мастерская, или переехать в Экс.
Распространяюсь об этом потому, что хотел бы по возможности избежать расходов и
убытков, сопряженных с переездом, на который соглашусь лишь в случае крайней
необходимости.
Среди местного населения ходит, как мне кажется, какая-то легенда, которая внушает
ему страх перед живописью, – в городе об этом поговаривают открыто. Ну, да не беда –
арабам, насколько мне известно, свойственно то же предубеждение, и тем не менее в Африке
подвизается целая куча художников, верно?
Это доказывает, что при известной твердости можно победить предрассудки или, по
крайней мере, продолжать заниматься живописью, невзирая на них.
Беда только в том, что на меня лично верования окружающих всегда производят
слишком глубокое впечатление и я не умею смеяться над тем зерном правды, которое
неизменно содержится в любой нелепости.
Гоген, как ты убедишься, похож в этом отношении на меня: во время пребывания в Арле
он тоже испытывал какое-то необъяснимое беспокойство. Но ведь я прожил здесь больше года
и выслушал все плохое, что можно было сказать обо мне, Гогене и живописи вообще. Так
почему же я не в состоянии спокойно принимать вещи такими, как они есть, и предоставить
событиям идти своим ходом?
Не предчувствую ли я, что меня ожидает кое-что похуже – одиночка для
буйнопомешанных, где я побывал уже дважды?
Здесь мне выгодно оставаться прежде всего потому, что, как сказал бы Риве, «тут все
больные» и я не одинок.
Кроме того, я, как ты знаешь, горячо люблю Арль, хотя Гоген совершенно прав, называя
его самым грязным городом на всем юге.
Далее, я видел столько хорошего от соседей, от г-на Рея и всех, с кем познакомился в
лечебнице, что мне, без преувеличений, было бы легче навсегда остаться в ней, чем забыть
доброту, таящуюся в тех самых людях, которые питают невероятнейшие предубеждения насчет
художников и живописи или, во всяком случае, в отличие от нас, не имеют разумного и ясного
представления о ней.
Наконец, меня знают в местной лечебнице, и если на меня опять накатит, все обойдется
без лишнего шума, так как персоналу уже известно, что надо со мной делать. Обращаться же к
другим врачам у меня нет ни охоты, ни нужды.
Единственное мое желание – продолжать зарабатывать своими руками то, что я трачу…
После того, что случилось со мной, я больше не смею понуждать других художников
ехать сюда: они рискуют потерять разум, как потерял его я. Это относится также к де Хаану и
Исааксону. Пусть едут лучше в Антиб, Ниццу, Ментону – климат там, вероятно, здоровее.
578 note 81
Погода стоит у нас солнечная и ветреная. Я провожу много времени на воздухе, а ночую
и столуюсь до сих пор в лечебнице. Вчера ж сегодня пробовал работать. Г-жа Рулен тоже
уехала – она собирается временно пожить у матери в деревне – и увезла с собой
«Колыбельную». Я сделал с этой картины один набросок и два повторения. У г-жи Рулен
верный глаз – она выбрала самый лучший экземпляр, но я его повторяю и стараюсь, чтобы
повторение получилось не хуже, чем оригинал…
Бернар тоже написал мне, но я ему еще не ответил, так как объяснить характер
трудностей, с которыми тут сталкиваешься, очень трудно: северянина или парижанина с
нашими привычками или образом мысли, который надолго оседает в здешних краях, ожидают
кое-какие не слишком приятные неожиданности. Конечно, на первый взгляд, в каждом городе
есть своя живописная школа и куча ценителей живописи, но это лишь обманчивая видимость,
поскольку возглавляют их инвалиды и кретины от искусства…
В другое время и не страдай я такой обостренной восприимчивостью, я, наверно, немало
посмеялся бы над нелепой и странной стороной местных нравов. Теперь же она производит на
меня отнюдь не комическое впечатление. А в общем на свете столько художников, помешанных
на том или ином пунктике, что я постепенно утешусь этой мыслью.
Сейчас я особенно ясно понимаю страдания Гогена, заболевшего в тропиках тем же
недугом – чрезмерной впечатлительностью. В лечебнице я встретил больную негритянку –
она осталась здесь и служит уборщицей. Расскажи это Гогену.
Не думай слишком много обо мне, не поддавайся навязчивой идее – мне легче прийти в
себя, если я буду знать, что ты спокоен. Мысленно крепко жму тебе руку. С твоей стороны
очень мило предлагать мне переехать в Париж, но думаю, что суета большого города вряд ли
пойдет мне на пользу.
579 note 82
Твое теплое письмо проникнуто такой братской тревогой об мне, что я счел долгом
нарушить свое молчание. Пишу тебе в здравом уме и памяти, не как душевнобольной, а как
твой, так хорошо тебе знакомый брат. Вот как обстоит дело. Кое-кто из здешних жителей
обратился к мэру (фамилия его, кажется, Тардье) с заявлением (больше 80 подписей) * о том,
что я – человек, не имеющий права жить на свободе и так далее в том же духе.
После этого не то местный, не то окружной полицейский комиссар отдал распоряжение
снова госпитализировать меня.
Словом, вот уже много дней я сижу в одиночке под замком и присмотром служителей,
хотя невменяемость моя не доказана и вообще недоказуема.
Разумеется, в глубине души я уязвлен таким обращением; разумеется также, что я не
позволяю себе возмущаться вслух: оправдываться в таких случаях – значит признать себя
виновным.
Предупреждаю тебя: не пытайся меня вызволить. Во-первых, я этого и не прошу, так как
убежден, что обвинения отпадут сами собой. Во-вторых, вытащить меня отсюда было бы
нелегко. Если я дам выход своему негодованию, меня немедленно объявят буйнопомешанным.
Если же я наберусь терпения, сильное волнение, вероятно, усугубит мое тяжелое состояние;
впрочем, будем надеяться, что этого не случится. Вот почему я прошу тебя настоящим письмом
ни во что не вмешиваться и дать событиям идти своим ходом.
Знай, что твое вмешательство лишь запутает и усложнит дело.
Тем более что ты и сам понимаешь: покамест я совершенно спокоен, но новые
переживания легко могут довести меня до нового приступа.
Ты, конечно, отдаешь себе отчет, каким ударом обуха по голове оказалось для меня то,
что здесь так много подлецов, способных всей стаей наброситься на одного, да еще больного
человека.
Словом, твердо помни, что хоть я испытал тяжелое нравственное потрясение, но
стараюсь держать себя в руках и не поддаваться гневу.
К тому же, после перенесенных мною приступов опыт обязывает меня смириться.
Поэтому я решил терпеть.
Повторяю, самое важное для нас, чтобы ты сохранял хладнокровие и не бросал дела.
После твоей свадьбы мы во всем разберемся, а сейчас будет лучше, если ты оставишь меня в
покое.
Я убежден, что г-н мэр, равно как и комиссар, стоят на моей стороне и сделают все от
них зависящее, чтобы эта история закончилась благополучно. Здесь мне, в общем, неплохо,
хотя, конечно, не хватает свободы и еще многого.
Кстати, я им объявил, что мы не в состоянии пойти на новые расходы, а без денег я
никуда не могу переехать, и что я не работаю вот уже три месяца, хотя мог бы работать, если
бы мне не мешали и не раздражали меня.
Как себя чувствуют мама и сестра?
Поскольку у меня нет никаких развлечений – мне не дают даже курить, хотя остальным
пациентам это не возбраняется, – поскольку делать мне нечего, то я целыми днями и ночами
думаю о тех, кого знавал.
Сколько горя – и, можно сказать, ни за что!
Не скрою от тебя, я предпочел бы сдохнуть, лишь бы не быть причиной стольких
неприятностей для других и самого себя.
Что поделаешь! Страдай и не жалуйся – вот единственный урок, который надо усвоить
в этой жизни.
Теперь вот еще что: если я снова возьмусь за живопись, мне, естественно, понадобится
моя мастерская и обстановка; отказываться от них нельзя – у нас слишком мало денег, чтобы
еще раз начать все сызнова.
Снова же поселиться в гостинице мне не позволит моя работа; словом, у меня должно
быть постоянное жилье.
Если милые арлезианцы опять подадут на меня жалобу, я отвечу им тем же, и у них
останется один выход – пойти на мировую и возместить мне потери и убытки, которые я понес
из-за их невежества и по их вине.
Если бы даже – не говорю, что это совершенно невозможно – я по-настоящему сошел
с ума, со мной, во всяком случае, должны были бы обходиться по-иному: дать мне возможность
гулять, работать и т. д.
На этих условиях я бы смирился.
Но до этого дело еще не дошло, и если бы мне дали покой, я давно бы уже поправился.
Меня попрекают тем, что я курил и пил, но сами эти трезвенники лишь обрекают меня на новые
несчастья. Дорогой брат, самое лучшее, что мы можем сделать, – это смеяться над нашими
личными маленькими горестями, а заодно и над великими горестями жизни человеческой.
Примирись с этим по-мужски и, не сворачивая, иди к своей цели. В современном обществе мы,
художники,– пропащие люди. Как мне хочется послать тебе свои картины, но всё под замком,
а вокруг меня засовы, полиция, служители. Не выручай меня – всё устроится без твоего
вмешательства. Извести о случившемся Синьяка, но предупреди, чтобы он, пока я не напишу
снова, ни во что не совался – это все равно что сунуть руку в осиное гнездо…
Это письмо целиком прочту г-ну Рею. Он не ответствен за то, что случилось, так как в
это время сам был болен. Он, несомненно, тоже напишет тебе. Мой дом опечатала полиция.
Если в течение месяца ты не получишь никаких известий непосредственно от меня,