как, например, «Сикс», «Путник» или «Саския».
Как замечательно, что сыну Виктора Гюго пришла мысль перевести Шекспира на
французский язык и тем самым сделать его доступным для всех!
Размышляя об импрессионистах и проблемах современного искусства, я вижу, что нам
следует извлечь из Шекспира немало уроков. Чтение его убеждает меня в том, что
импрессионисты тысячу раз правы, но что они по здравом и долгом размышлении обязаны
научиться беспристрастно судить о самих себе.
Если уж они осмеливаются называть себя примитивистами, им следует сначала
научиться быть примитивными и в жизни и лишь потом присваивать себе такой титул со всеми
вытекающими из него прерогативами. Это, естественно, не уменьшает вину тех, кто потешается
над импрессионистами и обрекает их на жалкое существование.
В самом деле, если человек вынужден драться семь дней в неделю, он долго не
протянет…
Посылаю тебе дюжину рисунков с полотен, над которыми сейчас работаю: по ним ты
составишь себе представление о том, чем я занят.
Последняя из начатых мною вещей – хлебное поле с маленьким жнецом и огромным
солнцем. Картина – целиком в желтом, если не считать стены и лиловатых холмов на заднем
плане. Есть у меня другая картина, по сюжету почти такая же, как предыдущая, но
отличающаяся от нее по колориту – выдержана она в серовато-зеленых тонах, небо на ней
голубое и белое…
Написал я также кипарисы с хлебами, маками и голубым небом, похожие на пеструю
шотландскую ткань. Краски на этом холсте положены на манер Монтичелли: хлебное поле с
солнцем, создающим впечатление тяжелого зноя, сделано очень густыми мазками.
Поскольку в Арле у меня остались еще кое-какие работы, не успевшие высохнуть до
моего отъезда, я испытываю сильное желание съездить на днях за ними и переправить их тебе.
Там их наберется с полдюжины. Рисунки, которые я посылаю сегодня, довольно бледны по
цвету – отчасти в этом виновата слишком гладкая бумага.
Плакучая ива и двор арльской лечебницы более красочны – они дадут тебе
представление о том, что у меня сейчас в работе. Полотно со жнецом, видимо, станет тем же,
чем был в прошлом году «Сеятель».
599 note 96
Мы слишком мало знаем жизнь и едва ли имеем право судить о том, что добро и что зло,
что справедливо и что не справедливо. Утверждение, что, раз человек страдает, значит, он
несчастен, еще не доказывает, что это действительно так…
Я склонен думать, что болезнь иногда исцеляет нас: до тех пор, пока недуг не найдет
себе выхода в кризисе, тело не может прийти в нормальное состояние…
Завтра еду в Арль за оставшимися там картинами, которые вскоре отошлю вам. Сделаю
это как можно скоpee – хочу, чтобы вы, оставаясь в городе, научились мыслить по-
крестьянски.
Сегодня утром беседовал со здешним врачом. Он подтвердил мои выводы: говорить об
окончательном исцелении можно будет только через год – в моем теперешнем состоянии
любой пустяк способен вызвать новый приступ…
Я несколько удивлен тем, что, прожив здесь уже шесть месяцев на самом строгом
режиме, соблюдая самую строгую умеренность и лишившись своей мастерской, я трачу не
меньше и работаю не больше, чем в прошлом году, когда я вел относительно менее
воздержанный образ жизни.
И при этом совесть мучит меня не больше и не меньше, чем раньше. Это достаточно
убедительно доказывает, что так называемые добро и зло суть, как мне кажется, понятия весьма
относительные…
Вчера с большим интересом прочел «Меру за меру», а также «Генриха VIII», отдельные
места которого очень хороши: например, сцена с Бакингемом и монолог Вулси после его
падения.
Считаю, что мне повезло, раз я имею возможность не торопясь читать и перечитывать
такие вещи. После Шекспира, надеюсь, взяться, наконец, за Гомера.
На дворе оглушительно стрекочут кузнечики, издавая пронзительный звук, который раз
в десять сильнее пения сверчка. У выжженной травы красивые тона старого золота. Прекрасные
города здешнего юга напоминают сейчас наши когда-то оживленные, а ныне мертвые города на
берегах Зюйдерзее. Вещи приходят в упадок и ветшают, а вот кузнечики остаются теми же, что
и во времена так любившего их Сократа. И стрекочут они здесь, конечно, на древнегреческом
языке.
600
Завтра отправляю тебе малой скоростью рулон полотен. Их всего четыре, а именно:
1. Вид Арля – цветущие сады.
2. Плющ.
3. Сирень.
4. Розовые каштаны в арльском ботаническом саду.
Они будут парными к том вещам, которые уже находятся у тебя – «Зеленому
винограднику», «Красному винограднику», «Саду», «Жатве» и «Звездному небу».
В рулон я вложил также несколько просохших этюдов, но это скорее наброски с натуры,
чем сюжеты будущих картин.
Так уж всегда: раньше чем получится что-то цельное, приходится делать множество
этюдов. Вот темы этих семи этюдов:
Ирисы, холст в 30.
Вид убежища в Сен-Реми, холст в 30.
Цветущие персиковые деревья (Арль).
Луга (Арль).
Оливы (Сен-Реми).
Старые ивы (Арль).
Сад в цвету.
Следующая моя посылка будет состоять исключительно из полотен, изображающих
хлеба.
Как ты видишь, я побывал в Арле в сопровождении служителя. Мы зашли к г-ну Саллю,
но он уехал в двухмесячный отпуск. Затем я навестил г-на Рея, которого также не застал.
Остаток дня я провел у моих бывших соседей, у моей прежней прислуги и у прочих подобных
же знакомых. Человек всегда привязывается к тем, кто окружал его во время болезни; поэтому
мне было очень приятно повидать людей, в свое время тепло и снисходительно отнесшихся ко
мне…
Последняя написанная мною здесь картина представляет собою вид на горы. В самом
низу среди олив чернеет хижина.
Очень рад, что картины Милле все еще не распроданы. Как мне хочется, чтобы с них
делалось побольше хороших репродукций, которые могли бы дойти до народа!
Творчество художника выглядит особенно величественно, когда его обозреваешь
целиком, что становится все более затруднительным, по мере того как картины расходятся по
рукам.
601
Знаю, ты ждешь от меня хотя бы нескольких слов, но я должен тебя предупредить, что в
голове у меня все перепуталось и писать мне поэтому очень трудно.
Г-н доктор Пейрон очень внимателен и терпелив со мной. Ты представляешь себе, как я
удручен возобновлением припадков: я ведь уже начинал надеяться, что они не повторятся.
Будет, пожалуй, неплохо, если ты напишешь г-ну Пейрону несколько слов и объяснишь
ему, что работа над картинами – необходимое условие моего выздоровления: я лишь с
большим трудом перенес последние дни, когда был вынужден бездельничать и меня не пускали
даже в комнату, отведенную мне для занятий живописью…
Довольно долго я пребывал в совершенном затмении, таком же, а пожалуй, и худшем,
чем в Арле. Есть все основания предполагать, что приступы повторятся, и это ужасно. Целых
четыре дня я не мог есть – распухло горло. Вхожу в эти подробности не потому, что хочу
поплакаться, а для того, чтобы доказать тебе, что я еще не в состоянии перебраться ни в Париж,
ни в Понт-Авен – разве что в Шарантон…
Новый приступ начался у меня, дорогой брат, в ветреный день, прямо в поле, когда я
писал. Полотно я все-таки закончил и пошлю тебе. Оно представляет собою более сдержанный
этюд: матовые, не броские краски, приглушенные, зеленые, красные и желтые железистые
охры, точно такие, о каких я говорил тебе, когда хотел вернуться к палитре, которой
пользовался на севере…
Книга Рода не приводит меня в восторг, тем не менее я написал картину на сюжет того
отрывка, где говорится о горах и черноватых хижинах.
602 note 97
С тех пор как я писал тебе в последний раз, самочувствие мое улучшилось, хоть я и не
знаю, надолго ли; поэтому принимаюсь за письмо не откладывая.
Еще раз благодарю за прекрасный офорт с Рембрандта. Мне очень хотелось бы
посмотреть саму картину и узнать, в какой период жизни он ее написал. Вместе с портретом
Фабрициуса, что в Роттердаме, и «Путником» из галереи Лаказа эта вещь относится к особой
категории произведений, когда портрет человека превращается в нечто невыразимо светоносное
и утешающее.
И как все это не похоже на Микеланджело или Джотто, хотя последний и представляет
собой как бы связующее звено между школой Рембрандта и итальянской.
Вчера опять помаленьку принялся за работу. Пишу то, что вижу из своего окна, –
распашку желтого жнивья, контраст фиолетовой земли с кучками желтой соломы, на заднем
плане холмы.
Работа развлекает меня бесконечно больше, чем любое другое занятие, и если бы я мог
отдаться ей со всей моей энергией, она стала бы для меня наилучшим лекарством. Однако это
невозможно – мешает отсутствие моделей и целая куча других обстоятельств.
Словом, приходится вести себя пассивно и набираться терпения.
Я частенько думаю о моих сотоварищах в Бретани – они, несомненно, работают лучше,
чем я. Если бы я мог начать все сызнова, обладая теперешним своим опытом, я не поехал бы на
юг. Однако, будь я независим и свободен, я все-таки сохранил бы свою любовь к нему – здесь
можно сделать столько красивого, например, виноградники или поля, усаженные оливами.
Если бы я доверял местному начальству, самое простое и лучшее было бы перевезти
сюда, в убежище, все мои пожитки и преспокойно остаться здесь.
В случае выздоровления или в промежутках между приступами я мог бы на какое-то
время съездить в Париж или Бретань.