приедет только к концу месяца.
Он болен и побаивается переезжать. Что поделаешь! Но неужели все-таки поездка сюда
такая уж изнурительная штука? Ведь ее проделывают даже легочники в последнем градусе
чахотки. Впрочем, когда бы он ни приехал, добро пожаловать. Не приедет вовсе – что ж, его
дело. Но ведь он же понимает, во всяком случае, не может не понимать, что приезд сюда пойдет
ему только на пользу!..
Посылаю тебе копию моего ответа * на его чересчур хвалебное письмо. Раз уж он не
может приехать немедленно, я воспользуюсь случаем и приведу здесь все в порядок, чтобы в
любой момент быть готовым к его приезду. Написал новое полотно размером в 30 и начну еще
одно вечером, когда зажгут газ.
549 (оборот). См. письма к Полю Гогену.
550
Не знаю, читал ли ты у Гонкуров «Братья Земганно», книгу, которая, вероятно, в какой-
то мере воспроизводит биографию авторов. Если читал, то поймешь, как несказанно я боюсь,
чтобы ты не надорвался, добывая для нас деньги.
За исключением этой постоянно гнетущей меня тревоги, все обстоит хорошо: работаю я
лучше, чем раньше, здоровье мое тоже лучше, чем в Париже.
Все больше убеждаюсь, что, когда ты хорошо питаешься, когда у тебя есть мастерская,
хватает красок и т. д., работается гораздо легче.
Но разве для меня так уж важно, подвигается моя работа или не подвигается? Нет,
тысячу раз нет. Я хотел бы втолковать тебе, наконец, что, снабжая деньгами художников, ты
сам выполняешь работу художника и что единственное мое желание – делать мои полотна так
хорошо, чтобы ты был удовлетворен своей работой…
Знай, если ты чувствуешь себя плохо, если ты слишком изнуряешь себя или у тебя
слишком много огорчений, работа неизбежно замедляется. Когда же ты чувствуешь себя
хорошо, дело идет как бы само собой. У того, кто ест вдоволь, гораздо больше новых и ценных
мыслей, чем у того, кто сидит впроголодь.
Если я зашел слишком далеко, крикни мне: «Стой!» Если же нет, тем лучше – мне ведь
тоже работается гораздо лучше, когда я живу в достатке, чем когда я нуждаюсь. Только не
думай, что я дорожу своей работой больше, чем нашим общим благополучием или душевным
спокойствием. Очутившись здесь, Гоген сразу почувствует облегчение и быстро поправится. И
для него, может быть, настанет день, когда он снова захочет и сможет стать отцом семейства, а
оно у него есть.
Мне очень, очень любопытно, что он успел сделать в Бретани. Бернар пишет много
хорошего о его работах. Но создавать полнокровные полотна на холоде и в нищете бесконечно
трудно; поэтому вполне возможно, что Гоген в конце концов обретет подлинную родину на
более теплом и счастливом юге.
Если бы ты видел здешние виноградники! Тут попадаются гроздья весом в кило:
виноград в этом году великолепный, так как всю осень стояла хорошая погода, хотя лето и
оставляло желать лучшего…
Париж осенью, наверно, тоже очень хорош. Сам Арль, как город, ничего особенного
собой не представляет, ночью здесь черным-черно. Мне сдается, что обилие газа, горящего
оранжевым и желтым светом, лишь углубляет синеву ночи, здешнее ночное небо, на мой взгляд,
– и это очень смешно – чернее парижского. Если когда-нибудь вернусь в Париж, попробую
написать эффект газового света на бульваре.
Зато в Марселе все наоборот: по-моему, на Каннебьер ночью красивее, чем в Париже.
Я очень часто думаю о Монтичелли. Размышляя над тем, что рассказывают о его
кончине, я пришел к выводу, что надо отбросить версию насчет его смерти от пьянства, от
вызванного алкоголем отупения, следует помнить, что люди здесь проводят на воздухе и в кафе
гораздо больше времени, чем на севере.
Например, мой приятель почтальон целыми днями торчит в кафе и, разумеется, пьет,
чем занимался, впрочем, всю жизнь. Однако он отнюдь не отупел; напротив, за стаканом его
оживленность естественна и разумна; о политике же он рассуждает широко, как Гарибальди;
поэтому я убежден, что легенда о Монтичелли – жертве абсента имеет под собой не больше
оснований, чем имели бы подобные же россказни о моем почтальоне.
551
Начал новый холст размером в 30 – осенний сад: два пирамидальных кипариса
бутылочного цвета, три маленьких каштана с оранжево-сигарной листвой, небольшой бледно-
лимонный тис с фиолетовым стволом, два кроваво-красных и ало-пурпурных кустика.
Немного песку и травы, клочок синего неба.
Я дал себе клятву передохнуть, но каждый день повторяется одно и то же: я выхожу из
дому и вижу вокруг такую красоту, что не могу ее не писать.
Деньги, которые ты мне посылаешь и которые я сейчас прошу особенно часто, я
возмещу тебе своим трудом – и теперешние, и за прошлое время. Но дай мне поработать, пока
к тому есть хоть малейшая возможность; будет еще хуже, если я ее упущу.
Ах, дорогой брат, если бы я умел делать то, что вижу, если бы мы работали над этим
вместе с Гогеном и если бы к нам еще присоединился Сёра! К сожалению, нам пришлось бы
оценить его большие вещи, вроде «Натурщиц» или «Гранд-Жатт», тысяч в пять франков, по
самому скромному моему подсчету.
Следовательно, в случае объединения с ним мы с Гогеном должны были бы каждый
внести, как свой пай, полотен на 10 тысяч по номиналу.
Это точно совпадает с той суммой, которую я тебе называл, говоря, что за дом я
обязательно должен написать картин на 10 тысяч франков. Забавно все-таки – я
руководствуюсь не расчетами, а чувством, и все-таки в итоге получаю те же самые цифры, к
которым пришел бы, исходя из совсем другой точки зрения. Словом, о комбинации с Сёра я не
смею не то что говорить, но даже помыслить. Сначала мне следует поближе познакомиться с
Гогеном. С ним во всяком случае не пропадешь. Кстати, как только сумеешь, желательно
поскорее, закажи мне:
10 метров холста по 2.50 фр.
Затем – все в таких же тюбиках, как серебряные и цинковые белила:
цинковых белил – 20 самых больших тюбиков
серебряных белил – 10 « « «
желтого хрома № 1 – 10 « « «
№ 2 – 5 « « «
прусской синей – 5 « « «
гераниевого лака – 10 средних тюбиков
зеленого веронеза – 10 самых больших тюбиков
Начался листопад, деревья желтеют прямо на глазах, желтый цвет с каждым днем
преобладает все больше.
Это, по меньшей мере, столь же прекрасно, как сады в цвету, и, смею думать, не только
не вредит работе, а скорее идет ей на пользу.
552
У меня огромные расходы, чем я очень огорчен, так как все больше убеждаюсь, что
живопись обходится чрезвычайно дорого, хотя этим ремеслом занимаются преимущественно
очень бедные люди.
Но осень до сих пор несказанно прекрасна! Чертовский же все-таки край, родина
Тартарена! Да, я доволен своей участью: это не какая-нибудь утонченная, неземная страна, а
воплощенный Домье.
Перечитываешь ли ты «Тартарена»? Не забудь это сделать. Помнишь, в «Тартарене»
есть великолепная страница – описание того, как скрипит тарасконский дилижанс. Так вот, я
написал эти зеленые и красные экипажи, красующиеся во дворе гостиницы. Скоро ты их
увидишь, а пока вот тебе набросок, наспех воспроизводящий композицию. Передний план
очень простой – только серый песок; задний план тоже очень прост – желтые и розовые
стены, на окнах зеленые решетчатые ставни, клочок голубого неба. Оба экипажа – очень
пестрые и яркие – зеленые, красные; колеса их – желтые, черные, голубые, оранжевые.
Размер полотна обычный – 30. Экипажи написаны густыми мазками, a la Монтичелли. В свое
время у тебя была очень красивая вещь Клода Моне – четыре цветные лодки на берегу. Так
вот, моя композиция в том же духе, только вместо лодок – экипажи.
Теперь представь себе огромную сине-зеленую сосну, раскинувшую ветви над очень
зеленой лужайкой и песком в пятнах света и тени.
Под сенью дерева две фигуры влюбленных; полотно размером в 30.
Словом, бесхитростный уголок сада, оживленный на заднем плане, под черными
ветвями сосны, клумбами герани цвета французского сурика.
Затем еще два полотна размером в 30 – Тринкетайльский мост и другой, тот, по
которому железная дорога пересекает улицу.
Второй по колориту слегка напоминает Босбоома. Тринкетайльский мост со всеми его
пролетами изображен в серые утренние часы: камни, асфальт, проезжая часть – все серое; небо
– бледно-голубое, фигуры цветные, листва чахлого дерева – желтая. Итого получается два
полотна в серых, приглушенных тонах и два в очень ярких.
Извини за скверные наброски – я совершенно вымотан тарасконским дилижансом и
мне не до рисования. Сейчас пойду обедать, а вечером напишу еще.
А декорация-то моя все-таки подвигается; думаю, что она научит меня более широко
видеть и писать.
Она во всех отношениях заслуживает критики, но для меня важно одно – выполнить ее
с подъемом.
Край добряка Тартарена нравится мне все больше и больше – он становится для меня
новой родиной. Но я не забываю Голландию – именно по контрасту я много думаю о ней.
Скоро продолжу письмо.
Вот я опять и взялся за него. Как мне хочется показать тебе то, что я сейчас делаю.
Я в самом деле страшно устал: писать и то трудно. Подробнее напишу лучше в другой
раз. Скажу лишь, что замысел декорации начинает теперь приобретать зримые очертания.
Позавчера снова написал Гогену и повторил ему, что здесь он, вероятно, скорее
поправится. И сделает также немало хороших вещей.
Выздоровление, конечно, потребует известного времени.
Но, уверяю тебя, если сейчас у меня так много замыслов и они так ясны, то это в