ум.
Он первым нарушил тишину:
— Тиерс, несчастный дурак! Я предостерегал его, как сейчас вас. Она вышла за него через два года и за две недели свела его в могилу. Он умер в их особняке на Парк-лейн… умер от сердечного приступа! Сердечного приступа!
Тут я невольно подумал о Джеймсе Уэстерби.
Мой посетитель собирался что-то добавить, но с лестницы за дверью донеслись шаги, дверь отворилась, и на пороге застыл мой помощник, потрясенный темнотой.
— Входите, Джексон, — пригласил я, давая знать о своем присутствии, — и, пожалуйста, зажгите свет.
Мой посетитель с гримасой боли поднялся и взял костыль.
— Я рассказал все, что имеет прямое отношение к делу, — произнес он равнодушным тоном клиента, обратившегося к своему адвокату, — а вы, безусловно, поступите так, как сочтете нужным.
Джексон, собиравшийся зажечь газ от горящей спички, придержал для незнакомца дверь, и тот, молча, заковылял прочь. Лишь когда он скрылся из виду, я понял, что так и не узнал его имени.
— Джексон, вы раньше видели здесь этого джентльмена?
— Не припоминаю.
Возможно, мне бы стоило встретиться с незнакомцем еще раз.
Но мои мысли уже снова обратились к ней. Этот человек явно был душевнобольным, так что я счел его историю нелепой. Однако по дороге домой из конторы меня не покидало видение — ее очи, пылавшие огнем, который он в них когда-то зажег. И правда, что за очи! Просто чудо, не оторваться! И вместе с тем до чего же просто представить, как они, расширяясь, затягивают тебя в омут, и ты в конце концов тонешь.
В тот день я не надеялся снова увидеть миссис Тиерс, поскольку часть утра «помогал ей делать покупки» и рассчитывал, что завтра вечером поведу ее в театр. После одинокого ужина в ресторане, я поднялся к себе в комнаты, чтобы скоротать вечер, предавшись сну.
Рассказ незнакомца ни в коей мере не повлиял на мои чувства к ней. Вообще-то, я о нем почти не думал, разве что жалел того бедолагу и строил догадки. Кто он? Возможно, он ее любил, и любовь свела его с ума? Стоит ли мне рассказать миссис Тиерс о его визите? Вероятно, это причинит ей боль, оживив неприятные воспоминания, но с другой стороны, хотелось бы узнать об этом калеке больше.
Тем не менее, я не находил себе места. В тот вечер собственная квартира казалась мне еще более одинокой и неуютной. Около девяти часов я не, выдержав, надел шляпу и пальто и вышел на улицу.
Ночь стояла холодная, слякотная, без намека на луну или звезды. В тумане свет уличных фонарей казался размытым и неровным.
Я непроизвольно повернул на запад и, разумеется, направился к Гресмер-Кресцент, но безо всякого стремления заходить в гости, а с тоской влюбленного, желающего оказаться ближе к предмету своих воздыханий. Я прошел мимо ее дома по противоположной стороне улицы. В номере девятнадцатом на первом этаже было большое эркерное окно и, когда я приблизился, штора с узкой его стороны приподнялась на несколько дюймов. Я смог мельком заглянуть в ярко освещенную, изысканную гостиную, с которой успел так хорошо познакомиться изнутри. Я надеялся заметить в окне миссис Тиерс, но на маленьком пятачке, видном через щель, не было никого.
Добравшись до конца Гресмер-Кресцент, я по соседним улицам описал круг и снова оказался перед домом миссис Тиерс. Теперь я приближался к нему с севера, и он выглядел темным, если не считать узкой полоски света по краю эркерного окна. Проходя мимо, я оглянулся на ту приподнятую штору и заметил кое-что занятное.
Пусть мимолетно, но на мгновение я увидел двоих: саму миссис Тиерс и знакомую мне служанку. Они стояли, наклонившись лицами друг к другу. Внезапно служанка всплеснула руками и резко, будто в припадке, опрокинулась назад. Миссис Тиерс метнулась к ней, словно желая подхватить. В этот миг ее скрыла из вида деревянная оконная рама.
Все произошло так стремительно, что я остолбенел, не веря собственным глазам. Неужели я это действительно видел? Больше похоже на сцену из спектакля или картинку из волшебного фонаря, чем на реальность.
Когда я пришел в себя, моим первым порывом было предложить им свои услуги. Но зачем? Девушка просто поскользнулась на вощеном полу, и, вне сомнений, они уже над этим смеялись. Врываться с признанием, что я шпионил, было бы с моей стороны неуместным нахальством. Я постоял под окном еще мгновение, успев увидеть, как миссис Тиерс быстро прошла по комнате туда и обратно, и вернулся к себе.
Следующим утром я во время завтрака получил записку:
«Приношу глубочайшие извинения, — писала миссис Тиерс, — что сорвала ваш вечерний поход в театр, но вчера у меня дома случилось ужасное несчастье. Моя служанка, Мэри — вы ее знаете — внезапно скончалась. Мы разговаривали, и вдруг она всплеснула руками и замертво свалилась к моим ногам. Сожалею, что приходится просить вас о прощении.
Искренне ваша, Эдит Тиерс».
Я пожалел, что вчера не позвонил в дверь, подчинившись первому порыву, и не предложил помощь. Конечно же, я отправился к миссис Тиерс сразу после завтрака.
К счастью, помимо нее, со мной собирались в театр только двое: Джон Брэдстрит и его жена. Мы были на достаточно короткой ноге, и я не боялся обидеть их отказом от планов. Итак, я написал миссис Брэдстрит записку, вкратце объяснил положение дел и вложил в конверт билеты, надеясь, что она воспользуется ложей, если захочет. Затем сразу же выехал в Гресмер-Кресцент.
Миссис Тиерс со свойственным ей спокойствием и самообладанием уже распорядилась обо всем необходимом и в моих услугах не нуждалась. И все же в течение следующих двух дней мы с ней часто, пусть и не подолгу, виделись. Правда, наши разговоры в основном сводились к будущей скорбной церемонии. Как выяснилось, у покойной не было родственников, и устройством похорон пришлось заниматься миссис Тиерс. Я сопроводил ее в церковь и на кладбище, а затем покинул у двери дома, удостоившись приглашения заглянуть вечером.
Я уже упоминал об удивительном самообладании и непоколебимой уверенности в себе, которыми была наделена миссис Тиерс. Эти качества добавляли еще больше очарования ее тонкому, серьезному лицу и никогда еще не восхищали меня так сильно, как в те дни, когда тень смерти висела над ее домом.
Вечером в день похорон она вела себя даже спокойнее, чем обычно, погрузившись в мечтательность, какую я уже не раз за ней замечал. В подобном состоянии она едва сознавала — или, скорее, не замечала — мир вокруг, и тот калека, когда описывал сцену на оксфордской аллее, говорил именно о таком.
Вероятно, мы с ней прониклись взаимной нежностью именно под влиянием событий последних дней, выдавшихся богатыми на переживания.
Как легко понять, мы волей-неволей осторожно общались на личные темы с самой минуты моего появления, когда наше приветствие свелось только к рукопожатию, причем обе стороны едва ли произнесли хоть слово. И хоть я не раз отчаянно порывался вести себя сухо и по-деловому, голос, вопреки стараниям, мне изменял, и кто бы из нас двоих ни заводил разговор, он невольно обрывался.
В конце концов, благодаря какому-то слову, оброненному миссис Тиерс, я получил возможность коснуться темы, которую прежде не осмеливался поднимать… ее покойного супруга. Не успел я одуматься, как с языка сорвалось:
— Я знаю, нынешнее соприкосновение со смертью для вас отнюдь не первое. Вы мне почти ничего не рассказывали о мистере Тиерсе.
— Да, — задумчиво произнесла она, — но рассказывать особо нечего. Мы были женаты всего несколько недель.
И тут я выпалил:
— Но что вам мешает снова выйти замуж? Почему бы нет? — Я пересел из кресла на диван рядом с ней. — Почему бы нет?.. Смею ли я надеяться?
Вместо ответа она ушла в себя, ее большие, наполненные слезами глаза обратились далеко в прошлое или в будущее… не знаю.
— Скажите мне, — настаивал я, накрыв ее руку на колене своей. — Скажите, смею ли я надеяться?
Миссис Тиерс не шелохнулась, не произнесла ни слова. И снова я обратился к ней с мольбою, после чего она наконец-то ответила, но совершенно невпопад:
— Вы когда-нибудь слыхали о Суде Любви?[27] В десятом или одиннадцатом веке его возглавляла виконтесса Эрменгарда Нарбонская.
Нет, я ничего не знал ни о Суде Любви, ни о виконтессе Эрменгарде, правда, впоследствии разыскал о них сведения.
— Тот суд постановил, что между лицами, состоящими в браке, истинная любовь невозможна[28], и с этим приговором согласился другой, более поздний суд, куда входила добрая половина европейских королев и герцогинь.
— Но вы же в это не верите? Прошло девять веков. Да и что королевы с герцогинями могли знать о любви?
— Я сама не знаю, верить этому или нет, — пробормотала миссис Тиерс, повернув ко мне голову с диванной подушки. Взгляд ее оставался до сих пор был странно мечтательным и отсутствующим.
— Нет, вы все-таки знаете… — Я порывисто наклонился вперед, и наши лица опасно сблизились. — Вы сами в это не верите. Вы знаете, что я всегда вас буду любить… иное попросту невозможно. И если бы вы позволили любить вас как свою супругу…
На ее губах мелькнула слабая, очаровательная улыбка, но ответа я так и не дождался.
— Любовь моя, — прошептал я, — Скажите хоть что-нибудь! Сделаете ли вы меня безмерно счастливым?
Но она по-прежнему не отвечала, только со слабой полуулыбкой откинулась на спинку дивана. Ее большие загадочные глаза заглянули в мои и словно бы сквозь меня. И тут, в молчаливом, тревожном ожидании, мне вспомнился рассказ того калеки. Неудивительно, что он поверил, будто эти очи его каким-то таинственным образом зачаровали… лишили воли и способности двигаться! И все равно я смотрел в них, а они — сквозь меня. Я позабыл о близости ее губ, позабыл, что держу ее за руку. Ее глаза… я думал только о них, видел только них. И вместе с тем думал только о том калеке и неосознанно его жалел.
Но каким-то образом я понял, что выражение ее глаз изменилось. Не знаю, когда я это заметил, но ее взгляд больше не был мечтательным и отсутствующим. Он стал предельно напряженным, полным огня, чуть ли не голодным.