— Сегодня мне пришлось оказывать медицинскую помощь Конраду. Он потерял сознание во время порки, которую производил его дядя-полковник. Представь себе: этот тип, который играл для тебя на рояле и так славно пел старинные баллады, запорол двенадцатилетнего мальчишку до потери сознания. Охотничьим хлыстом. Знаешь, такой длинный, черный, из обтянутого кожей прута.
— Боже! — ахнула Лизелотта. — Он что, психопат?
— Хуже. Он даже не получает от этого удовольствие. Просто считает, что в этом заключается его долг, как воспитателя. Он заявил, что Конрад крайне редко терял сознание во время порки. И чаще всего — когда его пороли проволочной плеткой, а вовсе не хлыстом!
— Проволочной плеткой?!!
— Именно. И, знаешь, его братец-профессор тоже в курсе… Даже твой дед, кажется, удивился.
— Мальчику очень плохо?
— Его жизни это не угрожает. А жаль. Тогда можно было бы обратиться в полицию… Хотя вряд ли они смогли бы применить какие-то меры. Семейное дело! Они обычно не вмешиваются.
— А куда смотрят родители мальчика? Как они могли отпустить его с этими…
— С родными дядюшками, заметь, Лоттхен! Они ему родные! И нет у него никаких родителей: он — сирота. Профессор фон Шлипфен взял его к себе. И принялся воспитывать — вместе с братом. Кстати, оба они очень нежно вспоминают покойную сестрицу, мать Конрада. И считают, что делают для мальчика все возможное.
— Но ты поговорил с ними? Объяснил, что это… Это бесчеловечно!
— Пытался. Не имеет смысла. Они просто не понимают. Представляешь, они ведь его еще и ужина лишили! А знаешь, за что? За то, что его застукали под дверью библиотеки: он подслушивал, когда ты читала Мойше «Фауста». Бедному парню можно только посочувствовать! — пылко воскликнул Аарон и тут же смущенно оговорился: — Я имею в виду Конрада, я-то, в отличие от мамы и Эстер, не против того, чтобы Мойше с ранних лет приобщали к прекрасному…
Лизелотта хихикнула. Несмотря на столь грустную тему для беседы, ей всегда бывало забавно вспоминать, как яростно протестовали свекровь и Эстер против того, что она постоянно читала малышу Михелю классику и ставила ему пластинки с записью классической музыки.
— Да, посочувствовать стоит бедняге Конраду, — снова вздохнул Аарон. — И пожелать терпения. Пока он не вырастет…
— Надеюсь он им покажет, когда вырастет! Заставит их поплатиться! — мстительно прошептала Лизелотта.
— Не надейся. Скорее всего, когда он вырастет, он будет их боготворить и преисполнится благодарности за то, какое воспитание ему дали. И даже будет уверен, что это — единственный способ вырастить настоящего мужчину. И, если у него самого, не дай Бог, будет сын…
— Ну, почему ты так думаешь? Может, намучившись в детстве, он станет нежнейшим отцом!
— Опыт подсказывает, что те, кто пережил в детстве насилие и жестокость, бывают жестоки по отношению к собственным детям. Ладно, хватит об этом. А то ты вот-вот расплачешься. Я чувствую. Иди-ка ко мне… Ну, тихо, тихо! Иди ко мне… Радость моя…
Аарон положил ладонь на грудь Лизелотты и прижался губами к ее губам, и ей пришлось немедленно настроиться на исполнение супружеского долга: она знала, что Аарон огорчится, если почувствует в ее теле напряжение и фальшь в проявлении чувств. Но даже когда он заснул, утомленный любовью, Лизелотта долго лежала, глядя в темноту, и думала о Конраде, об одиноком, обиженном, истерзанном ребенке… И голодном вдобавок!
Подслушивал под дверью, как она читала Михелю великое творение Гете…
Все смеются над ней, над тем, что она читает Гете двухлетнему ребенку.
Но она искренне полагала, что в душе Михеля надо воспитывать чувство прекрасного!
Только Аарон ее поддерживал, да и то — не очень искренне, а просто потому, что любил ее.
Михель играл в кубики на ковре, а она читала…
А этот бедный мальчик стоял под дверью и слушал.
Наконец, она поняла, что больше не может лежать в бездействии. Встала, нашарила на полу свою ночную рубашку, скомканную и отброшенную Аароном. Накинула сверху халатик и спустилась на кухню. Потихоньку развела огонь и сварила в кастрюльке шоколад. Взяла поднос, поставила на него чашку, кастрюльку и принялась выкладывать из буфета всевозможные лакомства, подававшиеся за ужином на сладкое: яблоки в карамели, яблочный пирог с корицей, медовую коврижку, марципан. С тяжело нагруженным подносом поднялась на второй этаж, где были комнаты гостей. Она знала, где поместили мальчика, и молилась только о том, чтобы не проснулись его ужасные дяди.
К счастью, Конрад не запирал дверей на ночь. В комнате было темно. Пока Лизелотта пыталась сориентироваться, куда же ей поставить поднос, чтобы освободить руки и включить свет, со стороны кровати раздался шорох и маленькая фигурка буквально вылетела из-под одеяла — и вытянулась по стойке «смирно». Лизелотта даже испугалась.
Она наконец нащупала тумбочку, поставила свой поднос и щелкнула выключателем ночника. Мальчик в ночной рубашке стоял у своей кровати, вытянув руки по швам и вздернув подбородок, как солдат на плацу. Лицо у него было заплаканное, глаза лихорадочно блестели. Лизелотта, совершенно не представляя, с чего начать разговор, просто подошла и пощупала его лоб: нет, жара не было. Значит, глаза блестят просто потому, что он не спал, а плакал. И подушка вся мокрая. Но заметить все это она не имеет права. Подростки так ранимы! Особенно мальчики. Нельзя уязвлять его гордость.
— Аарон сказал, что тебя лишили ужина. Но не ужинать — очень вредно. Вот, я принесла тебе… Поешь, — мягко сказала Лизелотта.
— Я не могу, — хрипло прошептал Конрад. — Дядя запрещает.
— Твой дядя не прав. Он же военный, а не врач. Он не знает, что, согласно последним открытиям науки, не ужинать — вредно. Аарон — врач. Пока ты в этом доме, ты будешь подчиняться предписаниям врача.
— А дядя знает?
— Нет. Знаешь ли, его оказалось трудно убедить… Но Аарон тоже может быть упрямым, когда знает, что прав.
— Неправда, — прошептал мальчик и сел на кровать. — Он не упрямый. Я его видел. Он слабый. Как все евреи. Это вообще не он… Это вы, фрау Фишер. Просто он вам все рассказал… А вы решили тайком принести мне все это.
Лизелотта растерялась от такой проницательности.
— Ты не будешь есть? — грустно спросила она. — Я сварила шоколад и собрала все самое вкусное!
— Я буду. Я тоже считаю, что дядя не прав. Только поделать ничего не могу.
— Тогда поешь при мне, — робко попросила Лизелотта. — А я потом отнесу посуду на кухню и вымою.
— Вы тоже их боитесь?
— Нет. Но не хочу ссориться.
Конрад кивнул, словно такого ответа и ждал, и принялся за принесенные Лизелоттой лакомства. Несмотря на переживания, аппетит у него был хороший. Он съел все до крошки. А потом, поднявшись, с забавной галантностью поклонился Лизелотте.
— Благодарю вас, фрау Фишер. Я никогда не забуду вашей доброты.
— Ну, что ты, милый… Я всегда буду кормить тебя, если они надумают лишить тебя ужина. И можешь называть меня просто… Просто фрау Лизелотта.
— Но мне ведь за дело досталось. Я подслушивал. А подслушивать — мерзко. Но мне было так интересно! Я знал, что меня кто-нибудь застукает и дядя Август обязательно отлупит… Но очень хотелось послушать, как там этот бес убедит ученого продать ему душу. Жаль, все-таки до конца не дослушал. Дядя Отто не вовремя появился.
— Ты не читал «Фауста»? — удивилась Лизелотта.
— Нет.
— Я дам тебе книгу.
— Спасибо, но… Я медленно читаю. К тому же у меня нет на это времени.
— Тогда я… Я что-нибудь придумаю, — пообещала Лизелотта. — А ты постарайся теперь заснуть. Доброй ночи тебе.
— И вам доброй ночи.
Она ушла, унося поднос с опустевшей кастрюлькой и чашкой. А на следующий день предложила профессору фон Шлипфену свои услуги в качестве преподавателя литературы для Конрада. К ее великому изумлению, Отто поспешил принять ее предложение и даже рассыпался в благодарностях. Оказывается, он и сам считал, что у Конрада по части литературы — значительные пробелы, к тому же сейчас ему самому вовсе некогда было учить Конрада чему бы то ни было, а прерывать занятия было нельзя, потому что нельзя нарушать дисциплину. Дисциплина… Истязание беззащитного ребенка — для них «дисциплина»! Лизелотта в который уж раз пожалела, что она — не Эстер. Эстер отвесила бы этому самоуверенному мерзавцу пару таких звонких оплеух, что их и в Берлине было бы слышно! Очень хотелось бы. Но давать пощечины Лизелотта не умела.
Впрочем, хватит и того, что она перехитрила их. И теперь мальчик хотя бы несколько часов в день будет проводить в приятной обстановке за приятными занятиями. К началу урока Лизелотта всегда варила шоколад и готовила что-нибудь вкусненькое: ей казалось, что Конрад недоедает. И собственно урок проходил так: Конрад поглощал приготовленные ею вкусности, а она читала вслух. Потом они шли гулять и на прогулке обсуждали прочтенное. Конрад оказался мальчиком не очень умным, но зато весьма чувствительным — как, впрочем, и большинство немцев: ведь его дядя Август плакал от восторга, слушая «Лунную сонату» Бетховена! Понемногу с классической литературы они соскользнули на занимательную, которой Конрад, как выяснилось, тоже не читал. У Лизелотты создалось впечатление, что единственным чтением Конрада были старинные легенды о вампирах и прочей нечисти, да исследования на тему все тех же легенд из библиотеки Отто фон Шлипфена. Иногда Конрад пытался поделиться с Лизелоттой своими знаниями обо всяких вымышленных жутких тварях, но она решительно отказывалась говорить на эту тему. Она пыталась впустить хоть немного света в сумрачный мир Конрада, и читала ему книги о верной дружбе, о великой любви, о приключениях, подвигах и борьбе за справедливость. Вряд ли Дюма, Майн Рид, Купер, Хаггард и Конан-Дойль входили в список обязательной литературы в каком бы то ни было учебном заведении, тем более, что они даже не были немецкими писателями, а Отто упирал на то, чтобы Конраду читали только то, что создано на немецком языке и выросло из корней великой немецкой культуры. Но Лизелотта не послушал