Джульетта открывает глаза.
– А что насчет тебя?
Элинор улыбается, ее идеальные красные губы слегка приоткрываются.
– Малколм, – мечтательно произносит она. – Он был красивым. И печальным. – Она смотрит в зеркало мимо Джулс. – Он не боролся, даже в самом конце, и выглядел таким умиротворенным, когда всё закончилось. Словно спящий принц. Некоторые люди хотят умереть молодыми. – Она моргает, возвращаясь к себе. – Но есть и те, кто оказывает сопротивление. Самое важное – ни в коем случае не дать им уйти.
Джулс опускает взгляд на коллекцию губных помад на туалетном столике, тянется к коралловому, но Элинор отводит ее пальцы на два тюбика правее, к глубокому оттенку – ни красному, ни синему, ни фиолетовому. Она переворачивает тюбик и читает надпись на дне:
«Останавливающая сердца».
Элинор берет помаду и наносит ее рукой профессионала. Закончив, она отодвигается, наклонив голову в сторону, словно мраморная скульптура.
– Вот.
Джульетта изучает свое отражение.
Девушка в зеркале изумительна.
Волосы ниспадают бледными волнами. Голубые глаза подведены черным, острые стрелки у внешних уголков делают ее взгляд кошачьим. Темные губы – что-то дикое.
– Как я выгляжу? – спрашивает она.
Ее сестра улыбается во все зубы.
– Готовой.
На двери висит табличка «Заходите», но Бену всё равно приходится тащить ее через порог.
Вечеринки – это именно то, что Джульетта ненавидит.
Громкая музыка и полные людей комнаты, еда, которую она не может есть, алкоголь, который она не может пить, и другие «прелести» нормальной жизни, которой у нее никогда не будет. Но она выпила полную чашку жидкости из кофейника, прежде чем уйти, и, по крайней мере, солнце уже село, по большей части забрав ее головную боль. Мир в темноте мягче, по нему легче двигаться.
И всё же единственное, что заставляет ее войти – кроме непримиримого, невозможного Бена, – мысль, страх, надежда, что Каллиопа где-то в этом доме.
Но ее нигде не видно.
– Она появится, – говорит Бен, и ей хочется ему верить, как хочется пойти домой и одновременно хочется быть здесь. Ей хочется быть более… хочется выпить стопку в баре, хочется сделать что-то – что успокоит ее нервное сердце.
Она прикусывает губы, пробуя на вкус темно-красную краску под названием «Останавливающая сердца», и соглашается остаться. Может, она найдет кого-то еще, может, это не имеет значения, может, первый – это просто первый.
Десять минут спустя десяток людей поднимается в одну из верхних комнат, где Бен проводит игру «Признание или задание». Она не знает, делает ли он это ради нее или ради себя, потому что он выглядит крайне опечаленным, когда Алекс выбирает правду, а потом он выбирает действие, и теперь он пьет пиво, делая стойку на руках, бросая вызов законам физики. Джулс смеется и трясет головой, когда входит Каллиопа.
И, заметив Джулс, она улыбается. Это не широкая улыбка друзей, повстречавшихся в толпе. А что-то скрытое и тихое, появилось и пропало, но ее сердце от этого начинает биться быстрее.
Она останавливается в нескольких футах, так что они в одной части комнаты, рядом, и так даже лучше, потому что Джулс не приходится смотреть на нее, не приходится выдерживать силу ответного взгляда другой девушки.
Бен заканчивает и поднимает руки вверх, как гимнаст, сходящий с помоста под бурные аплодисменты.
А потом он смотрит на Джулс и улыбается.
– Джульетта, – говорит он, в его глазах сверкает власть, и она знает, что он собирается сказать, по крайней мере, в общих чертах, и очень хочет, чтобы он этого не делал, хотя ее сердце колотится в груди.
– Я даю вам с Каллиопой задание провести вместе шестьдесят секунд в чулане.
Комната наполняется свистом и улюлюканьем, и Джулс уже собирается начать протестовать, отшутиться, что не собирается снова лезть в чулан, что, если он хочет, чтобы они поцеловались, они могут сделать это прямо здесь, перед всеми, при свете. Но у нее нет на это времени, потому что ее руку обхватывает рука Каллиопы, вытаскивая из толпы:
– Пошли, Джульетта.
И звучание ее имени, произнесенного другой девушкой, такое правильное, такое совершенное, что она следует за Каллиопой, позволяя ей увести себя в чулан. Дверь захлопывается, погружая их обеих в темноту.
Темнота. Это понятие относительное.
В щель под дверью проникает свет, и глаза Джульетты используют эту узкую полоску, чтобы обрисовать детали забитого вещами чулана. Куртки, занимающие девяносто процентов пространства, гора коробок, сложенных у их ног, вешалки, упирающиеся ей в затылок. И Каллиопа – не ее затылок и не брошенный украдкой взгляд. Она прямо здесь. Скос ее щеки, изгиб ее губ и пристальный взгляд карих глаз, одновременно теплый и пронзительный.
– Привет. – Ее голос низкий и уверенный.
– Привет, – шепчет Джульетта, пытаясь сделать свой голос похожим на голос сестры, с ее неземной непоколебимостью, но всё выходит совсем не так, не с придыханием, а как будто со свистом и писком.
Каллиопа смеется, но не над ней, а над всем этим. Забитым чуланом. Близостью их тел. И на этот раз другая девушка тоже, кажется, нервничает. Она напряжена и словно сдерживает дыхание.
Но она не отстраняется.
Джулс колеблется, размышляя, стоит ли им приблизиться друг к другу или разойтись подальше.
Бен не сказал, что им делать.
Шестьдесят секунд – это не так уж и много.
Шестьдесят секунд – это целая вечность.
От Каллиопы хорошо пахнет, что само по себе неудивительно, но дело не в ее лосьоне для тела или блеске для губ.
Это ее запах.
Ощущения Джулс вспыхивают и сокращаются, пока не остается только запах кожи другой девушки, ее пота, ее крови. Крови – и чего-то еще, что она не может определить, что заставляет глухо звонить у нее в голове предупреждающие колокола.
А потом Каллиопа целует ее.
Ее губы такие мягкие, они приоткрываются на губах Джулс, но никакие фейерверки не взрываются. Мир не останавливается. Она на вкус не как волшебство или солнечный свет. Это вкус виноградной газировки, что она пила, свежего воздуха, сахара, чего-то простого и человеческого. Люди говорят, что весь мир будто отдаляется, но разум Джульетты продолжает свою работу, отмечая каждую секунду, ладонь Каллиопы на ее руке, ее губы на губах Джулс, вешалку с курткой, впившуюся ей в шею, и она не понимает, как люди могут просто целоваться, жить в этом моменте, ведь Джулс болезненно ощущает каждое мгновение здесь.
Ее десны ноют от зубов, вытягивающихся из них. И в эту секунду, между клыками и укусом, она думает о том, что предпочла бы ходить в кино, предпочла бы наслаждаться ароматом волос Каллиопы, ее тихим смехом, предпочла бы оставаться в этом чулане и продолжать целовать ее.
Просто две обнимающиеся человеческие девушки.
Но она так голодна, ее рот так горит, и она не человек, и она хочет стать чем-то более.
Губы Джульетты опускаются к шее другой девушки.
Ее зубы находят кожу. Она рвется так легко, и Джулс чувствует первые сладкие капли крови, когда промеж ребер ей в грудь вонзается конец деревянного колышка.
Губы Джульетты – произведение искусства.
Это первое, что замечает Кэл.
Не их контур, если быть точнее, – не изгиб нижней губы, не клинышек над верхней, – а то, как она их красит. Сегодня в школе ее губы были цвета ежевичного сока – не совсем фиолетовые, не совсем розовые, не совсем синие. Вчера они были коралловыми. На прошлой неделе Кэл насчитала винный, фиалковый, а один раз даже нефритовый.
Эти цвета так выделялись на фоне ее белоснежной кожи.
Кэл знает, что ей не стоит проводить столько времени за разглядыванием губ другой девушки, но…
Ей в висок прилетает обеденная булочка.
– Какого черта! – рявкает она.
– Ты умерла, – объявляет Аполлон.
Тео поднимает нож.
– Скажи спасибо, что она была без масла.
Кэл сердито зыркает на старших братьев, которые возвращаются к закидыванию в себя еды. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь еще ел так, как они. Но при этом сложены они, как боги, в честь которых были названы. Сложены, как герои. Сложены, как папа.
Он в дороге, в дальней поездке – так они называют охоту на расстоянии. А еще он водитель грузовика. Это хорошее прикрытие, но она по нему скучает. По его широким рукам, его медвежьим объятиям. По тому, как он всё еще может взять ее на руки, как делал это раньше, когда она была маленькой. Она чувствует себя в полной безопасности в его объятиях. Кэл любила обводить черные полосы, обвивавшие его предплечья, чувствуя, как кожа приподнимается под ее пальцами. По одной за каждое убийство. Она рисовала линии маркером на собственных руках, представляя, как заработает свой первый знак. Первое убийство.
Ей не нравится, когда он отсутствует так долго. Она знает, что всегда есть вероятность…
На этот раз она видит, как в нее летит булочка, ловит ее в воздухе и уже собирается бросить обратно, но мама хватает ее за запястье. Каллиопа смотрит на правое предплечье мамы, обвитое тонкими нитями чернил.
– Не за столом, – говорит она, выхватывая булочку из пальцев Кэл. И Кэл не тратит время на то, чтобы объяснить, что ее братья начали кидаться первыми – она знает, это не имеет значения. Правило номер три: «Не попадись».
Тео ей подмигивает.
– Где твоя голова? – спрашивает мама.
– В школе, – отвечает Кэл, и это не ложь.
– Осваиваешься? – спрашивает мама, но Кэл знает, что она имеет в виду «вливаешься в коллектив», а это совсем другое. Она знает, что переезды с места на место – часть работы. Она побывала в дюжине школ за вдвое меньше лет, и каждый раз предупреждения одни и те же. Просто вливайся. Но для старшей школы этот совет звучит неоднозначно.
Вливаться – значит выделяться. Знать себя и владеть собой, и Кэл именно это и делает, но, слава богу, они уже слишком взрослые для «покажи-и-расскажи», потому что она более чем уверена, что палка с заточенным концом и нити серебра у нее в сумке вряд ли могут вызвать у кого-то восторг.