Митя нацелился под кровать, но мальчик остановил его. Он откинул тяжелый край огромного пуховика и без лишних объяснений толкнул Митю к себе в постель. Сам забрался следом, прихватив с полу пострадавшую книгу и уткнулся в нее, как ни в чем не бывало, предварительно как следует пнув ногой Митю, чтобы тот не вздумал ерзать.
Дверь в комнату с грохотом распахнулась почти в тот же момент…
Все начиналось так безобидно. Так просто и скучно. Вильфред приехал в расположение своей части в Бухаресте, где Вторая Танковая отдыхала от войны. После битвы под Сталинградом стало окончательно ясно, что война затягивается и сломать Россию будет далеко не так просто, как хотелось. Впрочем, тем, кто сражался под Москвой зимой 1941 года, это было ясно уже давно, но тогда это небольшое поражение — да в сущности и не поражение, а так… небольшую задержку — можно было считать случайностью, уж больно отчаянно русские защищали свою столицу, уж больно плохими были дороги, уж больно чудовищным был мороз. Назвать случайностью поражение под Сталинградом было невозможно при всем желании. О это отнюдь не означало возможности поражения Германии в войне с Россией, но то, что война затянется еще на два, а то и на три года — становилось ясно. Поэтому сейчас можно было отдохнуть с чистой совестью, месяц другой просто предаваться безделью, оправиться от ран, восстановить силы. И потом можно снова вернуться на фронт.
Вильфред не мог отдыхать с чистой совестью, как остальные. Он чувствовал, что сонный и размеренный покой мирной жизни развращает его, делая мягким, несобранным и ленивым. Он снова начал бояться темноты. Ему было страшно, когда ночью он возвращался к себе на квартиру, ему было страшно входить в темную комнату и пальцы его дрожали каждый раз, когда он шарил по стене в поисках выключателя. Когда он спал один, — он снова спал со светом, оставляя зажженной настольную лампу.
Вильфред ненавидел себя за это, много раз он пытался преодолеть страх, поднимаясь с кровати и выключая свет, но как только он оказывался в темноте, его охватывала жуткая паника, от которой судорогой сводило мышцы. Он чувствовал кожей, как скользкое чудовище просачивается сквозь доски пола и подбирается к нему, он задыхался от трупного смрада, который оно источало, он видел рубиновые отблески в горящих ненавистью маленьких глазках. Он понимал, что умрет если не включит свет, умрет от страха тут же, как только чудовище дотронется до него или в последний миг до того, как оно это сделает. И он вскакивал на ноги и с придушенным воплем бил кулаком по выключателю. Вспыхивал свет. Чудовища не было. Разве оно могло бы убраться так быстро? О да… Почему бы нет? И эта трупная вонь улетучилась тоже в один миг? Да… Да… С чудовищами именно так и бывает!
Никакого чудовища нет. Ты псих и трус, Вилли.
А на фронте чудовища не было. Во-первых потому, что как только выдавалась возможность лечь спать, Вильфред засыпал раньше, чем голова его успевала коснуться подушки, и в общем-то в такие моменты ему было все равно сожрет его кто-нибудь, пока он будет спать или нет, а во-вторых, потому, что он практически никогда не спал в одиночестве. Он спал в казарме, где вместе с ним находились как минимум десяток других солдат, которые храпели, стонали или кричали во сне, которые ворочались, вставали по нужде… Никакое чудовище не выживет в таких условиях, и уж точно не решится напасть. Как же Вильфред любил спать в казарме! Как же ему хотелось на фронт!
На фронт Вторая Танковая дивизия должна была отправиться только к зиме. Вильфред чувствовал, что пребывая в праздности не доживет до зимы в сонном Бухаресте, а потому, как только выдалась возможность заняться хоть каким-то делом, он тут же ухватился за нее. Кто-то из знакомых сказал ему, что командование набирает добровольцев для охраны важного объекта в горах.
— Говорят, это может быть опасным.
Услышав слово «опасным» Вильфред тут же помчался в штаб.
— Это не завод и не аэродром, — сказали ему, — Там в горах будет проводиться какой-то научный эксперимент, возможно, сопряженный с опасностью. Какой эксперимент? А кто его знает! Секретный. Приедешь и разберешься на месте.
Подробности «научного эксперимента в горах» и в самом деле держались в строгом секрете, даже по прибытии к месту прохождения службы, солдаты довольно долго не имели ни малейшего представления о том, что охраняют.
Никто не знал ни точного места назначения, ни задач, которые будут перед ними поставлены, поэтому домыслов и идей по этому поводу было великое множество. Ни одна не подтвердилась! Слишком уж неожиданным оказалось и место назначения и первый же приказ.
Их привезли в старый, полуразрушенный, пыльный и сырой замок, расположенный где-то в самом сердце Карпат, поселили в наспех оборудованной казарме и несколько дней не обременяли вообще ничем, даже патрульной службой.
Какие-то ободранные личности из соседних деревень прибирались в замке, выметая мусор, снимая паутину; в домике для гостей — который почему-то сохранился не в пример лучше замка — заработала кухня.
Потом приехало начальство.
Некий старичок, в сопровождении офицеров, довольно высоких чинов, двух женщин, одна из которых была очень даже хороша, и мальчишки лет двенадцати, похожего на жиденка, проследовали в наиболее благоустроенную часть замка, где и расположились. То что глава всего предприятия именно старичок, не оставляло сомнений ни у кого. Поговаривали даже, что доктор Гисслер — именно так его звали — профессор и светило мирового масштаба, и что работа, которую он намеревается проводить в замке, будет иметь невероятную ценность для Рейха и поможет в самые кратчайшие сроки закончить затянувшуюся кампанию в России.
Работа эта началась с того, что в замок привезли двух маленьких польских девочек, которых заперли в спешно приведенном в жилое состояние подвальчике, а потом — в тот же день — отобрали нескольких солдат, среди которых оказался и Вильфред, и приказали им извлечь из тщательно замурованного склепа три гроба.
Доктор Гисслер сам руководил операцией, впрочем, и все прибывшие с ним, присутствовали тоже и держались торжественно, как при важном мероприятии, и жадно следили за работой солдат, как будто боялись упустить что-то важное.
Надо сказать, работенка была та еще!
Вильфред крыл про себя на чем свет стоит неведомых мастеров, которые так старательно, явно рассчитывая на века, клали плотно друг к дружке хорошо отесанные камни, не жалея заливали щели раствором. Семь потов сошло, пока удалось разбить этот невероятно прочный раствор и еще семь — пока удалось раскачать хоть немного огромный серый камень.
Не было даже мысли вынуть этот камень, с невероятным усилием, так что мышцы затрещали, удалось только столкнуть его внутрь. Когда камень ухнул вниз, в темноту, оттуда вырвалось облако затхлой пыли, окатило всех присутствующих, накрыло с головой и никто не мог сдержаться, чтобы не закашляться и не отпрянуть.
Вильфреда едва не стошнило, но, надо заметить, он находился к провалу ближе всех.
И он первый взглянул в темное чрево старого склепа, и он первым ощутил на лице прикосновение чего-то невероятно холодного, что как будто толкнуло его сильно и зло, вырываясь на свободу. Может быть, он даже был единственным, кто почувствовал это прикосновение, потому что остальные только отплевывались и смахивали пыль с одежды.
А Вильфреду было не до пыли, совсем не до пыли. Он еще сам не понимал, что же произошло, и отказывался понимать разумом, но он почувствовал — душой, трепетной и чуткой душой маленького мальчика, много лет жившего бок о бок с чудовищем в собственном доме, почувствовал это вырвавшееся на свободу Нечто, в одно короткое мгновение затопившее его всего целиком, оглушившее, ударившее… И пронесшееся мимо, растворяясь в бесконечных коридорах, отражаясь от сводов и потолочных балок, исчезая, превращаясь в ничто. Это было какое-то безумное, дикое сонмище призраков — боли, ярости, нечеловеческого голода, тоски, страха, ненависти… Стонов, криков, проклятий, жалобной мольбы, всех невероятных нечеловеческих страданий, которые годы, долгие, долгие годы собирались внутри этого склепа.
И тоска вдруг сжала сердце железною рукой, как будто свершилось самое худшее, как будто страшный сон, превратился в явь, как будто сбылось древнее проклятье, в которое давно уже никто не верил. И Вильфред смотрел в темноту не отрываясь, забыв дышать, замерев. И мыслей не было, разве что одна, да и та оказалась скорее импульсом, дрожащим, бьющимся в панике, безумным огоньком: «Их положили в гроб живыми. Оставили умирать тех, кто не может умереть. Обрекли на вечные муки. Думали, что причиняя страдания нежити, совершают благое дело. Если бы они слышали то, что слышал я, они поняли бы, что прокляты».
Потом наваждение рассеялось.
Доктор Гисслер самолично отодвинул окаменевшего и смертельно побледневшего солдата от провала и заглянул в него.
— Прожектора! — потребовал он, — Направьте свет внутрь, я ничего не могу разглядеть!
Позже, когда стена уже была разрушена окончательно, и внутренности склепа ярко осветили прожекторами, обнаружились все три покрытых толстым слоем пыли гроба — один в самом склепе, он был вмурован в пол, два в капелле, которую от склепа отделяла полусгнившая, висящая на одной петле дверь. Пол, что в склепе, что в капелле был завален высохшими цветами — какими, теперь уже невозможно было определить, и тоненькими веточками, которые хрустели под ногами, превращаясь в прах.
На тех гробах, что стояли в капелле, лежали большие серебряные кресты, на том, что был замурован в самом склепе креста не было, крест лежал на камнях, довольно далеко от места, где замурован был гроб, он показался Вильфреду как будто немного оплавленным по краям и слегка погнутым.
Что делали со странными гробами дальше Вильфред не знал. Порядком измученных разламыванием стены солдат, сменили другими, а их отослали отдыхать, и все четверо, не сговариваясь вышли во двор и устро