тоску по родине, ощущение, в котором есть нечто горькое и грустное, но которое укрепляет
душу и – неизвестно, как и почему – пробуждает в нас новые силы и охоту к работе. В тот
день я ушел еще дальше, за Форе, и свернул на боковую дорогу, ведущую к старой заросшей
плющом церкви. Я обнаружил там множество лип, которые переплелись друг с другом еще
больше и были, так сказать, еще более готическими, чем те, что мы видели в парке; а со
стороны осевшей дороги, идущей к кладбищу, виднелись искривленные стволы и корни
деревьев, не менее причудливые, чем те, что награвировал Альбрехт Дюрер в «Рыцаре, смерти и
дьяволе».
Видел ли ты когда-нибудь картину Карло Дольчи «Гефсиманский сад» или, вернее,
фотографию с нее? Я видел ее недавно – в ней есть что-то от Рембрандта. Ты, конечно, хорошо
знаешь большую грубоватую гравюру с Рембрандта на ту же тему, пандан к «Чтению Библии» с
двумя женщинами и колыбелью. Когда ты сказал мне, что видел картину папаши Коро на тот
же сюжет, я снова ее припомнил. Я видел ее на выставке робот этого художника вскоре после
его смерти, и она глубоко взволновала меня.
Как много в искусстве прекрасного! Кто помнит все, что видел, тот никогда не останется
без пищи для размышлений, никогда не будет по-настоящему одинок.
a Dieu, 1 Teo! Мысленно жму тебе руку, от всего сердца желаю тебе всего хорошего и
всяческих успехов в работе. Пусть тебе на жизненном пути встретится побольше такого, что
остается в памяти и что делает нас богачами даже тогда, когда нам кажется, будто мы владеем
немногим.
Если как-нибудь заглянешь к Мауве, передай ему привет от меня и верь, что я по-
прежнему
твой любnote 1 брат Винсент.
1 До свидания (франц).
Задержался с отправкой письма на несколько дней. 15 ноября прошло – таким образом,
три месяца истекли. Я говорил с пастором де Йонге и с учителем Бокма. Они сказали, что нет
никакой возможности позволить мне учиться на тех же условиях, которые они предоставляют
коренным фламандцам. Я могу присутствовать на уроках, на худой конец – даже бесплатно, но
ото – единственная привилегия. Таким образом, чтобы остаться там надолго, мне потребуется
гораздо больше денег, чем те, которыми я могу располагать – у меня ведь их совсем нет.
Поэтому я, возможно, сразу же попробую осуществить свой план насчет Боринажа. Стоит мне
вырваться, и я уже так легко не вернусь снова в большой город.
БОРИНАЖ
НОЯБРЬ 1878 – ОКТЯБРЬ 1880
Конец 1878 г. Винсент проводит в деревушке Патюраж, читая горнякам Библию и
посещая больных. В январе 1879 г. он получает, наконец, место проповедника в Ваме. Винсент
воочию видит чудовищную бедность горняков и нечеловеческие условия их труда, становится
свидетелем несчастных случаев в шахтах, эпидемии и забастовки. Он убеждается, что
проповедь Евангелия мало помогает людям, и переходит от слов к делам – раздает больным и
раненым свои деньги, одежду и другое имущество, вплоть до кровати, скандалит с дирекцией
шахт, заступаясь за рабочих. В июле 1879 г. недовольное церковное начальство освободило
Винсента от должности проповедника. Наступают самые тяжелые дни в его жизни:
Винсент остается в Боринаже без работы, без денег, без друзей и без крыши над головой. Он
ссорится с семьей, обвиняющей его в иждивенчестве, и с братом, пытающимся примирить
обе стороны. В октябре 1879 г., в период сильнейшего душевного кризиса, прерывается даже
переписка с Тео. Только через девять месяцев, в июле 1880 г., он вновь сообщает Тео о себе.
Странствия по Боринажу сделали его «другим человеком». У него зарождается и крепнет
желание стать художником. Он много копирует и рисует с натуры, но большая часть работ
этого времени пропала.
127 Пти Вам, 26 декабря 1878
Боринаж, Эно
Ты, без сомнения, понимаешь, что здесь, в Боринаже, нет никаких картин, что здесь, как
правило, даже не знают, что такое картина; поэтому само собой разумеется, что со времени
моего отъезда из Брюсселя я не видел ничего относящегося к области искусства. Тем не менее
местность тут очень своеобразная и живописная; все тут, так сказать, говорит, все красочно и
полно характера.
В последние, темные дни перед рождеством выпал глубокий снег, и пейзаж стал
напоминать средневековые картины Брейгеля Мужицкого и многих других художников, так
убедительно умевших передать своеобразный эффект красного и зеленого, черного и белого.
То, что видишь здесь, ежеминутно наводит на мысль о работах Тейса Мариса или, скажем,
Альбрехта Дюрера. Тут встречаются лощины, заросшие колючим кустарником и старыми
искривленными деревьями с причудливо изогнутыми корнями; эти лощины выглядят точь-в-
точь как дорога на гравюре Дюрера «Рыцарь и смерть».
В эти дни было любопытно наблюдать, например, рабочих, возвращающихся из шахты
по белому снегу в вечерних сумерках. Люди эти, когда они снова поднимаются из недр земли на
дневной свет, до такой степени черны, что похожи на трубочистов. Домики у них по большей
части крошечные – в сущности, здесь скорее подошло бы слово хижины, – и разбросаны они
по лощинам, в лесу и на склонах холмов. Там и сям виднеются замшелые крыши, а по вечерам
сквозь мелкий переплет окошечек приветливо сияет свет. Сады, поля и пашни, которые у нас в
Брабанте окружены дубовым лесом или подлеском, а в Голландии – подстриженными ивами,
обнесены здесь живыми изгородями, черными и колючими. Теперь, на снежном фоне, это
производит впечатление шрифта на белой бумаге, выглядит как страница Евангелия.
Я уже несколько раз читал здесь проповеди – иногда в довольно большом, специально
приспособленном для религиозных собраний помещении, иногда на беседах, которые тут
принято устраивать по вечерам в жилищах рабочих; вернее было бы назвать эти беседы
библейскими чтениями. Помимо всего прочего, я изложил притчу о горчичном семени,
рассказал о бесплодной смоковнице и слепорожденном, а на рождество, разумеется, – о яслях
вифлеемских и «мире на земле».
Если бы с божьего соизволения я прочно осел здесь, я радовался бы этому от всего
сердца.
Вокруг повсюду высятся огромные трубы и горы угля у входа в шахты. Ты видел
большой рисунок Босбоома «Шофонтен»? Он хорошо передает характер здешнего пейзажа,
только тут – сплошь угольные шахты, в то время как на севере Эно добывают камень, а в
Шофонтене – руду.
129 Вам, апрель 1879
Недавно я совершил очень интересную экскурсию – целых шесть часов провел в шахте.
И притом в одной из самых старых и опасных шахт этого округа. Называется она «Маркасс» и
пользуется дурной славой, потому что там погибло много народу – кто при спуске, кто при
подъеме, кто от удушья, кто при взрыве рудничного газа, кто при подъеме подпочвенных вод
или при обвале старых штолен, и т. д. Место это – мрачное; на первый взгляд во всей округе
есть что-то жуткое и мертвенное.
Здешние рабочие большей частью люди истощенные и бледные – их постоянно гложет
лихорадка; лица у них изнуренные, измученные, обветренные и преждевременно
состарившиеся; женщины, как правило, выглядят поблекшими и увядшими. Шахта окружена
жалким поселком с несколькими мертвыми, до черноты закопченными деревьями и колючими
живыми изгородями; повсюду кучи навоза и шлака, горы пустой породы и т. д. Марис создал
бы из этого великолепную картину.
Как-нибудь позднее я попробую сделать набросок, чтобы дать тебе представление обо
всем этом.
У меня был хороший проводник, приветливый и терпеливый; он проработал в шахте уже
тридцать три года и старался все объяснить поподробнее и попонятнее. В этот раз мы
спустились с ним вниз на глубину в семьсот метров и заглянули в самые сокровенные уголки
этого подземного мира.
Забои (места, где работают углекопы), наиболее уда ленные от ствола, называются здесь
«des caches» – тайниками. Шахта имеет пять горизонтов; три верхние уже истощены и
заброшены – работы там больше но ведутся, потому что весь уголь выбран. Если бы кто-
нибудь попытался изобразить эти забои на холсте, это было бы чем-то новым, неслыханным
или, вернее сказать, невиданным.
Представь себе забои – ряд камер в довольно узком и длинном штреке, укрепленном
толстыми деревянными стойками. В каждой такой камере при слабом свете маленькой
лампочки рубит уголь шахтер в грубом брезентовом костюме, грязный и черный, как трубочист.
В некоторых забоях он может стоять в рост, в других лежит на земле. Все это более или
менее напоминает ячейки в улье, или темные мрачные коридоры подземной тюрьмы, или
шеренгу небольших ткацких станков, или, еще вернее, ряд хлебных печей, какие мы видим у
крестьян, или, наконец, ниши в склепе.
Сами штреки похожи на большие дымовые трубы в домах брабантских крестьян. В
некоторых отовсюду просачивается вода, и свет шахтерских лампочек, отражаясь как в
сталактитовой пещере, производит странный эффект. Часть углекопов работает в забоях, другие
грузят добытый уголь в небольшие вагонетки, которые катятся по рельсам, как конка, – этим
заняты преимущественно дети, как мальчики, так и девочки. Есть там, на глубине семисот
метров под землей, и конюшня – штук семь старых кляч, которые таскают вагонетки и отвозят
уголь на так называемый рудничный двор, откуда его поднимают на поверхность. Другие
рабочие заняты восстановлением старых штолен, креплением или проходкой новых. Как моряк
на суше тоскует по морю, несмотря на все угрожающие ему там опасности, так ц шахтер
предпочитает находиться не на земле, а под землей.