Ей приснилось, что она поднимается по какой-то лестнице, и лестница эта во сне показалась Джонкиль незнакомой. У подножия лестницы на верхушке мраморной колонны синел глобус из какого-то аквамаринового камня, а на нем Джонкиль разглядела неизвестные моря и материки. Она откуда-то знала, что этот глобус — неточная, наугад составленная в восемнадцатом веке карта планеты Венеры и что палаццо каким-то неуловимым образом связано с Венерой. Поднимаясь по лестнице, Джонкиль то и дело щурилась, когда в глаза били случайные лучики света, просачиваясь сквозь ставни. Она ощущала, что кто-то идет с ней бок о бок, но не по ступенькам, а как бы внутри облупленной стены, по левую руку от лестницы. Уже почти достигнув верхней площадки, которая терялась в темноте, Джонкиль увидела в стене стрельчатое, в мелком переплете, окно молочного стекла; вряд ли сквозь него удалось бы что-то разглядеть, потому что стекло к тому же покрывали натеки свечного воска. И все же, поравнявшись с окном, Джонкиль всмотрелась. Там, за стеклом, смутно маячила какая-то фигура — кажется, женская…
Джонкиль вскинулась: ее разбудили шаги смотрителя, простучавшие в тишине дома.
Обязанности смотрителя исполняла женщина, которая почему-то даже не представилась и не объяснила причин своего опоздания. Она вручила Джонкиль небольшой ящичек — электронный путеводитель, он же руководство по пользованию домом, объяснила, как пользоваться кнопками. На мониторе до обидного быстро промчались и исчезли видении комнат в полном убранстве — голограммы, которые можно спроецировать на каждую комнату и как наяву окунуться в былое. В ящичке хранились и факсимиле всех документов, касающихся истории палаццо. Но Джонкиль и так уже знала почти все.
— Так, еще есть помещения наверху, чердаки. Вот главный ключ.
Смотрительница показала Джонкиль потайную лестницу, что вела на самый верх дома. Лестницу из сна она не напоминала — узкая, винтовая, точно на колокольне. Больше запертых помещений в доме не было.
— Если вам потребуется что-то еще, отправляйтесь в будку на площади. Вот код к автомату.
Джонкиль смотрительница не понравилась: плотная тетка средних лет, никакого обаяния, а главное — хотя она знает все о палаццо, но ничего в нем не понимает. Вон как неодобрительно глядит по сторонам. Уж наверняка эта тетка живет в одной из современных золотых башен со всеми удобствами по ту сторону лагуны, а они только отсюда, в золотой дымке, кажутся старинными и романтичными, хотя на самом деле — ничего подобного.
— А кто побывал здесь последним, до меня? — поинтересовалась Джонкиль. — Кто-нибудь приходил?
— В последний юбилей города, кажется, заезжал один посетитель. Ему хватило и дня — по-моему, он изучал росписи.
Джонкиль улыбнулась, довольная, что дом в ее распоряжении, потому что последний юбилей города был двадцать лет назад — почти столько же, сколько она живет на свете.
Когда смотрительница ушла, Джонкиль вздохнула с облегчением и отправилась в новый обход палаццо, ничуть не нервничая из-за тишины. Теперь она знала, как отпирать ставни, впускала в комнаты свет и рассматривала резные узоры. Как она и ожидала, большая часть резьбы пострадала от времени. Кроме того, она пролистала голограммы в путеводителе по дому, полюбовалась на пышную обстановку — мебель, занавеси и на разодетые фигуры, занятые беседой или трапезой среди всей этой роскоши. При взгляде на голограммы палаццо казалось таким живым, что мысль о призраках даже и не закрадывалась в голову. Картинку с балом-маскарадом при свечах Джонкиль решила приберечь на потом, чтобы посмотреть на нее вечером, в более подходящей обстановке.
День склонился к вечеру, и на водную гладь лег зеленовато-янтарный свет. Небо затопил химически-розовый закат, проступая постепенно, точно фотография в проявке. Над садом взошла вечерняя звезда, Венера.
Джонкиль поднялась по винтовой лестнице на чердак.
Ключ повернулся в двери легко, но сам чердак гостью разочаровал — это была анфилада помещений с высоким потолком, таких темных, что луч фонарика пронзал мрак, будто лезвие меча. Повсюду паутина, комки пыли, резко, отвратительно пахнущая гнилью плесень, от которой просто передергивало. И пустота. Какие-то клочья непонятно чего свисали с балок — знамена? драпировки? На одной из стен обнаружился гобелен в раме, но такой потускневший, что изображения было не разобрать, и, видимо, не поддающийся восстановлению. Джонкиль задумчиво побродила по заброшенному чердаку, жалея его:
— Бедный ты, бедный, до чего дошел, какой запущенный…
И вдруг наткнулась на сундук из странно холодного черного дерева.
— А это что у нас такое? — спросила она сундук.
Длинный, низкий, резьба на крышке уже начала крошиться… Какие-то непонятные плоды и венки…
Очертания сундука показались Джонкиль смутно знакомыми, как и изображенные плоды. Лимоны и гранаты, кажется? Может, они считались венерианскими фруктами? Когда-то в Палаццо Планет жил звездочет Иоганнус, одержимый Венерой, о которой ничего не знал, а лишь гадал, и нее убранство дома, так или иначе, соотносилось с единственным предметом его помыслов. В своих трактатах Иоганнус утверждал, что ему удалось изучить поверхность планеты, глядя в телескоп, и будто бы видел он плотные облака, которые медленно разошлись и показали ему дно высохшего, а некогда бескрайнего моря — причудливый рельеф с горами, впадинами, кратерами. «Зерцало Венеры — ее море», — писал Иоганнус. Он зарисовал увиденное, но позже его рисунки были утрачены, как большая часть трудов звездочета, по слухам, все его труды сожгли, а сам Иоганнус еще при жизни обратился в призрак палаццо и безумным седым старцем бродил но пустынным покоям, бормотал себе под нос, ждал, когда взойдут звезды. Умер он в больнице для бедных, нищим и сумасшедшим. Прислуга звездочета, опасаясь неблагонадежности его трудов, сожгла все рисунки и записи, попортила убранство палаццо.
Джонкиль попыталась поднять крышку сундука, но та не поддавалась.
— Ты что же, заперт?
Однако, осмотрев сундук, замка она не обнаружила — видимо, крышка или туго отходила, или просто разбухла от сырости.
— Ну, я еще вернусь, — пообещала сундуку Джонкиль.
Когда-то она написала небольшую курсовую про звездочета Иоганнуса — обычную прилежную ученическую работу, больше напоминающую письма, какие раз в году старательные внучки пишут дряхлым дедушкам. Она, конечно, ценила вклад Иоганнуса в культуру — если бы не он, не любоваться бы ей остатками этой красоты, — но сам звездочет как личность Джонкиль не особенно волновал. Другое дело палаццо! Вот можно включить путеводитель и проиграть на нем сценки из жизни звездочета, вплоть до последних его дней, до самого разгрома палаццо. Но Джонкиль не хотелось включать эту запись. Для нее Иоганнус был лишь придатком палаццо, а дом она воспринимала как отдельное живое существо, которое само себя украсило. Поэтому трактаты и рисунки Иоганнуса не представляли для нее живого интереса, и их утрата ее нимало не огорчала.
— Да, — повторила Джонкиль ящику, — вот как вернусь сюда с ломиком и вскрою тебя! И горе тебе, если внутри не окажется ничего любопытного!
Скорее всего сундук, конечно, пуст.
На лагуну и город опустилась ночь. Башни на той стороне лагуны потонули во мраке — они устроены так, чтобы не светиться и не портить пейзаж. Лишь кое-где в старом городе просачивался из окна и отражался в воде тусклый свет. Ночная тишина была совсем не такой, как дневная.
Джонкиль, напевая, ждала, пока дорожная плитка готовила ей отбивную; налила себе бокал вина (восстановленного в точном соответствии с рецептами времен Иоганнуса) и прошла в гостиную. Там она включила голограмму — воспроизведение бала-маскарада.
И вот гостиная в мгновение ока помолодела на двести лет. Повсюду засверкала позолота, и золотыми бриллиантами расцвели огоньки свечей на восковых стеблях, а на потолке теперь резвились дельфины и горлицы, окружая морскую богиню, что плыла по волнам в ладье из гигантской ракушки. За распахнутыми окнами раскинулся ночной город — засияли фонари под хрустальными колпаками, и поплыли по черным чернилам лагуны яркие гондолы, и над всем этим зазвенели переливы мандолин. Да и сама гостиная наполнилась голосами — загудела, как золоченый улей. Джонкиль не удавалось разобрать ни слова в общем гуле. Время от времени то гам, то сям раздавался всплеск смеха, а еще до нее доносилась музыка. Но танцевать пока никто не танцевал. А может, они и вовсе не будут танцевать, ведь они совсем другие, эти существа из иного мира, разодетые в парчу, шелка, бархат, сверкающие золотым и серебряным шитьем, белизной и чернотой, унизанные драгоценностями, похожими на брызги воды. Вместо лиц у них были маски — головы рогатых оленей и цапель с плюмажами из перьев, бархатные кошачьи морды цвета полуночи, и солнечные львиные, и лунные — снежных барсов; личины ангелов, демонов, порождений морских глубин, будто только что вынырнувших из лагуны, и древних скарабеев. Все они, беседуя, смеясь, прохаживались по гостиной, пили кровавое вино из хрустальных тюльпанов, обмахивались веерами из павлиньих перьев и пальмовых листьев.
Джонкиль устроилась в уголке гостиной. Она могла бы пройти сквозь любого из призрачных гостей, которых изображали актеры в голографической записи, спроецированной на старую гостиную, — актеры в нарядах, искусно повторявших старину, в фальшивых драгоценностях, но она предпочитала держаться в сторонке, прихлебывая вино и тихонько напевая что-то свое под звуки мандолин.
После звездочета Иоганнуса в доме поселились другие люди, но и они умерли, когда пришел их черед, и вот теперь все они чередой проходили перед Джонкиль: богатая дама, принц, их друзья и враги, маскарады и балы, ужины и концерты.
Динькнул сигнал походной плитки, и Джонкиль выключила двести актеров в роскошных нарядах, тысячи сверкающих стразов и огней и пошла ужинать. Уплетая отбивную, она свободной рукой строчила в блокноте: «На голограмме все слишком уж красивое. Завтра сфотографирую сохранившуюся резьбу». Потом повторила написанное вслух.