выходили сборниками, среди которых «Алый как кровь, или Сказки сестер Триммер» («Red as Blood, or Tales from the Sisters Grimmer») и антология «Сны о тьме и свете: лучшие рассказы Танит Ли» («Dreams of Dark and Light: The Great Short Fiction of Tanith Lee», 1986, издательство «Arkham House»). Книги Ли переведены более чем на пятнадцать языков, она дважды награждена Всемирной премией фэнтези за рассказы и Британской премией фэнтези 1980 года за роман «Хозяин смерти» («Death's Master»).
Четыре пьесы Т. Ли были поставлены на радио ВВС; кроме того, она выступала как автор сценария двух серий культового сериала «Блейкс-7» («Blakes 7», ВВС), включая космическую вампирскую теленовеллу «Саркофаг» («Sarcophagus»).
«Пока что я создала семь романов о вампирах и на смежные темы, — признается писательница, — или о разных видах вампиров, а также немало рассказов. Для меня вампиризм — это такая тема, насчет которой идеи приходят в голову сами собой. Эта тема безгранична, возможно, потому, что вампиры каким-то образом нашли себе местечко в нашем сердце. Рассказ „И встала Венера из волн“ родился из моей зачарованности Венецией, которой я придала футуристические, искаженные черты. По иронии судьбы, именно Венерой я называю Венецию в цикле книг, который сейчас пишу для американского издательства „Overlook“, и лишь последнюю книгу цикла можно отнести к научной фантастике. Однако рассказ „И встала Венера из волн“ — произведение научно-фантастическое, он посвящен столкновению прошлого и будущего, хотя его развязка, какой бы странной или неожиданной она ни казалась, лишь подтверждает власть повседневной реальности над самыми небывалыми областями жизни».
Плющ, словно длинные волосы, струился по фасадам домов, по изукрашенным ставням и свинцовым дверям, свисал и змеился, стекая в бледно-зеленый водный шелк лагуны. Две сотни старинных домов лежали в руинах. Порой из развалин выпархивала стайка птиц или поднималась струйка дыма. Весь день над водой клубился туман, а из него смертоносными золотыми кобрами вздымались башни. Лишь раз в месяц по лагуне проплывала лодка, рассекая тяжелые, будто загустевшие от безлюдья волны. Еще реже там или сям скрипел ставень, поддаваясь, рвались плети плюща, голубоватым лучом стекал по стене ручеек осыпавшейся штукатурки. А потом из окна выглядывало чье-то бледное лицо, возможно прикрытое маской. Да, в том краю все скрывалось под масками и вуалями. Гости появлялись редко. Они осматривали осыпающиеся мозаики, бродили под сводами арок, охотились за призраками в мраморных галереях. Затем спускались ниже уровня улиц-каналов, под землю, и там фотографировали: наглая вспышка выхватывала из вековых сумерек и запечатлевала катакомбы и сточные воды, гробы в кружевах, стайки крыс-альбиносов, что кишели вокруг гробов и сидели на крышках, готовые мгновенно исчезнуть, точно немые белые привидения с выжидающими глазами.
Утренняя звезда пролила на лагуну свое тускло-серебряное сияние. Взошло солнце. Послышался редкий здесь шум — в воды лагуны вошла лодка, точнее, катер.
— Вот здесь, пожалуйста, остановите, — попросила девушка на палубе.
Лодка причалила к каменным ступеням и остановилась, урча и покачиваясь на волнах. Пассажирка выбралась из нее с неуклюжей девичьей грацией и нерешительно стояла на краю города — сама жизнерадостность, ничуть не устрашенная мрачными громадами домов и равнодушным ликом города. Она явилась сюда с одной-единственной сумкой, в старомодных джинсах и рубашке. Ростом невелика, волосы короткие, белокурые, личико свеженькое, глаза живые, но наивные. Девушка повертела головой, посмотрела в небо. Потом принялась разглядывать один из домов, фасад которого нависал над водой, точно лицо с закрытыми глазами над зеркалом.
Катер заурчал громче, отчалил и понесся прочь, и девушка осталась наедине с молчаливым городом.
Она вскинула сумку на плечо и, пройдя по набережной, подошла к чугунным воротам. Толкнулась в запертую дверь, храбро постучалась, словно не соображала, что не стоит бросать вызов здешней тишине. От стука гулкое эхо взлетело из-под арки, разнеслось под зелеными хрустальными сводами неба, над усыпальницами домов. Это эхо как будто вспугнуло облупленные стены и потрескавшиеся колоннады на много миль вокруг. Но сам дом, куда постучалась девушка, безмолвствовал — ни звука, ни малейшего шороха, пусть даже приглушенного, какой издает змея, повернувшись во сне.
— Плохо дело, — звонко сказала девушка, обращаясь к тишине. — Надо же, а мне твердо обещали, что к моему прибытию тут будет смотритель.
Она беспечно оставила сумку у ворот, полагаясь на здешнее безлюдье, на безразличие мертвого города, и неторопливо пошла вдоль фасада. Снизу ей были видны узорчатые днища балконов; она прислушивалась, не стукнут ли где ставни. Но в тишине только и было слышно, как вода плещет о камни.
Дом назывался Палаццо Планет. Девушка знала о нем все, что только можно, а чего не знала, то надеялась выяснить по приезде, поскольку писала о дворце курсовую работу — она училась на журналистку. И ничего здесь не боялась.
На фасаде Палаццо Планет отыскалась еще одна дверь, обитая позеленевшей бронзой. Плющ не успел задушить ее, а над дверью белела мраморная статуя обнаженной женщины с голубем в руках. Девушка взялась за дверной молоток — тоже бронзовый, в форме кулака. Постучалась. На сей раз эхо получилось таким гулким, что даже она вздрогнула. Не иначе, дом изнутри пуст, половина внутренних стен обвалилась, и из мебели ничего не уцелело.
Теперь все эти старые города превратились в музеи, сохраняемые из-за их истории. Всякий мог приехать и осмотреть любой из городов, но желающих находилось немного. В городах оставались и кое-какие жители, но считаные единицы — в основном одиночки, чудаки и бедняки, за которыми пристально следило правительство. Джонкиль Хейр, а именно так звали путешественницу, заглядывала в регистрационную книгу этого города. Его население исчерпывалось ста семьюдесятью четырьмя именами, да и то часть стояла под вопросом, — неизвестно, живы были эти люди или уже нет, уехали или остались. А когда-то здесь обитали тысячи, боровшиеся друг с другом за выживание.
Гулкое эхо стихло где-то в глубинах дома.
— Ну все, я вхожу, — громко заявила Джонкиль. — Я предупредила!
И решительным шагом вернулась за своей сумкой, брошенной у ворот. Оглядела их, подергала густые заросли плюща, но те не поддавались. Джонкиль подняла сумку и ловко метнула ее через ограду, во двор: биться и ломаться было нечему, как опытная путешественница, она не брала с собой ничего хрупкого. Потом еще раз подергала плющ, хватаясь за плети маленькими, но сильными руками, вскарабкалась на самый верх ворот — все так же слегка неуклюже, но не без своеобразной грации. Там она села и заглянула вниз, в запущенный сад, не знавший садовника уже сотни лет, так что ветви деревьев и кустов переплелись между собой. Над садом висела утренняя дымка, смутно поблескивала синяя струя фонтана. Джонкиль улыбнулась, разглядев фонтан, потом вновь уцепилась за плющ и съехала в сад.
К полудню Джонкиль обследовала уже почти все палаццо. Она помнила расположение комнат достаточно четко, но не наизусть и не все целиком, а лишь отчасти — ей нравилось блуждать по залам и коридорам, как по лабиринту, не зная, куда они приведут. На первом этаже огромный зал вывел ее в большой крытый внутренний двор, а тот, в свою очередь, в сад с фонтаном. Комнаты на втором этаже должны были выходить в висячий сад, однако их двери запечатали все те же синевато-зеленые густые заросли, что превратили висячий сад в подобие подводного грота, где колонны выступали из стен подобно желтым кораллам. С первого этажа две длинные лестницы вели в бессчетные подвалы и комнатушки, а еще в доме имелась просторная гостиная с зеркалами, покрытыми, будто паутиной, сетью трещин. Высокие окна гостиной выходили на лагуну, но ставни были наглухо заперты.
И повсюду резные узоры; света не хватало, и потому Джонкиль толком их не рассмотрела. Как она и подозревала, мебели в палаццо почти не сохранилось — один или два стола с недостающими ящиками, шаткие кресла, диван, обтянутый полуистлевшим шелком, некогда цвета слоновой кости. В одной из комнат, длинной, прямоугольной, обнаружился остов кровати и над ним — массивные столбы для балдахина, точно торчащие в потолок резные ракеты. Балдахин не сохранился, а вместо него над кроватью свисали целые драпировки паутины, слегка поблескивая в пыльных лучах зеленоватого солнца, которые едва-едва просачивались в спальню.
Джонкиль вернулась в гостиную, где ей все-таки удалось отворить ставень. В окно хлынуло послеполуденное солнце. В соседней комнате она положила на пол надувную кровать, поставила лампу на батарейках, обогреватель, тут же положила свечи, которые нелегально провезла в особой коробочке, обитой изнутри мягким. Надувать кровать не стала, уселась на сложенную и, поскольку в этой комнате ставни не отпирались, перекусила в зеленоватой подводной полутьме — кое-какие припасы и лимонад у нее с собой имелись. Наевшись, Джонкиль извлекла из сумки книги, блокноты, лупу, ручки, карандаши, камеру и миниатюрный магнитофон.
После этого она громко обратилась к комнате — как до того обращалась к городу и дому:
— Итак, вот я и здесь.
Но ей не сиделось на месте. Смотритель, наверно, вот-вот появится, а до его прибытия, до совершения формальностей, она чувствовала себя незваной гостьей, да что там, незаконной захватчицей. Конечно, смотритель откроет ей все секреты палаццо, покажет голограммы, запечатлевшие обстановку палаццо во всей его роскоши, и костюмированные сценки из жизни, которая тут когда-то была, расскажет, где потайные ходы и комнаты, которые здесь наверняка должны быть.
Джонкиль устала: ей сегодня пришлось подняться в три часа ночи, чтобы поспеть на катер, и это после прощальной вечеринки накануне отъезда. Она расстелила кровать, подложила под голову надувную подушку, улеглась. Из-под полуопущенных век она видела прошитую тонкими солнечными полосками комнату. Шуршали по ставням плети плюща.