покрепче, чтобы оглушить себя в огненной печи творчества».
Итак, не думай, что я стану искусственно взвинчивать себя, но знай, что я целиком
поглощен сложными раздумьями, результатом которых является ряд полотен, выполненных
быстро, но обдуманных заблаговременно. Поэтому, если тебе скажут, что мои работы сделаны
слишком быстро, отвечай, что такое суждение о них тоже вынесено слишком быстро. К тому же
я сейчас еще раз просматриваю все полотна, прежде чем отослать их тебе. Во время жатвы
работа моя была не легче, чем у крестьян-жнецов, но я не жалуюсь: такова уж судьба
художника, и даже если это не настоящая жизнь, я все равно почти так же счастлив, как если бы
жил идеально подлинной жизнью.
508
Я так поглощен работой, что никак не выберу время сесть за письмо…
Вчера, перед закатом, я был на каменистой вересковой пустоши, где растут маленькие
кривые дубы; в глубине, на холме, – руины; внизу, в долине, – хлеба. Весь ландшафт – во
вкусе Монтичелли: предельно романтичен. Солнце бросало на кусты и землю ярко-желтые лучи
– форменный золотой дождь. Каждая линия была прекрасна, весь пейзаж – очаровательно
благороден. Я бы не удивился, если бы внезапно увидел кавалеров и дам, возвращающихся с
соколиной охоты, или услышал голос старопровансальского трубадура.
Земля казалась лиловой, горизонт – голубым. Я принес с пустоши этюд, он не идет ни в
какое сравнение с тем, что мне хотелось сделать…
Собирался я проехаться и по Камарг, но ветеринар, который как раз собирался туда и
должен был прихватить меня с собой, почему-то не завернул ко мне. Меня это, впрочем, не
огорчает: я не слишком люблю диких быков… Вот новый сюжет – уголок сада с
шарообразными кустами и плакучей ивой; на заднем плане купы олеандров. Трава скошена,
валки сена сохнут на солнце, вверху кусочек сине-зеленого неба.
Читаю «Сезара Биротто» Бальзака. Когда кончу, пошлю тебе. Похоже, что я собираюсь
перечитать всего Бальзака.
Едучи сюда, я надеялся воспитать в здешних жителях любовь к искусству, но до сих пор
не стал ни на сантиметр ближе к их сердцу. Перебраться в Марсель? Не знаю, может быть, и это
утопия. Во всяком случае, я не строю больше никаких планов на этот счет. Мне случается по
нескольку дней ни с кем не перемолвиться словом: открываю рот лишь для того, чтобы заказать
обед или кофе. И так тянется с самого моего приезда. Пока что одиночество не очень тяготит
меня – так сильно я поглощен здешним ярким солнцем и его воздействием на природу.
509
Я уже не раз писал, насколько Кро и Камарг, если отбросить колорит и прозрачность
воздуха, напоминают мне старую Голландию времен Рейсдаля. Думаю, что два прилагаемых
рисунка дадут тебе представление о том, каковы здешние равнины, виноградники и жнивье,
если смотреть на них сверху.
Уверяю тебя, эти рисунки стоили мне немалого труда; начал я также картину, но
закончить ее никак не удается из-за мистраля…
Эти обширные равнины таят в себе неотразимое очарование. Я никогда не скучаю там,
несмотря на весьма докучные обстоятельства – мистраль и мошкару. А раз всякие мелкие
неприятности забываются при одном взгляде на эти просторы, значит в них что-то есть.
Как видишь, никаких эффектов здесь нет – на первый взгляд, во всем, что касается
фактуры, это просто географическая карта, стратегический план, не больше. Кстати, я как-то
гулял там с одним художником, и он объявил: «Вот что было бы скучно писать!» А вот я уже с
полсотни раз взбирался на Монмажур, чтобы полюбоваться этими равнинами. И разве я неправ?
Гулял я там еще с одним человеком, который не был художником, и когда я ему сказал:
«Знаешь, для меня все это прекрасно и бесконечно, как море», он ответил: «Я же люблю это
больше, чем море, потому что это не только бесконечно – здесь еще живут люди». А уж он-то
море знает!
Какую бы картину я написал, не мешай мне проклятый ветер!..
Ты читал «Г-жу Хризантему?» Читая эту книгу, я не раз думал о том, что у настоящих
японцев на стенах ничего не висит. Просмотри описание монастыря или пагоды – в них
буквально ничего нет (рисунки и достопримечательности хранятся в выдвижных ящиках).
Поэтому работы японцев надо смотреть в светлой пустой комнате, из окон которой виден
горизонт.
Попробуй проделать такой опыт с обоими рисунками – Кро и берегом Роны. В них нет
ничего собственно японского, и в то же время они, ей богу, гораздо более в духе японцев, чем
все остальные. Присмотрись к ним в каком-нибудь светлом голубом кафе, где нет никаких
других картин, или просто на воздухе. Может быть, их стоит поместить в рамочку из тонкого
тростника, вроде багета. Я здесь работаю в совершенно пустом интерьере – четыре белые
стены по сторонам и красные плитки пола под ногами. Я настаиваю, чтобы ты рассматривал оба
эти рисунка именно так, как сказано, и настаиваю вот почему: мне очень хочется дать тебе
верное представление о простоте здешней природы.
510
Выставка японских гравюр, которую я устроил в «Тамбурине», сильно повлияла на
Анкетена и Бернара, но оказалась капитальным провалом.
О второй выставке на бульваре Клиши я жалею меньше. Бернар продал на ней свою
первую картину, Анкетен один этюд, я обменялся с Гогеном, словом, каждый что-то получил.
Если бы Гоген захотел, мы все-таки устроили бы выставку в Марселе; впрочем, на марсельцев
можно рассчитывать не больше, чем на парижан…
Вся моя работа в значительной мере строится на японцах…
Японское искусство, переживающее у себя на родине упадок, возрождается в творчестве
французских художников-импрессионистов.
511
Мы слишком мало знаем японское искусство.
К счастью, мы лучше знаем французских японцев – импрессионистов. А это – главное
и самое существенное.
Поэтому произведения японского искусства в собственном смысле слова, которые уже
разошлись по коллекциям и которых теперь не найдешь и в самой Японии, интересуют нас
лишь во вторую очередь.
Тем не менее, попади я еще хоть на день в Париж, я, без сомнения, заглянул бы к Бингу,
чтобы посмотреть рисунки Хокусаи и других художников великой эпохи.
Когда-то, удивляясь тому, с каким восторгом я разглядываю самые обыкновенные
оттиски, он уверял меня, что позднее я увижу еще и не такое…
Японское искусство – это вроде примитивов, греков, наших старых голландцев –
Рембрандта, Петтера, Хальса, Вермеера, Остаде, Рейсдаля: оно пребудет всегда…
А ведь генерал Буланже опять принялся за свое… Ты не находишь, что он очень плохо
говорит? На трибуне он не производит никакого впечатления. Разумеется, это не основание для
того, чтобы не принимать его всерьез. Он ведь привык пользоваться речью лишь для
практических целей – разговоров с офицерами и начальниками арсеналов. Как бы то ни было,
воздействовать на публику словом он не умеет.
А все-таки забавный город этот Париж, где нужно подыхать, чтобы выжить, и где
создать что-нибудь может лишь тот, кто наполовину мертв!
Читаю сейчас «Страшный год» Виктора Гюго. В этой книге таится проблеск надежды,
но надежда эта далека, словно звезда.
Но не будем забывать, что Земля тоже планета, иначе говоря, небесное тело или звезда.
Что, если и остальные звезды похожи на нее? Это было бы не очень весело, потому что все
пришлось бы начинать сначала. Впрочем, с точки зрения искусства, которое требует времени,
прожить больше, чем одну жизнь, совсем не плохо. Было бы очень мило, если бы греки, старые
голландские мастера и японцы сумели возродить свои славные школы на других планетах. Но
на сегодня довольно.
512
Этот набросок даст тебе представление о сюжете новых этюдов – один размером в 30
– вертикальный, другой – горизонтальный. Содержания в каждом хватит на целую картину,
как, впрочем, и в других этюдах. Но я, ей-богу, не знаю, получатся ли у меня когда-нибудь
неторопливые, спокойно проработанные вещи; мне кажется, у меня вечно будет выходить нечто
растрепанное…
Думаю, что в диковатости моих этюдов маслом отчасти виноват здешний неутихающий
ветер. Ведь то же самое чувствуется и в работах Сезанна.
513
Если бы я стал задумываться обо всех, вероятно, предстоящих нам неприятностях, я
вообще не смог бы ничего делать; но я очертя голову накидываюсь на работу, и вот результат
– мои этюды; а уж если буря в душе ревет слишком сильно, я пропускаю лишний стаканчик и
оглушаю себя.
Само собой разумеется, таким путем я стану не тем, чем должен бы стать, а лишь еще
немного более одержимым.
Раньше я в меньшей степени чувствовал себя художником, но теперь живопись
становится для меня такой же отрадой, как охота на кроликов для одержимых, – они
занимаются ею, чтобы отвлечься.
Внимание мое становится сосредоточенней, рука – уверенней.
Вот почему я решаюсь почти определенно утверждать, что моя живопись станет лучше.
У меня ведь, кроме нее, ничего нет.
Читал ли ты у Гонкуров, что Жюль Дюпре также производил на них впечатление
одержимого?
Однако Жюль Дюпре все-таки сумел найти чудака-любителя, который платил ему за
картины. Ах, если бы и мне посчастливилось найти такого же, чтобы не сидеть у тебя на шее!
После кризиса, через который я прошел по приезде сюда, я не в силах больше строить
планы: я чувствую себя решительно лучше, но надежда, стремление пробиться во мне
сломлены, и работаю я лишь по необходимости, чтобы облегчить свои нравственные страдания
и рассеяться.
514 29 июля
Ты упомянул о пустоте, которую порой ощущаешь в себе; то же самое – и со мной.
Но подумай сам: наше время – эпоха подлинного и великого возрождения искусства;