кажется, выразить сельскую природу, более чистую, нежели предместья и таверны Парижа.
Необходимо также пытаться изображать людей более светлых и чистых, чем те, каких
наблюдал Домье, хотя при этом, конечно, надо следовать рисунку Домье.
Возможно это или невозможно – другой вопрос; но мы все-таки полагаем, что природа
существует и за пределами Сент-Уэна.
Быть может, когда мы читаем Золя, нас волнует звук той же чистой французской речи,
которую мы, например, находим у Ренана.
Пусть «Chat Noir» и в особенности Форен рисуют нам женщин на свой – и
великолепный – манер; мы же будем изображать их на свой, менее парижский, хотя любим
Париж и его элегантность отнюдь не меньше. Мы просто попытаемся доказать, что существует
совершенно другой тип женщины.
Гоген, Бернар и я можем посвятить этому всю жизнь и ничего не добиться, но
побеждены мы все-таки не будем: мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, а
просто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство.
Исааксон и де Хаан тоже, вероятно, не добьются успеха, но и они почувствовали
необходимость доказать голландцам кое-что другое, а именно – что Рембрандт был великим
живописцем, а не иллюзионистом-фотографом…
Мне было бы чрезвычайно приятно иметь возможность иногда почитать здесь
Шекспира. Я знаю одно его полное издание стоимостью в шиллинг – «Dicks shilling
Shakespeare». Вообще изданий Шекспира много, и я думаю, что дешевые не менее полны, чем
дорогие. Во всяком случае, я хочу лишь такое, которое обойдется не дороже, чем в три франка.
Спрячь подальше то из присланного, что чересчур уж плохо, тебе это не нужно, а мне
оно попозже все-таки пригодится, как напоминание о виденном. То же, что есть у меня
хорошего, будет выглядеть тем лучше, чем меньшим количеством полотей оно будет
представлено.
Остальное сунь в картонную папку, проложив старыми газетами, – большего эти этюды
не заслуживают. Посылаю тебе рулон рисунков…
Рисунки: лечебница в Арле, плакучая ива и трава, поля и оливы – составляют
продолжение серии видов с Монмажура. Остальные – наброски, сделанные наспех в саду. С
Шекспиром не торопись: если не найдешь нужного издания сразу, купишь его чуть-чуть
попозже.
Не бойся, я добровольно никогда не полезу на головокружительные высоты и не стану
рисковать собою: мы ведь все, к несчастью, дети своего века и страдаем его недугами.
Благодаря тем предосторожностям, которые я сейчас принимаю, я уже так легко снова не
заболею, и надеюсь, приступы мои не повторятся.
596 note 95
У нас здесь стоят великолепные знойные дни, и я принялся за новые полотна, так что у
меня сейчас в работе двенадцать холстов размером в 30, в том числе два этюда кипарисов с
этими трудными оттенками бутылочно-зеленого. Передние планы я густо покрываю
свинцовыми белилами – это придает устойчивость переднему плану.
Мне кажется, что Монтичелли часто подготавливал свои холсты таким способом. На
слой белил накладываются затем другие краски. Но я не уверен, выдержит ли холст такую
нагрузку.
Говоря о Гогене, Бернаре и о том, что они могли бы создать для нас более утешающее
искусство, я должен добавить следующее: я не раз объяснял самому Гогену, что такое искусство
уже было создано другими и что этого не следует забывать. Конечно, покинув Париж, быстро
его забываешь; уехав в деревенскую глушь, меняешь взгляды; но я-то сам никогда не забуду
прекрасные полотна барбизонцев и думаю, что работать лучше, чем они, едва ли удастся и к
тому же вовсе не нужно…
Чувствую я себя по-прежнему хорошо, работа меня развлекает. Получил – вероятно, от
одной из сестер – книгу Рода, заглавие которой «Смысл жизни» выглядит несколько
претенциозно в сравнении с содержанием.
Книжка эта очень невеселая. Автор, по-моему, сильно болен чахоткой, и, следовательно,
его ничто не радует.
В конце концов, он признает, что общество жены все-таки доставляет ему утешение.
Это, разумеется, очень меткое наблюдение, но мне лично оно ни в какой мере не раскрывает
смысла жизни. Со своей стороны, я нахожу автора несколько пресыщенным и удивляюсь, как
это он может в наши дни публиковать такую книгу, да еще стоимостью в 3,50 фр.
Словом, предпочитаю Альфонса Карра, Сувестра, Дроза – в них все-таки больше
жизни. Признаюсь, я, вероятно, очень неблагодарное существо, раз не люблю аббата
Константена и прочую литературную продукцию, прославившую кроткое правление
простодушного Карно.
Мне кажется, книга Рода произвела сильное впечатление на наших милых сестер – Вил,
во всяком случае, мне об этом писала. Но добрые женщины и книги – две вещи несовместные.
С большим удовольствием перечел «Задига, или судьбу» Вольтера. Это вроде
«Кандида». По крайней мере, могучий творец этой книги оставляет читателю надежду на то, что
в жизни есть какой-то смысл, «хотя все признают, что дела в нашем мире идут не совсем так,
как хотелось бы того самым мудрым из нас».
Я нахожусь в нерешительности: мне в общем безразлично, где работать – здесь или в
другом месте: остаться же тут – проще всего.
Нового ничего сообщить не могу. Дни здесь неизменно похожи друг на друга, а сам я
поглощен одной мыслью – что хлеба или кипарисы заслуживают самого внимательного
рассмотрения.
Написал хлебное поле – очень желтое и очень светлое; это, вероятно, самое светлое из
всех моих полотен.
Кипарисы все еще увлекают меня. Я хотел бы сделать из них нечто вроде моих полотен
с подсолнечниками; меня удивляет, что до сих пор они не были написаны так, как их вижу я.
По линиям и пропорциям они прекрасны, как египетский обелиск.
И какая изысканная зелень!
Они – как черное пятно в залитом солнцем пейзаже, но это черное пятно – одна из
самых интересных и трудных для художника задач, какие только можно себе вообразить.
Их надо видеть тут, на фоне голубого неба, вернее, в голубом небе. Чтобы писать
природу здесь, как, впрочем, и всюду, надо долго к ней присматриваться. Вот почему какой-
нибудь Монтенар не умеет, на мой взгляд, дать правдивую и задушевную ноту. Свет –
таинствен, и Делакруа с Монтичелли это чувствовали. Хорошо говорил об этом в свое время
Писсарро, но я еще далек от того, чего он требует…
Полагаю, что из двух полотен с кипарисами лучше то набросок с которого я тебе
посылаю. Деревья на нем очень высокие и толстые. Передний план дан низко, это ежевика и
кустарник. За фиолетовыми холмами зелено-розовое небо и полумесяц. Передний план сделан
особенно густыми мазками, на кустах ежевики желтые, фиолетовые, зеленые отблески.
Рисунки эти пошлю вместе с двумя другими, которые еще делаю.
Это займет ближайшие дни, а ведь здесь самое главное – как-нибудь убить время.
Жаль, что здания нельзя перевозить с места на место: из здешнего убежища получилось
бы великолепное помещение для выставки – коридоры огромные, комнаты пустые.
Очень хотел бы посмотреть картину Рембрандта, о которой ты пишешь в последнем
письме. В свое время я видел в витрине у Брауна репродукцию с одной картины Рембрандта,
которая относится к последнему прекрасному периоду его творчества. Она изображает трапезу
Авраама, в ней великолепны фигуры ангелов, а всего, если не ошибаюсь, пять фигур. Вещь –
изумительная и столь же трогательная, как, например, «Ученики в Эммаусе».
Если когда-нибудь встанет вопрос о том, как отблагодарить г-на Салля за его хлопоты,
ему надо будет подарить репродукцию с «Учеников» Рембрандта.
597
Прилагаю письмо от мамы. Новости, которые она сообщает, тебе, естественно, уже
известны. Считаю, что Кор 1 поступил очень логично, уехав туда.
1 Младший брат Тео и Винсента, уехавший в Трансвааль.
В отличие от европейцев, человек, живущий там, не подвергается влиянию больших
городов, настолько старых, что все в них еле держится и впадает в детство. Поэтому вдали от
нашего общества он не растрачивает свои жизненные силы и природную энергию в гнилом
окружении и, вероятно, чувствует себя более счастливым…
Горячо благодарю за присланные краски. Сократи соответствующим образом мой
предыдущий заказ, но – если, конечно, это возможно, – не убавляй количество белил.
Сердечно признателен тебе также за Шекспира: он поможет мне не растерять те слабые
познания в английском языке, которые у меня остались. Но самое главное не в том: Шекспир
так прекрасен! Я начал читать те пьесы, которые знаю хуже всего, так как в былые времена
просто не нашел на них времени или был поглощен другими делами,– королевские хроники.
Уже прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и половину «Генриха V». Читаю, не задумываясь над
тем, похожи ли мысли людей той эпохи на идеи современности, и не пытаясь сопоставлять их с
республиканскими, социалистическими и пр. взглядами.
Так же как при чтении некоторых современных романистов меня больше всего волнует
то, что шекспировские герои, чьи голоса доходят к нам сквозь толщу многих столетий, не
кажутся нам чуждыми. Они настолько жизненны, что нам чудится, будто мы видим и слышим
их.
Есть только один или почти единственный художник, о котором можно сказать то же
самое, – это Рембрандт. У Шекспира не раз встречаешь ту же тоскливую нежность
человеческого взгляда, отличающую «Учеников в Эммаусе», «Еврейскую невесту» и
изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка
приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой
естественной. Особенно полны такой нежности портреты Рембрандта – и суровые, и веселые,