[15], как выразился Бюргер, доцент на кафедре немецкого языка.
Все условия и формальности Закона о вивисекции 1876 года были скрупулезно соблюдены, разрешение получено, и однажды утром (к тому времени Тристан и Изольда жили в своем баке около двух месяцев) была проведена описанная выше операция. Изольда была аккуратно «зашита» и возвращена в бак; спустя несколько часов она, казалось, и думать забыла о случившемся разводе. В ней заметна была только ранее не проявлявшаяся нервозность; она не позволяла Дженнифер, как прежде, прикасаться к себе и «щекотать». «Она перестала мне доверять, — говорила Дженнифер. — Когда я ее кормлю, она словно готова вцепиться в меня. Было бы довольно неприятно, если бы она схватила меня за руку своими изогнутыми зубами!»
С Тристаном, к сожалению, все обстояло иначе. На протяжении суток он подавал безошибочные признаки жизни, лежа на боку на дне маленького резервуара, но на следующий день с такой же очевидностью умер и получил достойное погребение, подобающее еще одному мученику науки.
Каждый студент или биолог, работающий в Баксмутской лаборатории, получает по прибытии ключ от входной двери; таким образом, он (или она) может в любое время дня и ночи вернуться к работе или проследить за ходом опыта. Этот порядок способствовал проведению многих важнейших биологических экспериментов, и было широко известно, что исследователи нередко проводили ночи в лаборатории. Дженнифер, гостившая в то время у директора лаборатории и его жены, взяла за правило по меньшей мере единожды за ночь проверять, как чувствует себя Изольда.
Спустя приблизительно три недели после Ehescheidung[16] горничная, которая принесла Дженнифер утренний чай, не нашла ее в комнате. Час спустя Дженнифер не вернулась; одежда, приготовленная ею на утро, лежала нетронутой. Доложили директору; он решил, что Дженнифер, как обычно, отправилась проверить бак. Но когда Дженнифер не вышла к завтраку, директор отправился на поиски.
Его глазам предстало ужасное зрелище. Дженнифер, в пижаме и тонком шелковом халате, лежала, вся сжавшись, на дне бака. Под ней была Изольда. Директор позвал на помощь, Дженнифер извлекли… вместе с повисшей на ней Изольдой, вполне живой и яростно бившей хвостом. Она вцепилась Дженнифер в предплечье, когда та, очевидно, наклонилась над краем бака и собиралась прикоснуться к рыбе. Грозные изогнутые зубы сомкнулись на руке Дженнифер; Изольда не могла ее отпустить, даже если бы пожелала или стремилась это сделать, и Дженнифер, запутавшись в своем мокром халате и удерживаемая в воде весом рыбы, не сумела выбраться на поверхность из узкого бака. По мнению вызванного в лабораторию врача, она умерла часов за пять до того, как ее нашли.
Еще одна скво?
Брайан ЛамлиХАГГОПИАНА
Пер. В. Барсукова
Ричард Хаггопян — вероятно, крупнейший в мире специалист в сферах ихтиологии и океанографии, не говоря уже о многих смежных науках и предметах — наконец соизволил изъявить согласие на интервью. Я торжествовал, я был в восторге — я был не в силах поверить своему счастью! Не менее дюжины журналистов до меня (некоторые из них занимали столь высокое положение в литературных кругах, что это прозаическое профессиональное звание казалось им оскорбительным) — совершили тщетную поездку в эгейский Клетнос, разыскивая этого армянина, но снизошел он только до моей просьбы. Тремя месяцами ранее, в начале июня, Хаггопян отказал Хартогу из «Тайма», а до него Маннгаузену из «Вельтцукунфт», и поэтому мое начальство не питало особых надежд в отношении меня. Однако имя Джереми Белтона пользуется некоторой известностью в журналистских кругах; мне и прежде удавалось проявить себя в ряде так называемых «безнадежных» случаев. Казалось, удача оставалась при мне. Ричард Хаггопян, правда, отправился в очередное океанское путешествие, но меня попросили его подождать.
Нетрудно понять, почему Хаггопян привлекал такое внимание многих ведущих журналистов мира: любой человек с его научными и литературными талантами, молодой красавицей-женой, собственным солнечным островом и (возможно, это самое главное) ярко выраженной неприязнью к любой, даже самой лестной публичности, вызвал бы такой же интерес. Мало того, Хаггопян был миллионером!
Сам я недавно вернулся из пустыни, где освещал последний арабо-израильский конфликт, и у меня появилось немного свободного времени и денег. Начальство предложило мне заняться Хаггопяном. Это было две недели назад, и с тех пор я всеми силами пытался заполучить интервью. Другие потерпели самое жалкое поражение, но мне улыбнулась удача.
Восемь дней я ждал возвращения армянина на Хаггопиану, его крошечный островок в двух милях к востоку от Клетноса, на полпути между Афинами и Ираклионом. Хаггопян купил этот остров и назвал собственным именем в начале сороковых. Мне уже начало казаться, что мои весьма ограниченные средства вскоре иссякнут, но как-то утром большое серебристое судно на подводных крыльях, именовавшееся «Эхиноидеей», тонкой полоской прорезало невероятную голубизну моря на юго-западе и устремилось к берегу. Стоя с биноклем на плоской белой крыше отеля в Клетносе, я наблюдал, как корабль Хаггопяна огибал остров, а затем исчез за белыми скалами в ослепительной вспышке отраженного солнечного света. Через два часа в вылощенной моторной лодке прибыл человек от армянина, который привез мне (как я надеялся) новости о моем интервью. Удача мне не изменила! Встреча с Хаггопяном была назначена на три часа дня; за мной обещали прислать лодку.
К трем я был готов, одетый в сандалии, серые свободные брюки и белую футболку — общепринятую цивилизованную одежду для солнечного дня на Эгейском море — и ждал лощеную моторку на природной каменной пристани. По пути я глядел через борт, сквозь кристально чистую воду, на скользящие тени морских окуней и грозди черных морских ежей (последние и подарили имя кораблю армянина), вспоминая все, что мне было известно о замкнутом владельце Хаггопианы.
Ричард Эмерал Ангел ос Хаггопян родился в 1919 году и был плодом незаконного союза не имевшей за душой ни гроша, но прекрасной полукровки-полинезийки и миллионера-киприота армянского происхождения. Хаггопян написал три самых захватывающих книги из всех, что я когда-либо читал, книги для неподготовленных читателей, рассказывавшие о морях мира и их многообразных обитателях простым, доходчивым языком. Он открыл так называемую Котловину Туамоту, впадину глубиной почти в семь тысяч морских саженей на дне южной части Тихого океана, о которой никто не подозревал, и вместе с прославленным Гансом Гейслером погрузился в нее на глубину в двадцать четыре тысячи футов. Он был покровителем лучших аквариумов и музеев мира, которым передал за последние пятнадцать лет не менее двухсот сорока образцов редких, зачастую только что открытых видов и так далее и так далее…
Хаггопян был известен частыми браками — достигнув тридцатилетнего возраста, женился он трижды, и однако, по всей видимости, с женами ему не везло. Его первая жена, англичанка, погибла в море после девяти лет замужества, таинственно исчезнув в 1958 году с яхты Хаггопяна в спокойных водах кишащего акулами Барьерного рифа; жена номер два, гречанка-киприотка, умерла в 1964 году от какой-то изнурительной экзотической болезни и была похоронена в море; номер третий, некая Клеантис Леонидес, известная модель из Афин, вышла замуж в свой восемнадцатый день рождения и, очевидно, стала затворницей — со дня свадьбы, а было это два года назад, ее никто не видел на публике.
Клеантис Хаггопян — о да! Ожидая увидеть ее, если мне повезет встретиться с ее мужем, я несколько дней назад, проездом через Афины, просмотрел десятки старых журналов мод с ее фотографиями. Теперь я вспоминал ее лицо — юное, естественно, и прекрасное, с классическими греческими чертами. Она была «душечкой» и, конечно, таковой и оставалась. Несмотря на слухи о том, что она больше не живет с мужем, я понял, что с нетерпением жду нашей встречи.
Вскоре показались ровные и белые скалистые бастионы острова, вздымавшиеся футов на тридцать над морем; мой кормчий направил свое быстрое суденышко влево и провел лодку между двумя зазубренными, блестящими от соли скалами, отстоявшими ярдов на двадцать от северной оконечности Хаггопианы. Когда мы обогнули мыс, я увидел, что восточный берег острова выглядел гораздо гостеприимней — здесь был белый песчаный пляж, причал, у которого стояла «Эхиноидея», а за пляжем, в роще гранатовых и миндальных деревьев, робиний и олив, проглядывало обширное, невероятно громадное бунгало с плоской крышей.
Так вот какова она, Хаггопиана! Мало похоже на «райский островок», описанный в семилетней давности статье Вебера в «Ной Вельт». Судя по всему, Вебер не подобрался к Хаггопиане ближе Клетноса — у меня всегда вызывали сомнения экзотические гиперболы немца.
Добыча ждала меня на берегу. Я заметил Хаггопяна, когда лодка с еле ощутимым толчком замерла у причала. На нем были серые фланелевые брюки и белая рубашка с длинными рукавами. На тонком носу сидели тяжелые, непроницаемые солнечные очки. Хаггопян — высокий, лысый, исключительно умный и очень, очень богатый — уже протягивал мне руку.
Внешность Хаггопяна поразила меня. Конечно, я видел его фотографии, и немало, и меня часто удивлял странный глянец, который эти фотографии словно придавали его чертам. Собственно говоря, единственные приличные фотографии Хаггопяна, которые я видел, были сделаны до 1958 года. Более поздние я считал просто результатом неудачной съемки. Его редкие появления на публике всегда были очень краткими и неожиданными, и к тому времени, как камеры начинали щелкать, он обычно уже уходил. Но теперь я понял, что был несправедлив к фотографам. Его кожа в самом деле глянцевито поблескивала, чуть ли не странно фосфоресцировала, и этот блеск подчеркивал его черты и даже немного отражал солнечный свет. Вероятно, и с его глазами было что-то не так. На его щеках поблескивали слезы, стекавшие тонкими струйками из-под темных линз. В левой руке он держал шелковый платок, которым то и дело промокал предательскую влагу. Все это я заметил, приближаясь к Хаггопяну по причалу, и с самого начала он показался мне странно… да, отталкивающим.