же придет успех, если в один прекрасный день у нас окажутся развязаны руки – тем лучше.
Образ Бонграна-Юндта – вот что глубже всего волнует меня в «Творчестве» Золя.
Как верно он говорит: «Вы думаете, несчастные, что если художник пробился благодаря
таланту и завоевал известность, он может почить на лаврах? Напротив, вот теперь-то он и
должен создавать только первоклассные вещи. Сама известность понуждает его работать
особенно тщательно, тем более что возможность продать свой труд появляется все реже. При
малейшем проявлении слабости вся свора завистников накинется на него, и он утратит и свою
известность, и то кратковременное доверие, с каким взирает на него изменчивая и непостоянная
публика».
Карлейль выражается еще решительнее: «Как известно, светляки в Бразилии так ярки,
что дамы по вечерам прикалывают их шпильками к своей прическе. Слава, конечно, вещь
прекрасная, но для художника она то же самое, что шпилька для бедных насекомых.
Вам угодно преуспеть и блистать? А знаете ли вы, с чем это связано?»
Так вот, я боюсь успеха. Мне страшно подумать о похмелье, ожидающем
импрессионистов на следующий день после их победы: а вдруг те дни, которые кажутся нам
сейчас такими тяжелыми, станут для нас тогда «добрым старым временем»?
Мы с Гогеном обязаны все предусмотреть. Мы должны работать, должны иметь крышу
над головой, постель, словом, все необходимое, чтобы выдержать осаду, в которой нас держат
неудачи и которая продлится всю нашу жизнь… Короче, вот мой план: жить, как монахи или
отшельники, позволяя себе единственную страсть – работу и заранее отказавшись от
житейского довольства…
Будь я так же честолюбив, как оп, мы, вероятно, никогда не сумели бы ужиться. Но я не
придаю никакого значения моему личному успеху, процветанию. Мне важно лишь, чтобы
смелые начинания импрессионистов не оказались недолговечными, чтобы у художников были
кров и хлеб насущный. И я считаю преступлением есть этот хлеб в одиночку, когда на ту же
сумму могут прожить двое.
Если ты художник, тебя принимают либо за сумасшедшего, либо за богача; за чашку
молока с тебя дерут франк, за тартинку – два; а картины-то не продаются. Поэтому
необходимо объединиться, как делали когда-то на наших голландских пустошах монахи, по-
братски жившие одной жизнью. Я замечаю, что Гоген надеется на успех. Ему не обойтись без
Парижа – он не предвидит, что его ждет пожизненная нужда. Ты, надеюсь, понимаешь, что
при данных обстоятельствах мне совершенно безразлично, где жить – здесь или в другом
месте. Пусть Гоген делает глупость – он, вероятно, свое возьмет; кроме того, живя вдали от
Парижа, он счел бы себя осужденным на бездеятельность. Но мы-то с тобой должны сохранять
полное безразличие ко всему, что именуют успехом или неуспехом.
Я начал было подписывать свои картины, но тут же перестал – больно уж глупо это
выглядит.
На одной марине красуется огромная красная подпись – мне просто нужно было
оживить зеленые тона красной ноткой.
525 note 57
Оставляю у себя большой портрет почтальона; голову его, прилагаемую к настоящему
письму, я сделал за один сеанс.
Уметь отмахать такого парня за один сеанс – в этом-то и заключается моя сила,
дорогой брат. Если даже мне удастся в жизни поднять голову чуть повыше, я все равно буду
делать то же самое – пить с первым встречным и тут же его писать, причем не акварелью, а
маслом, и на манер Домье за один сеанс.
Напиши я сотню таких портретов, среди них, несомненно, было бы что-нибудь стоящее.
И таким образом я стал бы еще больше французом, самим собою и пьяницей. Это ужасно
соблазняет меня – не пьянство, а вот такое беспутство в живописи.
Разве, работая так, я терял бы как человек то, что приобретаю как художник? Будь я
твердо уверен, что нет, я был бы одержимым и знаменитым. Сейчас, видишь ли, я отнюдь не
знаменит и не настолько горю жаждой славы, чтобы лезть из-за нее на стену. Предпочитаю
дожидаться нового поколения, которое сделает в портрете то, что Клод Моне сделал в пейзаже
– богатом и смелом пейзаже в духе Ги де Мопассана.
Я понимаю, что сам я – не из таких людей, но разве Флобер и Бальзак не создали Золя и
Мопассана? Итак, да здравствует грядущее поколение, а не мы! Ты достаточно разбираешься в
живописи, чтобы заметить и оценить то, что, может быть, есть во мне оригинального, и чтобы
понять, насколько бесполезно знакомить с моими работами сегодняшнюю публику: я ведь
очень многим уступаю в гладкости мазка.
Но тут дело, главным образом, в ветре и неблагоприятных условиях – не будь мистраля,
не будь таких пагубных обстоятельств, как улетучившаяся молодость и моя сравнительно
бедная жизнь, я бы, пожалуй, сделал больше.
Со своей стороны, я отнюдь не мечтаю об изменении условий своего существования и
сочту себя слишком даже счастливым, если они и впредь останутся неизменными.
526
Спешу сообщить, что получил весточку от Гогена. Он пишет, что сделал немного и
готов перебраться на юг, как только позволят обстоятельства. Им там очень нравится: они
много работают, спорят, сражаются с добродетельными англичанами; Гоген хорошо отзывается
о работах Бернара, а Бернар хорошо отзывается о работах Гогена.
Рисую и пишу с таким же рвением, с каким марселец уплетает свою буйябесс, 1 что,
разумеется, тебя не удивит – я ведь пишу большие подсолнечники.
1 Нечто вроде рыбной селянки с чесноком.
У меня в работе три вещи:
1) три больших цветка в зеленой вазе, светлый фон, холст размером в 15;
2) три свежих цветка, один облетевший и один бутон на фоне королевской синей, холст
размером в 25;
3) дюжина цветов и бутонов в желтой вазе, холст размером в 30.
Последняя картина – светлое на светлом – будет, надеюсь, самой удачной. Но я,
вероятно, на этом не остановлюсь.
В надежде, что у нас с Гогеном будет общая мастерская, я хочу ее декорировать. Одни
большие подсолнухи – ничего больше. Если ты обратил внимание, витрина ресторана рядом с
твоим магазином тоже отлично декорирована цветами. Я все вспоминаю стоявший в ней
большой подсолнечник.
Итак, если мой план удастся, у меня будет с дюжину панно – целая симфония желтого
и синего. Я уже несколько дней работаю над ними рано поутру: цветы быстро вянут, и все надо
успеть схватить за один присест…
У меня целая куча новых замыслов. Сегодня я опять видел, как разгружалась та угольная
баржа, о которой я тебе уже писал, и рядом с нею другие, груженные песком, с которых я
сделал и послал тебе рисунок. Это был бы великолепный сюжет. Я все больше и больше
стараюсь выработать простую технику, которая, видимо, будет не импрессионистской. Мне
хочется писать так, чтобы все было ясно видно каждому, кто не лишен глаз.
527
На мой взгляд, чем тоньше растерта краска, тем больше она насыщена маслом. А мы,
само собой разумеется, масло не очень жалуем.
Если бы мы писали, как мосье Жером и прочив иллюзионисты-фотографы, нам,
понятное дело, требовались бы очень тонко тертые краски. Мы же, напротив, отнюдь не
удручены, если холст выглядит грубоватым. Следовательно, вместо того чтобы тереть краску на
камне бог знает сколько времени, разумнее тереть ее ровно столько, сколько потребно, чтобы
она стала податливой, не заботясь о тонкости структуры, таким образом краски получаются
более свежие и, возможно, менее склонные к потемнению.
Я почти уверен, что если проделать такой опыт с тремя хромами, веронезом,
французским суриком, кобальтом и ультрамарином, то краски окажутся более свежими и
стойкими, а заодно и более дешевыми…
Сейчас я работаю над четвертой картиной с подсолнечниками.
Она представляет собой букет из 14 цветов на желтом фоне, напоминающий тот
натюрморт с айвой и лимонами, который я написал в свое время.
Помнишь, мы с тобой однажды видели в отеле Друо изумительную вещь Мане –
несколько крупных розовых пионов с зелеными листьями на светлом фоне? И цветы были
цветами, и воздуху хватало, и все-таки краски лежали густо, не то что у Жаннена.
Вот что я называю простотой техники. Должен тебе сказать, что все эти дни я пытаюсь
работать кистью без пуантилизма и прочего, только варьируя мазок. В общем, скоро сам
увидишь.
Как жаль, что живопись так дорого стоит! На этой неделе я жался меньше, чем обычно,
дал себе волю и за семь дней спустил целых сто франков, зато к концу недели у меня будут
готовы четыре картины. Если даже прибавить к этой сумме стоимость израсходованных красок,
то и тогда неделя не прошла впустую. Вставал я рано, хорошо обедал и ужинал и работал
напряженно, не ощущая никакого утомления. Но ведь мы живем в такое время, когда наши
работы не находят сбыта, когда они не только не продаются, но, как ты видишь на примере
Гогена, под них не удается даже занять денег, хотя сумма нужна ничтожная, а работы
выполнены крупные. Поэтому мы целиком отданы на волю случая. И, боюсь, положение не
изменится до самой нашей смерти. Если нам удастся хотя бы облегчить существование тем
художникам, которые придут вслед за нами, то и это уже кое-что.
И все-таки жизнь чертовски коротка, особенно тот ее период, когда человек чувствует
себя настолько сильным, чтобы идти на любой риск.
Кроме того, есть основания опасаться, что, как только новая живопись завоюет
признание, художники утратят былую энергию.
Во всяком случае, хорошо уже и то, что мы, сегодняшние художники, – не какие-
нибудь декаденты. Гоген и Бернар говорят теперь о том, что надо рисовать, как рисуют дети. Я,