он еще вернется.
Любопытно, знаком ли ты с работами де Лемюда?
Сейчас еще можно без труда раздобыть хорошие литографии Домье, репродукции
Делакруа, Декана, Диаза, Руссо, Дюпре и т. д., но скоро это кончится. Как бесконечно жаль, что
такое искусство начинает исчезать!
Почему мы, в отличие от врачей и механиков, не храним то, что имеем? Медицина и
техника дрожат над каждым сделанным в них открытием или изобретением, а вот мы в нашем
поганом искусстве ничего не бережем и все забываем.
Милле создал обобщенный образ крестьянина, а теперь? Конечно, существуют Лермит и
еще кое-кто, например Менье, но разве теперь мы научились лучше видеть крестьянина? Нет,
сделать его почти никому не удается.
Не ложится ли вина за это в известной мере на Париж и парижан, непостоянных и
неверных, как море?
В конце концов, ты кругом прав, призывая: «Пойдем себе спокойно своей дорогой и
будем работать для себя». Знаешь, как ни архисвято я чту импрессионизм, мне первому хочется
делать то, что умело делать предшествующее поколение – Делакруа, Милле, Руссо, Диаз,
Монтичелли, Изабе, Декан, Дюпре, Йонкинд, Зием, Израэльс, Менье и целая куча других: Коро,
Жак и т. д.
Ах, это умение сочетать форму и цвет! Мане близко, очень близко подошел к нему,
Курбе тоже. Я согласился бы десять лет не подавать признаков жизни и делать только этюды,
но зато потом написать одну-две картины с фигурами.
Это старый замысел, столь часто рекомендуемый и столь редко выполняемый.
Если рисунки, посланные тебе, чересчур жесткие, то это потому, что я сделал их так,
чтобы позднее воспользоваться ими как вспомогательным материалом при работе над
живописью.
Маленький крестьянский садик вертикального формата великолепен в натуре по
колориту: у георгинов цвет роскошного темного пурпура; двойной ряд цветов – розовых с
зеленью, с одной стороны, и оранжевых, почти без зелени, с другой. В центре – низкий белый
георгин и маленькое гранатовое дерево с ослепительно оранжевой листвой и зелено-желтыми
плодами. Почва – серая, высокие тростники – голубовато-зеленые, смоковницы –
изумрудные, небо – голубое, дома – белые с зелеными окнами и красными кровлями. Утром
они залиты солнцем, вечером утопают в тени, подчеркнутой и отбрасываемой смоковницами и
тростником. Вот бы Квоста или Жаннена сюда! Ведь для того, чтобы охватить все это, нужна
целая школа, нужно, чтобы художники – портретисты, жанристы, пейзажисты, анималисты –
вместе работали в одной местности, дополняя друг друга, как старые голландцы…
Здесь, даже в дни безденежья, есть одно преимущество перед севером – прекрасная
погода (мистраль – и тот ее не портит). Великолепное солнце, на котором иссох Вольтер,
попивая свой кофе. Тут всюду невольно чувствуется что-то от Вольтера и Золя. Все тут так
живо – настоящий Ян Стен или Остаде!
Последние дни чувствую себя очень, очень хорошо. Надеюсь со временем стать
настоящим местным жителем.
У одного крестьянина я видел в саду резную деревянную статую женщины, когда-то
возвышавшуюся на носу испанского корабля. Она стояла в кипарисовой рощице и страшно
напоминала Монтичелли.
Ах, эти крестьянские сады с их большими красными великолепными провансальскими
розами, с их лозами и смоковницами! Как поэтично все это выглядит под могучим, всегда
ярким солнцем, несмотря на которое листва остается свежей я зеленой!..
Мой сосед и его жена (бакалейщики) до странности походят на чету Бюто.
Однако здесь ферма и кабак выглядят менее зловеще и драматично, чем на севере: зной
и т. д. делают нищету менее безысходной и удручающей.
520
Вскоре ты познакомишься со сьёром Пасьянс Эскалье, исконным крестьянином: прежде
он пас быков на Камарг, а теперь садовничает на одной из ферм Кро.
Сегодня отправлю тебе рисунок, сделанный с его портрета, а также набросок с портрета
почтальона Рулена.
Колорит портрета крестьянина не так темен, как в нюэненских «Едоках картофеля», но
такой цивилизованный парижанин, как Портье, опять ничего в нем не поймет. Ты – и то
изменился, а вот он остался прежним, а ведь ей-богу жаль, что в Париже так мало портретов
людей в сабо. Не думаю, что мой крестьянин повредит, скажем, твоему Лотреку. Более того,
смею предполагать, что по контрасту полотно Лотрека покажется еще более изысканным, а мой
холст выиграет от такого чужеродного соседства: выжженный и прокаленный ярким солнцем,
продутый всеми ветрами простор особенно разителен рядом с рисовой пудрой и шикарным
туалетом. Досадно все-таки, что у парижан нет вкуса к суровой грубости, к полотнам
Монтичелли, к равнинам, пахнущим полынью. Впрочем, не стоит отчаиваться только потому,
что твоя мечта не осуществляется.
Я чувствую, как покидает меня то, чему я научился в Париже, и как я возвращаюсь к
тем мыслям, которые пришли мне в голову, когда я жил в деревне и не знал импрессионистов.
И я не удивлюсь, если импрессионисты скоро начнут ругать мою работу, которая
оплодотворена скорее идеями Делакруа, чем их собственными.
Ведь вместо того чтобы пытаться точно изобразить то, что находится у меня перед
глазами, я использую цвет более произвольно, так, чтобы наиболее полно выразить себя.
Мы сейчас оставим теорию в покое, но предварительно я поясню свою мысль примером.
Допустим, мне хочется написать портрет моего друга-художника, у которого большие
замыслы и который работает так же естественно, как поет соловей, – такая уж у него натура.
Этот человек светловолос. И я хотел бы вложить в картину все свое восхищение, всю свою
любовь к нему.
Следовательно, для начала я пишу его со всей точностью, на какую способен. Но
полотно после этого еще но закончено. Чтобы завершить его, я становлюсь необузданным
колористом.
Я преувеличиваю светлые тона его белокурых волос, доходя до оранжевого, хрома,
бледно-лимонного.
Позади его головы я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность –
создаю простой, но максимально интенсивный и богатый синий фон, на какой я способен, и эта
нехитрая комбинация светящихся белокурых волос и богатого синего фона дает тот же эффект
таинственности, что звезда на темной лазури неба.
Точно тем же путем я шел и в портрете крестьянина, хотя в этом случае не стремился
передать таинственный блеск неяркой звезды в беспредельном просторе. Я просто представил
себе этого страшного человека в полуденном пекле жатвы, которого мне предстояло
изобразить. Отсюда – оранжевые мазки, ослепительные, как раскаленное железо; отсюда же –
тона старого золота, поблескивающего в сумерках.
И все-таки, дорогой мой брат, добрые люди увидят в таком преувеличении только
карикатуру.
Но что нам в том? Мы читали «Землю» и «Жерминаль»; поэтому, изображая
крестьянина, мы не можем не показать, что эти книги, в конце концов, срослись с нами, стали
частью нас.
Не знаю, сумею ли я написать почтальона так, как я его чувствую; подобно папаше
Танги, этот человек – революционер и, видимо, настоящий республиканец, потому что он
искренне презирает ту республику, которой так довольны мы, и вообще несколько сомневается
в самой идее республики, разочаровавшей его. Однажды я видел, как он пел «Марсельезу», и
передо мною ожил 89-й год – не тот, что наступает, а тот, что наступил 99 лет назад. В нем
было что-то в точности похожее на Делакруа, Домье, старых голландцев.
К сожалению, этого не передаст никакое позирование, а сделать картину без модели,
понимающей, чего от нее хотят, нельзя.
Признаюсь тебе, что последние дни были для меня исключительно трудными в
материальном отношении.
Как я ни стараюсь, жизнь здесь обходится не дешево – примерно во столько же, что и в
Париже, где на 5-6 франков в день еле сводишь концы с концами.
Если я нахожу модель, это немедленно отражается на моем бюджете. Но неважно – я
все равно буду гнуть свое.
Поэтому могу тебя заверить, что если ты случайно пришлешь мне больше денег, чем
обычно, от этого выиграю не я, а только мои картины. У меня один выбор – стать либо
хорошим, либо никудышным художником. Предпочитаю первое. Но живопись все равно что
слишком дорогая любовница: с ней ничего не сделаешь без денег, а денег вечно не хватает.
Вот почему связанные с нею расходы следовало бы возложить на общество, а не
обременять ими самого художника.
Но и тут ничего не скажешь – нас ведь никто не заставляет работать, поскольку
равнодушие к живописи – явление всеобщее и непреходящее.
К счастью, желудок мой настолько окреп, что я сумел прожить в этом месяце три недели
из четырех на галетах, молоке и сухарях.
Здешнее здоровое тепло восстанавливает мои силы, и я, несомненно, был прав, что
отправился на юг немедленно, не ожидая, пока недуг станет неизлечимым. Да, теперь я
чувствую себя, как нормальные люди – состояние, бывавшее у меня только в Нюэнене, да и то
редко. Это очень приятно.
Говоря о «нормальных людях», я имел в виду бастующих землекопов, папашу Танги,
папашу Милле, крестьян; хорошо чувствует себя тот, кто, работая целый день, довольствуется
куском хлеба и еще находит в себе силы курить и пропустить стаканчик – в таких условиях без
него не обойтись; кто, несмотря ни на какие лишения, способен чувствовать, что далеко, вверху
над ним раскинулся бесконечный звездный простор.
Для такого человека жизнь всегда таит в себе некое очарование. Нет, кто не верит в
здешнее солнце, тот сущий богохульник!
К сожалению, помимо божьего солнышка, тут три дня из четырех чертов мистраль.
521
Счастлив сознавать, что прежние мои силы восстанавливаются быстрее, чем я мог