молчаливой и серьезной нежностью, словно ветеран к новобранцу. Он не говорит ни слова, но
всем своим видом как бы дает понять: мы не знаем, что будет завтра, но, что бы ни случилось,
рассчитывай на меня. А ведь приятно, когда к тебе так расположен обыкновенный человек –
не озлобленный, не печальный, не безупречный, не счастливый, даже не всегда правый, но зато
славный, неглупый, отзывчивый и доверчивый! Знаешь, когда я думаю о тех, с кем
познакомился в Арле и кого не забуду до смерти, мне кажется, что я не имею права жаловаться
на этот город.
583 б. См. письма к Полю Синьяку, Иоганне Ван Гог-Бонгер, Йозефу Якобу Исааксону и
Альберу Орье.
584
Несколько удивлен тем, что ты ни разу не написал мне за все эти дни. Впрочем, это,
видимо, просто случайность, как и в прошлый раз, когда ты ездил в Голландию…
У меня готово шесть весенних этюдов, в том числе два больших сада.
Очень тороплюсь с работой – здешние эффекты очень кратковременны…
Я снял квартиру из двух комнаток (за 6-8 франков в месяц, включая плату за воду) у г-
на Рея. Это, разумеется, недорого, но здесь гораздо хуже, чем было у меня в мастерской. Чтобы
переехать и отправить тебе картины, я должен предварительно расплатиться с моим прежним
домовладельцем. Вот почему я несколько растерян, не получая от тебя никаких известий! Ну, да
что поделаешь!
585 note 86
Письмо это, вероятно, застанет тебя уже в Париже.
К концу месяца собираюсь перебраться в убежище в Сен-Реми или иное учреждение
того же рода, о чем говорил со мною г-н Салль. Прости, что не вхожу в подробности и не
взвешиваю все «за» и «против».
У меня от разговоров об этом раскалывается голова.
Надеюсь, будет достаточно, если я скажу, что решительно не способен искать новую
мастерскую и жить там в одиночестве – ни здесь, в Арле, ни в другом месте: для меня сейчас
любое одинаково. Я пытался привыкнуть к мысли, что мне придется все начинать сначала, но в
данный момент это немыслимо.
Работоспособность моя постепенно восстанавливается, но я боюсь потерять ее, если
стану перенапрягаться и если на меня сверх того ляжет вся ответственность за мастерскую.
Итак, я решил на время перебраться в убежище ради собственного спокойствия и ради
спокойствия окружающих.
Меня несколько утешает то обстоятельство, что теперь я начинаю считать безумие такой
же болезнью, как любая другая, и воспринимаю его как таковую, тогда как во время приступов
все, что я воображал, казалось мне реальностью. Честное слово, не хочу ни думать, ни говорить
об этом. Избавь меня от необходимости объясняться, но прошу тебя и г-д Салля и Рея устроить
так, чтобы в конце этого месяца или в начале мая я смог бы поселиться там в качестве
постоянного пациента.
Начать снова жизнь художника, какую я вел прежде, уединиться в мастерской без
развлечений, если не считать посещения кафе или ресторана под осуждающими взорами
соседей и пр., – нет, этого я не могу. Жить же с другим человеком, даже с художником,
трудно, очень трудно: берешь на себя слишком большую ответственность. Не смею даже
думать об этом.
Давай попробуем месяца три, а потом увидим. Содержание мое обойдется франков в 80.
Я буду там немного писать и рисовать, но, конечно, не так неистово, как в прошлом году. Не
расстраивайся из-за всего этого. Последние несколько дней были грустными – переезд,
перевозка мебели, упаковка картин, которые я посылаю тебе. Грустно мне главным образом
потому, что все это ты дал мне с такой большой братской любовью, что в течение долгих лет ты
один поддерживал меня, а теперь я снова докучаю тебе этой печальной историей, – но мне
очень трудно выразить все, что я чувствую. Доброта, проявленная тобой по отношению ко мне,
не пропала даром, поскольку ты обладаешь ею и она остается при тебе, даже если ее
практические результаты равны нулю. Нет, никак не могу выразить то, что я чувствую.
Пойми, если одной из главных причин моего помешательства был алкоголь, то пришло
оно очень медленно и уйти может тоже только медленно, если ему, конечно, вообще суждено
уйти. Если виновато курение – то же самое. Надеюсь, однако, что они здесь ни при чем, хотя
многим людям свойственно такое закоренелое предубеждение против наркотиков, что они даже
не курят и не пьют.
А ведь нам и без того возбраняется лгать, красть и вообще иметь какие бы то ни было
большие или малые пороки, хотя довольно трудно обладать лишь одними добродетелями в том
обществе – хорошо оно устроено или дурно – другой вопрос, – в которое мы, бесспорно,
вросли всем своим существом…
Что ж, мой милый, от пороков нашего времени никуда не денешься, и, в конце концов,
только справедливо, что после долгих лет сравнительно хорошего здоровья мы рано или поздно
получаем, что заслужили. Что до меня, то должен признаться, я не выбрал бы сумасшествие,
если бы мог выбирать, но уж раз такая штука приключилась, от нее легко не отделаешься. Тем
не менее я могу найти утешение в том, что еще способен немного заниматься живописью…
Мысленно жму твою руку, но не знаю, сумею ли часто писать тебе, поскольку не
каждый день мой ум бывает настолько ясен, чтобы я мог писать совершенно логично.
586
Способность мыслить постепенно восстанавливается, но практически я все еще много,
много беспомощней, чем раньше. Я не в себе и не в силах сейчас сам устраивать свою жизнь.
Но лучше говорить обо всем этом как можно меньше…
Уверяю тебя, я стал гораздо спокойнее с тех пор, как знаю, что у тебя есть настоящая
подруга жизни. Главное – не воображай, будто я чувствую себя несчастным.
Я отчетливо сознаю, что болезнь давно уже подтачивала меня и что окружающие,
замечая у меня симптомы душевного расстройства, испытывали вполне естественные и
понятные опасения, хотя сам-то я ошибочно считал себя вполне нормальным. Это заставляет
меня весьма смягчить свои суждения о людях, которые, в сущности, хотели мне добра и
которых я слишком часто и самонадеянно порицал. Словом, мне очень жаль, что эти мысли и
чувства возникли у меня лишь теперь, когда уже слишком поздно и прошлого, естественно, не
воротишь.
Прошу тебя принять все это во внимание и считать решенным делом тот шаг, который
мы предпринимаем сегодня, как и уговорились с г-ном Саллем, – я имею в виду мой переезд в
убежище. Во всяком случае, мои неоднократные приступы были слишком сильными, чтобы я
мог колебаться и дальше.
К тому же я должен подумать о будущем – мне ведь теперь не 20, а 36 с лишним.
Отказавшись остаться на излечении, я обрек бы на форменную пытку и себя, и
окружающих: я чувствую – так оно и есть на самом деле, – что я вроде как парализован и не в
состоянии ни действовать, ни устраивать свою жизнь. Что будет потом – увидим.
Хотел еще порасспросить тебя о Голландии и о том, как ты провел последние дни, у
меня целая куча вопросов. Но я всегда был жалким эгоистом и остался им поныне, а потому
никак не могу не вернуться к тому, о чем толковал уже несколько раз: самое лучшее для меня
– перебраться в убежище, причем мне, вероятно, придется пробыть там долго. В какой-то
очень слабой степени мою назойливость извиняет лишь то, что живопись поглощает все мысли
художника и он, видимо, не способен одновременно заниматься своим ремеслом и думать о
посторонних вещах. Это несколько печально, так как ремесло у нас неблагодарное, а
полезность его весьма спорна.
Тем не менее я не отказываюсь от мысли об ассоциации художников, о совместной
жизни нескольких из них. Пусть даже нам не удалось добиться успеха, пусть даже нас постигла
прискорбная и болезненная неудача – сама идея, как это часто бывает, все же остается верной
и разумной. Но только бы не начинать этого снова!..
Думаю, что в случае со мной природа сама по себе возымеет более благотворное
действие, чем лекарства. Покамест я ничего не принимаю.
587 note 87
Я зашел к г-ну Саллю и передал ему твое письмо к директору убежища Сен-Реми, куда
он поедет сегодня же; таким образом, к концу недели все, надеюсь, устроится. Но сам я был бы
очень рад и доволен, если бы мне через некоторое время удалось завербоваться в иностранный
легион лет на пять (туда, как мне кажется, берут до 40). Физически я чувствую себя лучше, чем
раньше, и военная служба, возможно, подействует на меня благотворнее всякого лечения. Я,
разумеется, ничего не решил – сперва надо все обдумать и посоветоваться с врачом, но мне
думается, такой выход был бы наилучшим.
Если военная служба отпадает, я все равно хочу по возможности продолжать занятия
живописью и рисунком. Однако я не в состоянии перебраться в Париж или Понт-Авен; к тому
же у меня нет ни охоты ехать, ни сожалений о том, что я не могу себе этого позволить.
Иногда, подобно тому как валы исступленно бьются о глухие скалы, на меня накатывает
бурное желанно держать кого-нибудь в объятиях, скажем, женщину типа наседки, но насчет
подобных порывов не следует заблуждаться – они всего лишь следствие истерической
возбужденности, а не реальные планы.
Мы с Реем уже не раз подтрунивали над этим. Он ведь предполагает, что и любовь
возбуждается микробами; его догадка меня не удивляет и, думается мне, вряд ли кого-нибудь
может шокировать. Разве ренановский Христос не дает нам бесконечно больше утешения, чем
множество христов из папье-маше, которых нам предлагают в заведениях, выстроенных
Дювалем и именуемых католическими, протестантскими и бог весть еще какими церквами?