службе меня ждет примерно то же самое. Правда, тут, в Арле, я серьезно рискую натолкнуться
на отказ – власти считают, что я действительно сумасшедший или эпилептик (кстати, я
слышал, что во Франции 50 тысяч эпилептиков, госпитализировано из которых всего 4;
следовательно, ничего особенного в таком заболевании нет). Однако в Париже меня сразу же
возьмут на службу – мне стоит лишь обратиться к Детайлю или Каран д'Ашу. Такое решение
было бы отнюдь не более безрассудно, чем любое другое. Словом, подумать, конечно, надо, но
пора уже и действовать. Покамест же я делаю, что могу, и охотно занимаюсь чем угодно,
включая живопись.
Однако последняя стоит так дорого, что при мысли о том, сколько я уже должен, меня
совершенно подавляет сознание моей никчемности. Выло бы хорошо, если бы это поскорее
кончилось.
Я ведь уже говорил, что самое лучшее, на мой взгляд, – чтобы вы с г-ном Саллем все
решили за меня…
Это давно пора сделать – меня не станут держать тут до бесконечности…
Хотя со мной до сих пор не заговаривают на этот счет, я полагаю, что мне лучше
побыстрее убраться. Я мог бы опять обосноваться в ночном кафе, где сейчас хранится моя
мебель, но там мне придется ежедневно сталкиваться с моими прежними соседями: кафе
расположено рядом с тем домом, где была моя мастерская.
В городе, однако, мне сейчас никто ни о чем не напоминает, и я могу работать в
общественном саду без всякой помехи, если не считать любопытных взглядов прохожих…
Вот список тех работ, из числа посланных тебе, которые, на мой взгляд, стоит натянуть
на подрамники:
«Ночное кафе»
«Зеленый виноградник»
«Красный виноградник»
«Спальня»
«Борозды»
То же
Портрет Боша
Портрет Лаваля
Портрет Гогена
Портрет Бернара
«Аликан» (дорога с гробницами)
То же
Сад с олеандрами и большим кустом
Сад с кедром и геранью
Подсолнечники
То же, астры и ноготки и т. д.
Скабиозы и т. д.
590 note 90
Твое сегодняшнее ласковое письмо очень меня успокоило. Раз так – еду в Сен-Реми. Но
снова повторяю тебе: взвесив все и посоветовавшись с врачом, мне, может быть, было бы
разумнее и уж во всяком случае проще и полезнее завербоваться. Будем смотреть на это
решение, как на любое другое, – без предвзятости, вот и все. Отбрось всякую мысль о жертве с
моей стороны. Я уже как-то писал сестре, что всю или почти всю жизнь стремился к чему
угодно, только не к участи мученика, которая мне не по плечу.
Всякий раз, когда я наталкиваюсь на неприятности или сам причиняю их, я, честное
слово, прихожу в растерянность. Конечно, я чту мучеников, восхищаюсь ими и т. д., но ведь,
как тебе известно, в «Буваре и Пекюше», например, есть кое-какие иные свойства, которые
гораздо больше соответствуют условиям нашего существования. Словом, я укладываюсь и при
первой же возможности уезжаю в Сен-Реми. Г-н Салль будет меня сопровождать.
То, что ты говоришь по поводу Пюви де Шаванна и Делакруа, чертовски верно: они
действительно показали, чем может стать живопись. Однако не следует сравнивать явления,
между которыми огромная дистанция.
Как художник я уже никогда не стану чем-то значительным – в этом я совершенно
уверен. Об этом могла бы идти речь лишь в том случае, если бы у меня все изменилось –
характер, воспитание, жизненные обстоятельства. Но мы слишком трезвые люди, чтобы
допустить возможность подобных изменений. Иногда я жалею, что но остался при своей серой
голландской палитре и принялся за пейзажи Монмартра. Поэтому я подумываю, не взяться ли
мне опять за рисунки камышовым пером, вроде тех видов с Монмартра, что я делал в прошлом
году. Стоят они гораздо дешевле, а развлекают меня отнюдь не меньше. Сегодня я изготовил
один такой рисунок. Он довольно черен и меланхоличен для весны, но, что бы со мной ни было
и где бы я ни находился, подобные вещи могут послужить мне занятием надолго и, что вполне
допустимо, стать источником какого-то заработка…
Во мне живет известная надежда, что при тех познаниях в моем искусстве, которыми я
обладаю, мне со временем удастся начать работать даже в убежище. Так для чего же мне вести
гораздо более ненормальную жизнь парижского художника, блеск которой ослепляет меня
лишь наполовину и для которой у меня, следовательно, не хватает первобытной жажды успеха
– его непременного условия.
Физически я чувствую себя на редкость хорошо, но этого недостаточно: я ведь не верю,
что я так же здоров и духовно.
Хочу, как только осмотрюсь на новом месте и ко мне привыкнут, попробовать стать
санитаром или чем угодно еще, лишь бы снова начать хоть что-нибудь делать.
Мне ужасно часто приходится напоминать себе о примере папаши Панглосса, потому
что я вновь начинаю испытывать любовное томление. В конце концов, алкоголь и табак хороши
или плохи – последнее зависит от точки зрения – тем, что они, бесспорно, представляют
собою успокаивающее средство, которым не следует пренебрегать, когда занимаешься
изящными искусствами.
Словом, все это может явиться для меня нешуточным испытанием, так как воздержание
и добродетельная жизнь способны, боюсь, завести меня в такие области, где я легко сбиваюсь с
дороги и где мне теперь потребуется поменьше темперамента и побольше спокойствия.
Плотские страсти сами по себе значат для меня немного, но я смею думать, что во мне
по-прежнему очень сильна потребность в близости с людьми, среди которых я живу…
Судя по газетам, в Салоне появилось кое-что стоящее. Послушай, не будем все-таки
увлекаться исключительно импрессионистами и проходить мимо того хорошего, что удается
порою встретить. Конечно, именно импрессионистам при всех их ошибках мы обязаны
успехами в колорите, но ведь уже Делакруа был в этом отношении гораздо совершенней, чем
они.
У Милле почти совсем нет цвета, а какой он, черт возьми, художник!
Помешательство в известном смысле благотворно – благодаря ему, возможно,
перестаешь быть исключением.
Не жалею о том, что в некоторой степени пытался разрешить вопросы теории цвета на
практике.
Каждый художник – всего лишь звено в единой цепи и может утешаться этим
независимо от того, находит он или нет то, что искал.
Я читал, что в Салоне очень хвалили какой-то совершенно зеленый интерьер с зеленой
женщиной, один портрет Матэ и «Сирену» Бенара. Пишут также об исключительном даровании
какого-то Цорна, хоть и не уточняют, в чем оно проявляется; ругают «Торжество Вакха»
Каролюса Дюрана. Однако я нахожу, что его «Дама с перчаткой», находящаяся в
Люксембургском музее, очень хороша. В конце концов, существуют ведь и легкомысленные
вещи, которые мне очень нравятся, например роман «Милый друг». А творчество Каролюса
несколько напоминает эту книгу. Таково уж наше время, равно как и эпоха Баденге 1. В том
художнике, который пишет, как видит, всегда что-то есть. Ах, если бы уметь писать фигуры
так, как Клод Моне пишет пейзажи! Вот чему надо учиться и вот что среди импрессионистов
умеет, по существу, лишь сам Моне.
1 Насмешливое прозвище Наполеона III.
В конце концов, Делакруа, Милле, многие скульпторы и даже Жюль Бретон сделали в
фигурной живописи гораздо больше, чем импрессионисты.
Надо быть справедливыми, дорогой брат. Поэтому, расставаясь с живописью, я говорю
тебе: не будем забывать теперь, когда мы уже слишком стары, чтобы числиться среди молодых,
что мы в свое время любили Милле, Бретона, Израэльса, Уистлера, Делакруа, Лейса.
И будь уверен, что я не мыслю себе будущего без них, да и не желаю такого будущего.
Общество таково, как оно есть, и мы, естественно, не можем требовать, чтобы оно
приспосабливалось к нашим личным вкусам…
Разумеется, призывая тебя не проходить мимо того хорошего, что существует за
пределами импрессионизма. я отнюдь не уговариваю тебя неумеренно восхищаться Салоном.
Но зачем забывать таких людей, как Журдан, недавно скончавшийся в Авиньоне, Антинья,
Фейен-Перрен, словом, всех, кого мы так хорошо знали, когда были помоложе? И зачем
умалчивать о тех, кто равнозначен им сегодня? Почему, например, не считать настоящими
колористами Добиньи, или Квоста, или Шаннена? Все эти оттенки в импрессионизме вовсе не
имеют того значения, какое им приписывают.
В кринолинах тоже была своя красота; следовательно, и они были хороши, хотя мода на
них, к счастью, оказалась кратковременной. Впрочем, кое для кого и нет.
Точно так же мы навсегда сохраним известное пристрастие к импрессионизму, но я
лично все больше возвращаюсь к тем взглядам, которых держался до приезда в Париж.
Теперь, когда ты женат, мы должны жить уже не для великих, но для малых идей. И
поверь, я нисколько об этом не жалею, а, напротив, испытываю глубокое облегчение.
У меня в комнате висят знаменитый мужской портрет – мандарин работы Моронобу
(большая гравюра на дереве из альбома Бинга), «Травинка» (из того же альбома), «Положение
во гроб» и «Добрый самаритянин» Делакруа, «Чтец» Мейссонье и два больших рисунка
тростниковым пером. Читаю сейчас «Сельского врача» Бальзака – очень хорошо. В книге есть
очаровательный образ женщины, не то чтобы сумасшедшей, но слишком восприимчивой. Я
пошлю тебе этот роман, когда прочту.
Здесь в лечебнице столько места, что хватило бы на мастерские для трех десятков
художников.
Я должен трезво смотреть на вещи. Безусловно, есть целая куча сумасшедших