— По моим подсчетам мальчику должно быть где-то двенадцать лет. Приблизительно. И я не знаю, как его зовут, — серьезно ответил Джеймс. — А я был достаточно наказан за свое предательство. В детстве я больше всего боялся вампиров — и Констанс! Так вот вампир оказался не так страшен, как женитьба на Констанс.
— Да чего она вам такого сделала, я не понимаю, Джеймс?
— Гарри, вы себе представить не можете, какой это кошмар: быть женатым на вожатой герлскаутов!
— А леди Констанс — вожатая?!
— По складу характера — да.
Они помолчали. А потом Гарри все-таки решился спросить:
— Джеймс, а тот вампир, который оказался не так страшен, как леди Констанс… Вы мне когда-нибудь об этом расскажете?
— Возможно, когда-нибудь. Когда смогу. Все, что вам нужно знать о вампирах, вы прочли в тех книгах, которые я давал вам, Гарри. А мой случай… Не показателен.
— Но почему вы не хотите рассказать? Вам так страшно вспоминать?!
— Страшно. И больно. Он был моим другом, Гарри. Мы подружились, а я и не знал, что Оскар — вампир. Видимо, он пытался через меня подобраться к Вигилантес. Впрочем, не знаю. В любом случае — мне пришлось убить его собственноручно. Джонатан и Квинси Харкер обездвижили Оскара, а мне предоставили вбить ему кол в сердце. И это оказалось неимоверно тяжело. Его глаза! Он так смотрел на меня! Как человек смотрел бы на предавшего его друга. Он даже не пытался меня заворожить. Он просто смотрел… с укором и неверием в происходящее. Все, Гарри, я совсем заболтал вас. Давайте поспите, я постерегу. Потом разбужу вас, чтобы поспать самому.
Гарри послушно лег у стены. Он действительно был до предела вымотан, но заснуть сумел не сразу. Из всего длинного и печального рассказа Джеймса его больше всего поразил заключительный штрих. Узнать, что твой друг — вампир. Собственноручно убить его… Понятно, почему Джеймс такой странный и так помешан на всякой чертовщине. Ему, оказывается, тоже в жизни пришлось хлебнуть настоящих неприятностей.
Да, пора бы Гарри перестать считать себя единственным страдальцем. Подумаешь — его убили. Зато потом воскресили.
А Джеймсу вон сколько выпало: мерзкий отец, разлука с единственной любовью, женитьба на нелюбимой женщине, да еще и в друзья вампир достался!
Засыпая, Гарри подумал, что надо бы более чутко относиться к Джеймсу.
Мальчик лежал, согнув ноги в коленях, давая Мите тем самым необходимое жизненное пространство, в котором тот расположился как мог, обвившись кольцом вокруг ступней своего спасителя и постаравшись быть как можно более маленьким и плоским. Под пуховиком было невыносимо жарко, и абсолютно нечем было дышать. Митя вспотел моментально — должно быть, скорее от страха, чем от жары — и при этом не переставал мелко трястись, очень надеясь, что трясется только изнутри, а не снаружи. Когда же Митя услышал грохот распахнувшейся двери, то перестал дышать. Совсем.
В комнату мальчика зашли. И судя по всему зашедших было несколько.
— У тебя все в порядке? — услышал Митя прямо у себя над ухом.
— Да, — удивленно ответил мальчик, — А что-то случилось?
— Ты не слышал шум?
Мальчик шевельнулся — видимо пожал плечами.
— Слышал — из окна. А что случилось?
— А из коридора? Может быть, кто-то пробегал мимо? Может быть, даже заглянул к тебе?
Мальчик вздрогнул как будто от испуга и голос его прозвучал жалобно:
— А кто… там бегает?
Несколько пар ног глухо топали по толстому ковру, устилающему пол комнаты мальчика, грохали дверцы шкафа, промялся пуховик у самого митиного лица, когда чья-то рука оперлась на него — кто-то заглядывал под кровать.
Митя уже не трясся, перед его глазами кружились черные мушки, звуки уплывали куда-то далеко, сменяясь все усиливающимся звоном, стало хорошо, тепло и не страшно. Совсем не страшно, как будто все, что происходило в тот момент в комнате, ни мало его не касалось.
Глоток свежего сладкого воздуха. Невыразимо приятный холод на лице и — уже не столь приятные — довольно увесистые пощечины.
— Ну, ты чего?.. — вяло пробормотал Митя, морщась, жмурясь и выныривая, как из омута, из тошнотворной маслянистой темноты.
— Шепотом говори! — яростно прошипел мальчик.
— Хорошо, — прошептал Митя по-немецки, и добавил проникновенно, — Спасибо тебе!
— Не за что!
Митя выбрался из душных объятий пуховика, подошел к наглухо запертому окну, глянул мельком за занавеску, ударился взглядом в непроглядную тьму, в свое кривое, дрожащее отражение с совершенно безумными глазами.
— Не выглядывай, — попросил мальчик.
— Да, извини. Я только хотел посмотреть смогу ли протиснуться сквозь решетку.
— Не сможешь, — покачал головой мальчик, — Да и не нужно этого. Ты здорово по-немецки говоришь, только акцент… Откуда ты?
— Из СССР.
— А-а. А я думал — ты поляк. Думал, у них там поляки одни.
— Нет. Там еще девчонка одна — тоже из СССР. А одна вообще из Франции. И чех есть. А поляков всего двое.
Мальчик удивленно хмыкнул.
— Целый интернационал! А первые две девчонки — полячки были. Тебя как зовут-то?
— Митя.
— А меня Михель. Хотя на самом деле Мойше.
— Мойше?! — изумился Митя, — Ты еврей?!
Мальчик кивнул.
— Наполовину. У меня папа еврей… был. А мама — немка. Была…
Митя не нашелся, что ответить.
Мойше не спешил продолжать, сидел на краешке кровати, вцепившись пальцами в пуховик, смотрел в пол — сосредоточенно и хмуро.
— Что ты здесь делаешь? Что вообще происходит? — пробормотал Митя, наконец.
Мойше поднял на него глаза, посмотрел долго и пристально. Удивительные глаза были у этого, с виду совершенно благополучного мальчика, спящего в теплой постели, читающего на ночь книжки — еврейского ребенка, пользующегося невероятными привилегиями в набитом эсэсовцами замке! — запутанного, испуганного, очень одинокого маленького человечка. Беспомощного.
— И как тебе удалось сбежать? — вдруг удивился Мойше, — Я думал все время, как отвлечь охранников, как открыть дверь, как вывести вас всех. Я нашел тайное место в развалинах и натаскал туда консервов. Там ты сможешь просидеть несколько дней, никуда не выходя, а потом…
Мойше замолчал, поморщился и потер ладошкой лоб.
— Мне кажется, здесь будет что-то такое, что им будет уже не до тебя.
— Что здесь происходит? — снова спросил Митя.
— Сам не знаю, — вздохнул Мойше, — Никто мне ничего не рассказывает. Сижу в этой комнате, иногда дед разрешает мне выйти погулять в сад. Разрешал. Уже несколько дней творится что-то странное. Прогулки запретили — и вообще из комнаты выходить. А самое главное, мама перестала заходить ко мне. И я думаю, ее уже больше нет… мамы… Уж очень странно все о ней говорят.
Митя почувствовал, как холодок пробежал по коже, как снова болезненно сжалось в комочек то, что пребывало в приятной расслабленности вот уже несколько минут.
Потом Мойше рассказал все, что знал и выяснилось, что знал он не так уж и мало, несмотря на то, что сидел все время в своей комнате и никто ему ничего не рассказывал.
— Все это затеял, наверное, мой дед, — говорил Мойше, — Доктор Гисслер. Не знаю зачем, но они выпустили нежить, что была заперта в этом замке. Вампиров. Ты слышал что-нибудь о вампирах?
Митя кивнул. Не время сейчас было заниматься политграмотой и убеждать Мойше, как некогда Януша, что не бывает никаких вампиров, как не бывает бабок-ежек и кощеев бессмертных! И что это… это, наверное… скорее всего… Вобщем, что-то другое!
Митя кивнул, продолжая внимательно слушать.
— Они выпустили вампиров, я так думаю, чтобы попытаться изучить их для пользы Рейха. Может быть, приручить или заставить нападать на кого-то, вампиры ведь очень сильные и практически неуязвимы. И вас всех привезли сюда, чтобы… ну в общем, в качестве приманки.
Хотелось бы возразить — да нечего было. Все слишком хорошо складывалось, слишком просто объяснялось. Вампиров не бывает… Но никак иначе, чем это сделал Мойше, происходящего не объяснить. Как там говорил Шерлок Холмс? Самое невероятное объяснение может оказаться самым правильным?
— А ты сам-то видел этих вампиров? — спросил Митя.
— Я видел своими глазами, как один из них выпил всю кровь у одной из девчонок. В развалинах постов не ставят. Там можно бродить, сколько хочешь, я и бродил… до того случая. Потом тоже бродил, но уже с этим…
Мойше запустил руку под подушку и выудил большой серебряный крест и серебряную же палку, недлинную и толстую, напоминающую прут от решетки, что стояла на всех окнах в обитаемой части замка.
— Крест мне дала мама. Прут я добыл сам. Вампиры боятся серебра. Не знаю, как насчет креста или чеснока, но серебра действительно боятся.
— Точно, — согласился Митя, — та вампирша, что мы с Янушем видели в окно, только дотронулась до решетки и тут же сгинула с воплем, как ошпаренная.
— Вампирша? — тихо спросил Мойше, — А не вампир?
— Не-е, точно тетка! Я видел ее лицо так же близко, как твое. Жуткое оно было, конечно, но точно женское.
— Значит, их несколько, — пробормотал Мойше, — Тем хуже для нас. Тот, которого я видел, был здоровый дядька.
Тут какая-то тень пронеслась за окном, на мгновение оборвав луч уже идущей на убыль, но все еще почти круглой, сильной и яркой луны, висящей над самыми кронами деревьев, светящей прямо в комнату Мойше, и как будто краешек крыла неведомой ночной птицы задел слегка толстый прут серебряной решетки.
Митя в ужасе отскочил от окна, Мойше схватил распятье, выставил перед собой.
— Они? — еле слышно прошептал Митя, вдруг онемевшими губами.
— Не знаю…
Мальчишки заворожено смотрели на плотно сомкнутые шторы, боясь отвести взгляд, боясь даже моргнуть — смотрели минуту, две…
— Надо идти, — вздохнул Мойше.
— Куда?
Перспектива выходить за обшитую серебром тяжелую дубовую дверь, из этой казавшейся вполне надежной, светлой комнаты, огражденной от опасности толстыми прутьями и плотными шторами — в темноту, перед которой они будут беззащитны, совсем не радовала Митю.