художников: сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными. Хорошо,
конечно, если мне удастся снова уйти в работу, но тронутым я останусь уже навсегда. Если бы я
мог завербоваться на 5 лет, я оправился бы, поуспокоился и в большей степени стал хозяином
своих поступков.
Впрочем, мне все равно, что со мной будет.
Надеюсь, кое-какие полотна из той кучи их, которую я послал в Париж, тебе все же
понравятся. Если я останусь художником, то рано или поздно навещу столицу и найду время
как следует подправить многие старые холсты. Что поделывает Гоген? Я все еще не хочу ему
писать – жду, пока не стану совсем нормальным; но я часто думаю о нем и был бы рад узнать,
что дела у него идут относительно неплохо.
Если бы я не торопился так и у меня оставалась бы моя мастерская, я еще поработал бы
над посланными тебе полотнами. Сейчас их, естественно, нельзя подчищать – краски не
высохли.
СЕН-РЕМИ
МАЙ 1889-МАЙ 1890
Директор убежища для душевнобольных в Сен-Реми доктор Пейрон разрешил Винсенту
работать и даже предоставил ему отдельную комнату под мастерскую. Несмотря на
повторяющиеся время от времени припадки, Винсент продолжает напряженно работать,
видя в этом единственное средство спасения от своей болезни. Так возникает ряд пейзажей,
изображающих виды из окна мастерской и сад, а когда художнику разрешили под присмотром
покидать убежище, то и окрестности Сен-Реми. Но очень часто, вынужденный к тому
обстоятельствами, Винсент работает по гравюрам с Рембрандта, Милле, Делакруа, Домье и
Доре.
В январе 1890 г. в «Mercure de France» появилась первая рецензия на произведения Ван
Гога, написанная критиком Альбером Орье. 14 февраля 1890 г. с выставки «Группы двадцати»
в Брюсселе были проданы «Красные виноградники», созданные Винсентом в ноябре 1888 г. Это
был единственный случай продажи произведения художника при его жизни. В конце февраля во
время тяжелого приступа болезни Ван Гог пытается отравиться. В марте он участвует в
выставке «Независимых». В мае 1890 г. Пейрон разрешает Винсенту покинуть убежище. 16
мая Тео встречает его в Париже.
Несмотря на три тяжелейших припадка, которые на многие недели вывели Винсента
из строя, он написал за этот год более 150 картин и сделал более 100 рисунков и акварелей.
Это были: пейзажи (около 100), 38 свободных копий с произведений других мастеров, 10
портретов (среди них 4 автопортрета) и несколько натюрмортов.
591 note 91
Благодарю за письмо. Ты совершенно прав, утверждая, что г-н Салль вел себя по
отношению ко мне совершенно изумительно. Я бесконечно ему обязан.
Я думаю, что, приехав сюда, поступил правильно, главным образом потому, что, видя
реальность жизни различных сумасшедших и душевнобольных, я избавляюсь от смутного
страха, от боязни безумия. Мало-помалу я смогу приучить себя считать сумасшествие такой же
болезнью, как всякая другая. Кроме того, мне, на мой взгляд, пошла на пользу перемена
обстановки.
Насколько я мог понять, местный врач склонен считать случившееся со мной
эпилептическим припадком. Впрочем, в расспросы я не пускался.
Получил ли ты уже ящик с картинами? Очень беспокоюсь, не пострадали ли они в
дороге.
У меня в работе два новых сюжета, найденные здесь в саду, – фиолетовые ирисы и куст
сирени.
Мысль о том, что я должен трудиться, все сильнее овладевает мною, и я надеюсь, что
моя работоспособность вскоре полностью восстановится.
Беда лишь в том, что работа зачастую слишком уж захватывает меня, поэтому мне
кажется, что я навсегда останусь оторванным от жизни и не способным ни на что другое, кроме
своего ремесла.
Пишу кратко, потому что хочу ответить моей новой сестре, * чье письмо меня глубоко
тронуло. Не знаю только, насколько мне это удастся.
591 (оборот). См. письма к Полю Синьяку, Иоганне Ван Гог-Бонгер, Йозефу Якобу
Исааксону и Альберу Орье.
592 note 92
Ты пишешь, что Я. Г. Вейсенбрух показал на выставке две картины. А я-то думал, что он
умер. Значит, я ошибаюсь? Он, разумеется, крупный художник и в то же время порядочный,
великодушный человек.
Твое мнение о «Колыбельной» порадовало меня. Ты совершенно прав: люди из народа,
покупающие себе лубочные картинки и сентиментально внимающие шарманке, бессознательно
стоят на более верном пути и проявляют больше искренности, чем иные завсегдатаи бульваров,
торчащие в Салоне.
Подари в знак дружбы по экземпляру «Колыбельной» из тех, что не натянуты на
подрамники, Гогену, если он, конечно, согласится принять подарок, а также Бернару.
Если же Гоген хочет получить «Подсолнечники», то будет вполне справедливо
потребовать в обмен какую-нибудь из его вещей, которая нравится тебе не меньше, чем мое
полотно.
Гогену, когда он хорошенько рассмотрел мои «Подсолнечники», они тоже очень
понравились.
Прими также во внимание, что, если ты повесишь их, как показано на прилагаемом
рисунке – «Колыбельную» посредине, а «Подсолнечники» по сторонам, – у тебя получится
нечто вроде триптиха.
И тогда соседство желтых боковых створок придаст еще большую яркость желтым и
оранжевым тонам головы.
Вот тогда ты поймешь, что я писал тебе о своем замысле создать декорацию, скажем,
для корабельного кубрика. Если формат картины увеличивается, обобщенность фактуры
становится вполне оправданной. Рамка центрального полотна должна быть красной, а оба
«Подсолнечника» следует обрамить багетом.
Как видишь, рамка из простых планок выглядит вполне прилично и к тому же стоит
очень недорого. Может быть, целесообразно обрамить таким же способом красный и зеленый
«Виноградники», «Сеятеля», «Борозды» и «Спальню».
Вот новое полотно размером в 30 и опять-таки банальное, как дешевый лубок. Оно
изображает зеленый уголок – извечное гнездышко влюбленных.
Толстые стволы деревьев увиты плющом, земля покрыта плющом и барвинками, в
прохладной тени – каменная скамья и куст бледных роз. На переднем плане цветы с белыми
чашечками. Все в целом – зеленое, фиолетовое и розовое.
Дело за малым, за тем, что, к сожалению, отсутствует в лубочных картинках и мелодиях
шарманки, – надо придать всему этому стиль.
С тех пор как я прибыл сюда, мне хватало для работы запущенного сада с большими
соснами, под которыми растет высокая, плохо подстриженная трава вперемешку с различными
сорняками, и я еще не выходил за ворота. Тем не менее места в Сен-Реми очень красивые, и
рано или поздно я начну совершать прогулки.
Но, разумеется, пока я остаюсь в убежище, врачу легче следить за моим состоянием, и
он, смею думать, меньше опасается, не зря ли мне разрешили заниматься живописью.
Уверяю тебя, мне здесь неплохо, и я пока что не вижу оснований переезжать в какую-
нибудь другую лечебницу в Париже или его окрестностях. У меня маленькая комнатка,
оклеенная серо-зелеными обоями, с двумя занавесями аквамаринового цвета с набивным
рисунком – очень бледные розы, оживленные кроваво-красными полосками.
Эти занавеси – наверно, дар какого-нибудь несчастного богатого покойного пациента
– очень хороши. Того же происхождения, видимо, и старое кресло, обитое пестрой тканью a la
Диаз или a la Монтичелли: коричневое, красное, розовое, белое, кремовое, черное, незабудковое
и бутылочно-зеленое. За окном, забранным решеткой, видно обнесенное стеной пшеничное
поле – пейзаж в духе ван Гойена, над которым по утрам во всем своем блеске восходит солнце.
Кроме того, поскольку здесь пустует более тридцати комнат, у меня есть еще одна
комната для работы.
Еда – так себе. Немножко, конечно, попахивает плесенью, как в каком-нибудь
заполненном тараканами парижском ресторанчике или дрянном пансионе. Так как несчастные
больные совершенно ничего не делают (нет даже книг, ничего решительно, чтобы занять их,
кроме кегельбана и шашек), им не остается ничего другого, как в определенные часы набивать
себе живот горохом, бобами, чечевицей, разной бакалеей и колониальными продуктами.
Так как переваривание этой пищи сопряжено с некоторыми трудностями, то они
поглощены весь день занятием столь же безопасным, сколь и дешевым.
Но, отбросив шутки в сторону, должен сказать, что я в значительной мере перестаю
бояться безумия, когда вижу вблизи тех, кто поражен им, тех, каким в один прекрасный день
легко могу стать я сам.
Раньше они внушали мне отвращение, и я приходил в отчаяние, вспоминая, какое
множество людей нашей профессии – Тройон, Маршал, Мерион, Юндт, М. Марис,
Монтичелли и целая куча других – кончили тем же. Я никак не мог себе представить, что и сам
когда-нибудь окажусь в таком же положении.
Так вот, теперь я думаю обо всем этом без страха, то есть считаю смерть от
сумасшествия не более страшной, чем смерть, например, от чахотки или сифилиса…
Хотя есть и такие больные, которые постоянно кричат и обычно бывают невменяемы,
здесь в то же время существует и подлинная дружба.
Они говорят: «Мы должны терпеть других, чтобы другие терпели нас». Высказывают
они и иные столь же здравые мысли, которым пытаются даже следовать на практике.
Все мы тут отлично понимаем друг друга. Я, например, умею иногда договориться даже
с одним пациентом, который на все отвечает нечленораздельными звуками: он ведь не боится
меня.
Если у кого-либо случается припадок, остальные ухаживают за ним и следят, чтобы он
не нанес себе повреждений.
То же относится к людям, впадающим в буйство: если затевается драка, старожилы