Не могу поверить, что на мне платье от кутюр, а мочки ушей пульсируют от тяжести тяжелых рубинов, все еще не оправившись от великолепия «Лебединого озера». Во мне будто пузырится шампанское. Не могу сидеть спокойно и ерзаю на своем месте. Константин касается моей руки и придерживает ее.
– У тебя роскошная жизнь, – неубедительно произношу я.
Но это правда. Весь вечер, даже сейчас, в его машине, меня не покидает ощущение фальши, и руки взволнованно сжимаются. Знаю, что я репортер, играющий роль, буквально – самозванка, но дело не в этом. Мне сложно избавиться от ощущения, что такая девушка, как я, не должна носить подобные платья. Она не должна сидеть в ложах Большого театра. В голове раздается насмешливый голос матери, который твердит, что эта роскошь тратится на меня впустую. Представляю, как Майкела надевает это платье. Она бы выглядела намного интереснее, чем я, более утонченно и, конечно, вела бы себя правильнее.
– Какова тогда твоя жизнь? – спрашивает Константин.
Его слова вырывают меня из омута жалости. Впервые он хочет узнать что-то обо мне.
– Гораздо меньше бархата, – отвечаю я. – Больше грязи. Мои простыни далеко не так роскошны, как твои. Ты и дня не протянешь в моей квартире.
Какое-то странное чувство отражается на его лице.
– Ты думаешь, что знаешь меня. Так думает большинство.
Я вспоминаю о его бизнесе, особняке, балете, спортивных автомобилях, выстроившихся перед его домом. Мне прекрасно известно, кто он такой.
– Хочу тебе кое-что показать, – произносит Константин.
Он называет водителю адрес, и мы сворачиваем.
Мы едем больше часа по гигантской автостраде с бесконечными массивными баннерами, круглосуточными супермаркетами и заправками, хвастающимися своими свежими пончиками. Мой желудок урчит при мысли о маленьких колечках с сахарной пудрой. Канапе в Большом театре мне не хватило, а после оргазма мне хочется есть больше, чем после долгих походов.
Мы все едем, пока не остается ничего, кроме гипермаркетов и негустой березовой рощи. Уже за полночь, и луна высоко в небе. Рывком машина сворачивает на неосвещенную дорогу, вдоль которой стоят деревянные дома, сияющие серебром и покрытые матовыми огнями.
– Это дачи, – объясняет Константин. – В Советском Союзе у многих людей были такие загородные дома, куда они ездили на выходные. Эта традиция никуда не исчезла.
Мы едем к его загородному дому?
Пытаюсь представить, каким может быть второй дом Константина. Мысли недолго вертятся вокруг его мягких простыней, а затем быстро притягиваются к образу потного тела и его губ на моей шее.
«Мерседес» подпрыгивает на ухабистой дороге, и мои фантазии заканчиваются. Дома, мимо которых мы проезжаем, далеки от роскоши. Они обветшали. У некоторых из них крыши с самодельными заплатками и ржавые ворота, покрытые тощими виноградными лозами.
Куда он меня везет?
– Твой загородный дом здесь?
Машина останавливается у одного из самых заброшенных деревянных домов в районе. Глядя на него, Константин отвечает:
– Можно и так сказать.
Он выходит из машины и идет к воротам. Водитель выпускает меня, а затем сразу же возвращается к машине и остается ждать. Я следую за Константином, стараясь уберечь платье от изрытой шинами грязи. Наши наряды здесь совершенно не к месту.
Константин отпирает калитку, и мы идем по тропинке к дому. Он зарос и переливается оранжевыми и зелеными оттенками гниющего лишайника. Даже сломанные деревья, окружающие дом, разлагаются. Зеленая мшистая дыра, которая, возможно, когда-то была прудом, отражает наши искаженные фигуры, когда мы проходим мимо.
Кожа покрывается мурашками. Здесь уже сто лет никто не жил. Что мы здесь забыли? И тут до меня доходит. Вот где я умру! Американские репортеры думают о подобном не меньше пяти раз в день, каждый раз, когда мы оказываемся не в том месте и не в то время. Что в основном и является сутью нашей работы.
– Если ты собирался иссушить меня до смерти и бросить мое тело, мог бы оказать мне любезность, сделав это в особняке. А еще лучше – в Большом театре. Вот это был бы шикарный способ умереть.
Я говорю быстро, потому что нервничаю. Но еще и потому, что не хочу умирать. Что если театр был просто прикрытием, чтобы отвлечь меня, а на самом деле Константин узнал, кто я, и заманил сюда? Если бы он хотел меня убить, это было бы идеальным местом. Здесь никого не бывает, здесь не отличишь кровь от грязи.
– Замолчи, – произносит он, но в его голосе слышатся добрые нотки.
Я снова начинаю суетиться, и Константин тянется ко мне, его холодная рука сжимает мою. Он зачарованно смотрит на дом, будто стоит ему моргнуть и все исчезнет.
– Здесь я вырос, – говорит он. – Отсюда я родом.
– Что? Тут?
Разинув рот, я оглядываюсь, будто не понимаю его слов. Это не дом, а заброшенная дыра.
Он совершенно не удивлен моей реакцией.
– Наша мать вырастила меня и Лукку в этом самом доме.
Покойная мать, по которой, как я помню, он не скучает.
– А твой отец?
Константин не торопится с ответом. Его взгляд смотрит на здание так, словно это загадка, которую ему нужно разгадать. Затем он толкает старую дверь и входит.
Сгорая от любопытства, следую за ним. Мне нужно знать больше, но дом выглядит так, будто может рухнуть в любой момент. Он также… сожжен изнутри? Следы пожара покрывают закрутившиеся обои. Здесь есть скромная гостиная, которая ведет в крошечную кухню с какой-то древней плитой.
Некоторые вещи обгорели, другие остались нетронутыми. Будто кто-то хотел сжечь дом, но сдался, оставив его разрушенным только наполовину.
Однажды я видела фотографии заброшенного Чернобыля. О них мне напомнил дом детства Константина. На полках пылятся балетные награды, в углу – плюшевый мишка, на столе – заплесневевшая чашка.
Должно быть, братья оставили здесь все как было, ничего не взяв из детства в свою новую жизнь. Но почему?
Константин застает меня за осмотром его бесчисленных наград.
– Мой отец ушел, когда мне было семь лет. – Он оглядывает разрушенную комнату с холодным безразличием. – Я был вундеркиндом. Звезда балета. Репетировал каждый божий день и обязательно по выходным. Мой отец не хотел иметь дело с требовательным ребенком, который стоил ему денег, поэтому ушел. Но мать делала все, чтобы оставаться сильной ради нас. Сначала она водила меня на все занятия и концерты, но вскоре сдалась и начала пить.
Я жду звона лжи, просто на всякий случай, если вдруг он думает, что сможет подкупить меня своими выдуманными историями. Но звона нет.
Константин заходит в другую комнату. В единственную другую комнату. По центру стоит двуспальная кровать и две детские кроватки. Здесь, тесно прижавшись друг к другу, спала вся семья? Внезапно мне становится стыдно за мой комментарий о его простынях.
Мысль о том, что он говорит о прошлом, беспокоит меня. Мертвы ли эти оба человека? Имел ли Константин какое-то отношение к их смерти? И тут осознаю, что с замиранием сердца слушаю его рассказ.
– Я рано понял, что балет – это наше с Луккой спасение. В одиннадцать лет я начал получать стипендию, каждое утро проходил много миль до станции и садился на поезд до города, возвращаясь обратно поздно вечером. Лукке к тому времени было три года, тощий слабый ребенок, но, чтобы продолжить свою карьеру, мне приходилось оставлять своего младшего брата. С ними. Каждую ночь я находил на его теле свежие синяки. Он умолял меня взять его с собой, но я не мог.
Слезы наворачиваются на глаза, когда представляю в этой комнате маленького Лукку. Нищета, страх, боль. Моргнув, отвожу взгляд.
– Когда Лукка стал подростком, он перестал ждать моих возвращений. Ездил в город сам и держался как можно дальше от дома. Он увлекся наркотиками, вечеринками. После моих выступлений я искал его, иногда это занимало всю ночь. Так продолжалось в течение нескольких лет. Становилось все сложнее, поскольку ради работы нужно было путешествовать по всему миру. Однажды вечером, когда Лукке было чуть за двадцать, около семи лет назад, я нашел его на вечеринке. Он разозлил не тех ребят, был весь в крови. В ту ночь мы оба были обращены.
Я замираю, не смея сделать и вдоха. Не могу поверить, что это Лукка виноват в их обращении. Хотя меня это не должно удивлять. Константин не из тех, с кем подобные вещи происходят по чистой случайности. Когда вспоминаю его в Большом театре, внутри все сжимается – он потерял все это из-за любви к собственному брату.
– Когда мы вернулись домой, от отчима воняло выпивкой. Нас не было несколько дней. Мы все еще были сбиты с толку, напуганы и ужасно голодны. Он ударил Лукку по лицу, а затем взял железный прут, чтобы сломать мне ноги. Он хотел искалечить меня, мою мечту, ради которой я так усердно работал, а моя мать просто стояла рядом. Но Лукка больше не был тощим слабым избитым ребенком, которого я был вынужден оставлять каждый день. Мой брат разорвал его на части, и я его не остановил.
Разорвал на части. Константин и его дикий пес.
– Что произошло с твоей матерью?
Он отводит взгляд.
– Умерла вскоре после этого.
Я молчу. Ясно, что Константин еще не закончил рассказывать мне свою историю. Но не понимаю, зачем он вообще все это рассказывает. Это стало бы отличным разоблачением для «Кровавой хроники», но я прекрасно понимаю, что никому этого не расскажу.
– Как вы приспособились к вампирской жизни?
Константин смотрит вдаль, как будто видит свою жизнь, которая проецируется на разрушающиеся стены дома его детства.
– Нам нельзя было выходить на улицу при дневном свете, и от этого мое сердце разрывалось. Другими словами, танцевать я больше не мог. Сначала мне хотелось умереть, я не мог представить, что ждет меня впереди, но потом начал искать выход. Быть Вампиром, милая, значит обрести силу. Ты можешь добраться до любого места быстрее, чем человек. Нам нужно было немного времени, чтобы оставить все в прошлом. Мы никогда не оглядывались назад.