заведения тотчас разнимают дерущихся.
Правда, есть здесь и такие, болезнь которых протекает в более тяжелых формах, – они
либо нечистоплотны, либо опасны. Этих содержат в другом отделении.
Сейчас я дважды в неделю принимаю двухчасовые ванны, и желудок у меня работает
неизмеримо лучше, чем год назад. Следовательно, мне, насколько я понимаю, нужно одно –
продолжать лечение. Содержание мое здесь обходится дешевле, чем в любом другом месте, и к
тому же я могу работать – природа тут великолепная.
Надеюсь, что через год я буду лучше знать, что я могу и чего хочу. Тогда мало-помалу я
найду в себе силы начать все сызнова. Возвращаться в Париж или ехать куда-нибудь еще у меня
сейчас нет охоты. Мое место здесь. По-моему, те, кто пробыл здесь много лет, страдают
крайней апатией. Однако меня до известной степени спасает от такого состояния моя работа.
Помещение, где мы проводим дождливые дни, напоминает зал для пассажиров третьего
класса на какой-нибудь захолустной станции, тем более что здесь есть и почтенные
сумасшедшие, которые постоянно носят шляпу, очки, трость и дорожный плащ, вроде как на
морском курорте. Вот они-то и изображают пассажиров.
Вынужден просить тебя прислать мне еще немного красок и, главное, холст. Когда я
отошлю тебе четыре изображающих сад полотна, над которыми сейчас работаю, ты убедишься,
что здесь не так уж тоскливо – ведь наша жизнь проходит, в основном, в саду. Вчера
нарисовал довольно редкую и очень большую ночную бабочку. Ее называют «мертвая голова»,
и отличается она удивительно изысканной окраской: цвет у нее черный, серый,
переливающийся белый с карминными рефлексами, кое-где переходящими в оливково-
зеленые…
Ее пришлось умертвить, чтобы написать, я это очень обидно: насекомое было так
красиво! Я пришлю тебе этот рисунок, а заодно и несколько других, изображающих различные
растения…
И вот еще что радует меня: я замечаю, что другие во время приступов тоже слышат
звуки и странные голоса, как я, и вещи перед их глазами тоже меняются. А это умаляет страх,
который я почувствовал после первого приступа. Когда такое случается неожиданно, человека
неизбежно охватывает беспредельный ужас. Когда же знаешь, что это просто симптом болезни,
начинаешь воспринимать его спокойно, как и многое другое. Я неизменно возвращаюсь к этой
мысли всякий раз, когда сталкиваюсь с другими помешанными. Пароксизмы ужаса во время
приступов – вещь далеко не веселая. Большинство эпилептиков прокусывают и калечат себе
языки. Рей рассказывал мне, что знал больного, который, как я, отхватил себе ухо; один
здешний врач, который посетил меня вместе с директором убежища, также видел подобный
случай.
Мне думается, если знаешь, что с тобой такое, если понимаешь свое положение и
отдаешь себе отчет, что ты подвержен приступам, то можно подготовить себя к ним, чтоб не
поддаться чрезмерному страху и отчаянию.
Вот уже пятый месяц как мой недуг идет на убыль, и я твердо надеюсь если уж не
выздороветь совсем, то по крайней мере избежать столь же сильных, как раньше, приступов.
Здесь есть один больной, который кричит я заговаривается, как я, каждый раз по две
недели. Ему чудится, будто эхо коридоров доносит к нему чьи-то голоса и слова. Вероятно, у
него расстроен и перевозбужден слуховой нерв. У меня же не в порядке оказались и зрение и
слух – симптом, обычно сопутствующий началу эпилепсии, как уверял меня однажды Рей.
Потрясение, пережитое мною во время первого приступа, было таким сильным, что я боялся
даже шевельнуться, и приятнее всего для меня было бы вовсе не просыпаться. В настоящий
момент этот страх перед жизнью ослабел и чувство подавленности менее остро. Но у меня до
сих пор нет силы воли и отсутствуют какие бы то ни было желания, испытываемые нами в
повседневной жизни: например, мне почти не хочется видеть друзей, хоть я о них думаю. Вот
почему я не скоро уеду отсюда; в любом месте я останусь подавленным.
Лишь за последние несколько дней мое отвращение к жизни несколько смягчилось. Но
от этого до силы воли и действия – еще изрядная дистанция.
Жаль, что ты навсегда прикован к Парижу и не видишь природы, если не считать
окрестностей того же Парижа!
Думаю, что, находясь в своей теперешней компании, я не более несчастен, чем ты,
обреченный служить Гупилю и Кo. С этой точки зрения мы с тобой в одинаковом положении.
Ты ведь тоже лишь отчасти волен поступать, как тебе хочется. Впрочем, когда к
неприятностям привыкаешь, они становятся для нас как бы составной частью жизни.
593
Надеюсь, вы с женой хоть немного воспользуетесь стоящей сейчас хорошей погодой.
Здесь, по крайней мере, солнце просто великолепное.
Чувствую я себя хорошо, с головой, надеюсь, тоже наладится – это вопрос времени и
терпения.
Директор сообщил мне, что получил от тебя письмо и ответил на него; больше, однако,
он мне ничего не сказал, а я не стал спрашивать – так проще всего. Он – маленький
подагрический человечек в совершенно черных очках, несколько лет тому назад овдовевший.
Дела его заведения стоят на мертвой точке, и он не в большом восторге от своего ремесла, что
вполне понятно.
Недавно сюда привезли нового пациента, находящегося в таком возбуждении, что он все
ломает, а крик его не смолкает ни днем ни ночью. Он разрывает даже смирительные рубахи и
до сих пор не успокоился, хотя его ежедневно сажают в ванну. Он перебил все, что было в
комнате, искорежил кровать, выбрасывает пищу и т. д. Словом, картина печальная, но здешний
персонал терпелив и в конце концов справится даже с ним.
Новое быстро стареет. Мне кажется, попади я в своем теперешнем душевном состоянии
в Париж, для меня не было бы разницы между так называемой «черной» картиной и светлым
импрессионистическим полотном, между блестящим от масляной краски холстом и
обработанной терпентином матовой поверхностью.
Хочу этим сказать, что чем больше я думаю, тем больше я верю в неувядающую
молодость школы Делакруа, Милле, Руссо, Дюпре, Добиньи, верю не меньше, чем в
современную школу или в тех художников, которые придут нам на смену.
Я не думаю, что импрессионизм сделает больше, чем сделали романтики. Это, конечно,
отнюдь не значит, что я склонен восхищаться такими людьми, как Леон Глез или Перро.
Сегодня утром, задолго до восхода, я любовался полями при свете утренней звезды,
казавшейся очень большой. А ведь Добиньи и Руссо сумели выразить всю эту бесконечную
умиротворенность не только с задушевностью и величием, но еще с таким личным и берущим
за сердце чувством! Мне такие эмоции тоже кое-что говорят.
Всякий раз, когда я думаю о своей работе и о том, как мало она отвечает моим былым
замыслам, я терзаюсь бесконечными угрызениями совести.
Надеюсь, что рано или поздно такое чувство побудит меня работать лучше, но покамест
до этого далеко.
Думаю, что будет неплохо, если ты велишь промыть хорошо просохшие полотна слабым
раствором спирта, чтобы снять лишние масло и терпентин. Проделай это с «Ночным кафе»,
«Зеленым виноградником» и, главное, с пейзажем в ореховой рамке. С «Ночью» также (но на
ней есть недавно добавленные мазки, которые могут расплыться от спирта).
Вот уже почти месяц, как я здесь, но у меня еще ни разу не появилось желание уехать
отсюда. Правда, к работе тянет меня уже больше.
У остальных пациентов я также не замечаю ясно выраженного стремления вырваться
отсюда; вероятно, это объясняется тем, что они слишком сильно надломлены, чтобы мечтать о
жизни вне стен убежища.
Не понимаю лишь одного – полной бездеятельности больных. Это уж, видимо,
сказывается разрушительное действие юга. Но зато как прекрасен этот край, какое здесь солнце
и голубое небо! А ведь я всего-то и вижу, что сад, да еще через окно.
Читал ли ты новую книгу Мопассана «Сильна, как смерть?» Чему она посвящена?
Последняя вещь в таком роде, читанная мною, это «Мечта» Золя. Я нахожу очень, очень
сильным образ героини – золотошвейки, и описание вышивки, выполненное в золотых тонах, и
нахожу именно потому, что это близко к проблеме передачи различных желтых, чистых и
приглушенных.
Однако образ героя представляется мне надуманным, а собор нагоняет на меня тоску,
хотя его иссиня-черная и лиловая громада отлично контрастирует с фигуркой золотоволосой
героини.
Словом, роман в целом чем-то напоминает Ламартина.
Надеюсь, ты рассортируешь то, что я прислал, и уничтожишь самые скверные вещи или,
по крайней мере, не будешь их показывать. Что касается выставки «Независимых», мне
совершенно безразлично, какое решение ты примешь. Поступай так, как будто меня не
существует. Чтобы они не подумали, будто мы игнорируем их выставку, и чтобы в то же время
не показать чего-нибудь чересчур уж неистового, пошли им, пожалуй, «Звездную ночь» и
пейзаж в желтом и зеленом, обрамленный ореховым багетом.
Эти две картины создают цветовой контраст, который, может быть, побудит других
заняться ночными эффектами с большим успехом, чем удалось мне.
Совершенно не тревожься обо мне. Как только я опять получу холст и краски, я начну
понемногу выходить в поля.
Сейчас такое время года, когда много цветов и, следовательно, местный колорит
особенно богат; поэтому будет, вероятно, очень кстати, если ты пришлешь лишних метров пять
холста.
Ведь цветы скоро отцветут, и на смену им придут желтеющие хлеба, которые мне
особенно хочется передать лучше, чем в Арле. Мистраль (местность здесь гористая) тут,
кажется, не так резок, как в Арле, который первым встречает его.