Принимая во внимание теперешние цены на его работы, приобретение их – отличное
помещение денег: рано или поздно наступит день, когда нарисованные им прекрасные фигуры
будут причислены к великим созданиям искусства.
Мне кажется, город Арль был раньше гораздо интереснее в смысле красоты женщин и
одежды. Теперь во всем этом меньше характера, чувствуется что-то больное и поблекшее.
Но, если присмотреться попристальнее, былое очарование все-таки оживает.
Вот почему я отдаю себе отчет в том, что ничего не потеряю, если останусь здесь и буду
просто наблюдать за окружающими предметами, словно паук, который выжидает, пока к нему в
сеть угодит муха. Мне не следует ни с чем торопиться: теперь я устроен и могу спокойно
пользоваться хорошей погодой или иным удобным случаем для того, чтобы время от времени
делать настоящую картину.
Милье – счастливец. У него столько арлезианок, сколько ему захочется, но ведь он их
не пишет: будь он художником, их у него не было бы. Видно, придется мне набраться терпения
и ждать, когда придет и мой час.
Читаю статью о Вагнере – «Любовь в музыке», автор, кажется, тот же, что написал и
книгу о нем. Как нам не хватает того же самого в живописи!
В своем сочинении «В чем моя вера?» Толстой, как мне представляется, выдвигает
следующую мысль: независимо от насильственной, социальной революции, должна произойти
внутренняя, невидимая революция в сердцах, которая вызовет к жизни новую религию или,
вернее, нечто совершенно новое, безымянное, но такое, что будет так же утешать людей и
облегчать им жизнь, как когда-то христианство.
Мне думается, книга эта очень интересна; кончится тем, что людям надоест цинизм,
скепсис, насмешка и они захотят более гармоничной жизни. Как это произойдет и к чему они
придут? Было бы смешно пытаться это предугадать, но уж лучше надеяться на это, чем видеть в
будущем одни катастрофы, которые и без того неизбежно, как страшная гроза, разразятся над
цивилизованным миром в форме революции, войны или банкротства прогнившего государства.
Изучая искусство японцев, мы неизменно чувствуем в их вещах умного философа, мудреца,
который тратит время – на что? На измерение расстояния от земли до луны? На анализ
политики Бисмарка? Нет, просто на созерцание травинки.
Но эта травинка дает ему возможность рисовать любые растения, времена года,
ландшафты, животных и, наконец, человеческие фигуры. Так проходит его жизнь, и она еще
слишком коротка, чтобы успеть сделать все.
Разве то, чему учат нас японцы, простые, как цветы, растущие на лоне природы, не
является религией почти в полном смысле слова?
Мне думается, изучение японского искусства неизбежно делает нас более веселыми и
радостными, помогает нам вернуться к природе, несмотря на наше воспитание, несмотря на то,
что мы работаем в мире условностей.
Как обидно, что вещи Монтичелли до сих пор не воспроизведены в прекрасных
литографиях и полных трепета жизни офортах! Хотел бы я послушать, что сказали бы
художники, если бы, скажем, тот, кто делал гравюры с Веласкеса, изготовил бы хороший офорт
с Монтичелли! Впрочем, это неважно. Я считаю, что наш первый долг – познавать прекрасное
и восхищаться им для самих себя, а не учить этому других; правда, первым и вторым можно
заниматься одновременно.
Завидую японцам – у них все исключительно четко. Они никогда не бывают скучными,
у них никогда не чувствуешь спешки. Они работают так же естественно, как дышат, и
несколькими штрихами умеют нарисовать фигуру так же легко, как застегнуть жилет.
Ах, я тоже должен научиться рисовать фигуру несколькими штрихами. Этому я посвящу
всю зиму. Вот тогда я уже смогу взяться за бульвары, улицы и кучу других сюжетов.
Сидя за этим письмом, я между делом набросал с дюжину рисунков. Я на верном пути,
но это нелегкий путь: я ведь пытаюсь несколькими штрихами изобразить мужчину, женщину,
малыша, лошадь, собаку и при том с прочно сколоченным телом, хорошо прилаженными
головой, руками, ногами…
Как-то госпожа де Ларбе Ларокет сказала мне: «Ах, Монтичелли, Монтичелли! Этому
человеку следовало бы возглавлять большую мастерскую на юге».
Если помнишь, я уже писал сестре и тебе, что здесь я порою кажусь сам себе
продолжателем Монтичелли. Во всяком случае, вышеупомянутую мастерскую мы тут уже
устраиваем.
То, что сделает Гоген, что сделаю я, встанет бок о бок с прекрасными созданиями
Монтичелли, и мы попробуем доказать разным милым людям, что Монтичелли не спился за
столиками кафе на Каннебьер, 1 что он не умер совсем – словом, что жив курилка. Но мы
поставим его дело на такой прочный фундамент, что оно переживет и нас.
1 Главная улица Марселя.
543 note 63
То, что у тебя опять разболелась нога, – известие не из приятных. Боже мой, как тебе
нужно найти возможность пожить на юге! Я по-прежнему убежден, что лучшее лекарство для
таких, как мы, – солнце, хорошая погода и голубой воздух. Дни здесь все еще чудесные; будь
они всегда такими, для художников здесь был бы даже не рай, а нечто большее – настоящая
Япония. Все время и всюду думаю о тебе, Гогене, Бернаре. Как было бы замечательно увидеть
тут вас всех!
Прилагаю небольшой набросок с квадратного полотна размером в 30 – звездное небо,
написанное ночью при свете газового рожка. Небо – сине-зеленое, вода – королевская синяя,
земля – розовато-лиловая, город – сине-фиолетовый, газ – желтый, а отблески его, рыжие,
как золото, доходят до бронзово-зеленого. В сине-зеленом просторе неба переливается зеленым
и розовым Большая Медведица, и бледность ее контрастирует с ярким золотом газа.
На переднем плане – цветные фигурки влюбленных.
Помимо этого наброска, посылаю и другой, также с квадратного полотна размером в 30,
изображающего мой дом и его окружение под солнцем цвета серы и небом цвета чистого
кобальта. Сюжет невероятно труден, но потому-то я и хочу с ним сладить! Желтые дома на
солнце, несравненная свежесть голубизны – все это дьявольски сложно. Земля и та желтая.
Позднее пришлю тебе рисунок получше, чем этот набросок, нацарапанный по памяти. Дом
слева, тот, что затенен деревом, – розовый; оконные ставни – зеленые. Это ресторан, где я
ежедневно обедаю. В конце улицы слева, между двумя железнодорожными мостами, стоит мой
друг – почтальон. Ночного кафе, которое я написал раньше, на картине не видно – оно левее
ресторана. Милье находит мою картину ужасной, но мне нет нужды объяснять тебе, что, когда
он, по его словам, не понимает, какую радость я нахожу в изображении банальной лавки
бакалейщика или таких неизящных, застывших, уныло прямолинейных домов, мне немедленно
вспоминаются описания бульваров в начале «Западни» у Золя или набережной де ла Виллет под
раскаленным июльским солнцем в «Буваре и Пекюше» у Флобера – описания, в которых тоже
но бог весть сколько поэзии.
Работа над трудным материалом идет мне на пользу. Тем не менее временами я
испытываю страшную потребность – как бы это сказать – в религии. Тогда я выхожу ночью
писать звезды – я все чаще мечтаю написать группу друзей на фоне такого пейзажа.
Получил письмо от Гогена. Он хандрит и уверяет, что приедет, как только что-нибудь
продаст, но все еще не говорит определенно, снимется ли он с места немедленно в том случае,
если ему оплатят проезд.
Он пишет, что его хозяева относились к нему безукоризненно и что порвать с ними так
внезапно было бы просто низостью с его стороны. Тем не менее прибавляет он, я смертельно
обижаю его, не веря, что он готов перебраться сюда при первой же возможности. Он будет рад,
если ты сумеешь продать его картины хотя бы по дешевке. Посылаю тебе его письмо и мой
ответ на него.
Разумеется, приезд Гогена сюда на 100 процентов увеличит стоимость моей затеи –
заняться живописью на юге. Но думаю, что, приехав, он уже не захочет возвращаться и
приживется здесь…
Виктор Гюго говорит: бог – это мигающий маяк, который то вспыхивает, то гаснет;
сейчас мы несомненно переживаем такое мгновение, когда он погас.
Как хотелось бы мне, чтобы нашлось нечто такое, что успокоило и утешило бы нас, что
помогло бы нам не чувствовать себя виновными и несчастными и идти по жизни, не страдая от
одиночества, не сбиваясь с пути, ничего не боясь и не рассчитывая лихорадочно каждый свой
шаг, которым мы, сами того не желая, можем причинить зло нашим ближним! Я хотел бы стать
таким, как чудесный Джотто, который, по словам его биографа, вечно болел, но всегда был
полон пыла и новых мыслен. Как я завидую его уверенности, которая в любых обстоятельствах
делает человека счастливым, радостным, жизнелюбивым! Этого легче достичь в деревне или
маленьком городке, чем в парижском пекле.
Не удивлюсь, если тебе понравится «Звездная ночь» или «Вспаханные поля» – они
умиротвореннее остальных моих картин. Если бы работа всегда шла так, как в случае с ними, у
меня было бы меньше денежных затруднений: чем гармоничнее техника, тем легче
воспринимают картину люди. Но этот проклятый мистраль вечно мешает добиваться таких
мазков, которые сочетались бы друг с другом и были бы так же проникнуты чувством, как
выразительно сыгранная музыка.
Сейчас спокойная погода, и я чувствую себя свободнее – мне меньше приходится
бороться с невозможным…
Убежден, что написать хорошую картину не легче, чем найти алмаз или жемчужину –
это требует усилий и при этом рискуют головой как художник, так и продавец картины. Но коль
скоро ты сумел найти драгоценный камень, не сомневайся больше в себе и поддерживай цену