что я способен.
Итак, папашу Писсарро постигло разом два несчастья.*
Как только я прочел об этом, мне пришла мысль запросить его, нельзя ли мне
поселиться вместе с ним.
Если ты будешь платить ему ту же сумму, что сюда, он не останется в накладе: я ведь
нуждаюсь только в одном – в возможности работать.
Спроси его об этом прямо, а если он не согласится, я перееду к Виньону. Перебираться в
Понт-Авен мне страшновато – там слишком много народу, но то, что ты рассказываешь о
Гогене, живо меня интересует. Я все время твержу себе, что мы с Гогеном еще, вероятно,
поработаем вместе. Мне известно, что Гоген способен сделать кое-что получше того, что он уже
сделал, но поди-ка попробуй создать такому человеку соответствующие житейские условия! Я
все еще надеюсь написать его портрет.
Видел ли ты мой портрет, сделанный им? Он изобразил меня за писанием
подсолнечников. С тех пор лицо мое несколько посветлело, но тогда это был действительно я,
вымотанный до предела и наэлектризованный.
Знаешь, чтобы понять страну, надо пожить среди простых людей и в простых домах,
пошататься по кабачкам и т. д.
Что придает такую убедительность историческим и религиозным картинам Эжена
Делакруа – «Ладье Христа», «Положению во гроб», «Крестоносцам»? Да то, что перед тем как
писать, например Гефсиманский сад, Делакруа отправляется туда, где растут оливы; точно так
же он видел в натуре свирепый мистраль или вспененное море. Он, должно быть, рассуждал
так: «Люди, о которых повествует история,– венецианские дожи, крестоносцы, апостолы,
святые жены – принадлежали к тому же человеческому типу и вели тот же образ жизни, что их
теперешние потомки».
Признаюсь – да ты и сам видишь это по «Колыбельной» при всей слабости и
неудачности этого опыта,– что если бы у меня хватило сил продолжать в том же духе, я стал
бы, пользуясь натурой, писать святых обоего пола, которые казались бы одновременно и
людьми другой эпохи, и гражданами нынешнего общества и в которых было бы нечто
напоминающее первых христиан.
Разумеется, сейчас я не выдержу напряжения, связанного с такой работой, но это не
значит, что со временем я не вернусь к своему замыслу.
Какой крупный человек Фромантен! Он всегда будет путеводителем для тех, кто хочет
узнать Восток. Он первый вскрыл связь между Рембрандтом и югом, между Петтером и тем, что
увидел он сам.
Ты тысячу раз прав, убеждая меня не думать обо всем этом, а просто писать – для
начала хотя бы этюды капусты и салата, чтобы успокоиться, а, успокоившись, взяться за то, на
что я способен. Когда я вновь увижу свои вещи, я повторю «Тарасконский дилижанс»,
«Виноградник», «Жатву» и, прежде всего, «Красный ресторан», вернее, «Ночное кафе» – в
смысле колорита самую характерную из моих работ. Однако центральная фигура в белом
должна быть переделана в цветовом отношении, лучше скомпонована. Тем не менее смею
утверждать, что это полотно – подлинный юг и что оно отличается продуманной комбинацией
зеленых и красных тонов.
Мои силы иссякли слишком быстро, но я предвижу, что, двигаясь в том же направлении,
другие в будущем сумеют сделать бесконечно много хорошего. Поэтому мысль о создании
мастерской в этих краях с целью облегчить художникам поездку на юг остается верной и
поныне. Разом перебраться с севера, скажем, в Испанию едва ли разумно: так не увидишь то,
что следует увидеть. Сперва надо научиться видеть, постепенно приучая глаза к иному
освещению.
Мне, например, нет нужды смотреть в музеях Тициана и Веласкеса: я видел такие типы
живых людей, которые помогли мне понять, чем должна быть картина, написанная на юге.
Этого я до поездки в Арль не знал.
Боже мой, боже мой, и ведь бывают художники, утверждающие, что Делакруа – не
настоящий Восток! Очевидно, настоящий Восток – это то, что фабриковали разные парижане
вроде Жерома.
Неужели человек, написавший с натуры кусок освещенной солнцем стены, притом
написавший так, как ее видит его северный глаз, смеет воображать, будто он знает людей
Востока, тех, кого пытался изобразить и Делакруа, что, впрочем, не помешало ему написать
стены в «Еврейской свадьбе» и «Одалисках»?
Следовать лечению, применяемому в этом заведении, очень легко даже в случае
переезда отсюда, ибо здесь ровно ничего не делают. Больным предоставляется прозябать в
безделье и утешаться невкусной, а порой и несвежей едой. Теперь я могу признаться тебе, что с
первого же дня отказался от общего стола, вплоть до последнего приступа жил на хлебе и супе
и буду жить на них до тех пор, пока останусь тут.
607
Прежде всего, я страшно рад, что ты, со своей стороны, уже подумал о папаше
Писсарро.
Вот видишь, у нас еще есть шансы – если не у него, то в каком-нибудь другом месте.
Но дело делом, и ты совершенно прав, требуя от меня решительного ответа, готов ли я еще до
зимы перебраться в одно из парижских лечебных заведений.
И я с тем же спокойствием и с теми же основаниями, какие побудили меня приехать
сюда, отвечаю: да, готов даже в том случае, если подобное парижское заведение – наихудший
выход, что вполне вероятно, так как здесь неплохие условия для работы, а работа –
единственное мое развлечение.
Кстати, в прошлом письме я уже изложил серьезную причину, побуждающую меня
переменить место жительства.
Считаю необходимым вернуться к вей еще раз. Мне страшно, что у меня, человека
современных взглядов, пылкого почитателя Золя, Гонкуров и вообще искусства, которое я так
глубоко чувствую, бывают такие же приступы, как у суеверных людей, приступы,
сопровождающиеся болезненными и туманными религиозными видениями, никогда не
возникавшими у меня на севере.
Учитывая мою исключительную восприимчивость к тому, что меня окружает, мои
приступы, видимо, следует объяснить слишком затянувшимся пребыванием в этих старых
монастырях – арльской лечебнице и здешнем убежище.
Поэтому сейчас мне необходимо перебраться в светское заведение, даже если это –
наихудший выход…
Любопытная вещь! Как раз в тот момент, когда я копировал «Положение во гроб»
Делакруа, мне стало известно, в чьих руках находится теперь эта картина. Она принадлежит
королеве не то Венгрии, не то какого-то другого государства, которая пишет стихи под именем
Кармен Сильвы. Статья о ней и ее картине написана Пьером Лоти, уверяющим, что эта Кармен
Сильва как человек еще более интересна, чем как писательница. А ведь у нее встречаются
глубокие мысли, например: «Женщина без детей – все равно что колокол без языка – звук его,
может быть, и красив, но никому не слышен».
Я уже скопировал семь из десяти «Полевых работ» Милле.
Уверяю тебя, мне безумно интересно делать копии, поскольку сейчас у меня нет
моделей, я при помощи этих копий не заброшу работу над фигурой.
К тому же они послужат декорацией для мастерской, где буду работать я сам или кто-
нибудь другой.
Хочется мне также скопировать «Сеятеля» и «Землекопов».
Есть фотография «Землекопов», сделанная с рисунка. А с «Сеятеля», находящегося у
Дюран-Рюэля, – офорт Лера.
В числе офортов последнего есть один, изображающий покрытое снегом поле и борону.
Есть у него также «Четыре времени суток» – соответствующие экземпляры имеются в
коллекции гравюр на дереве.
Очень хотелось бы иметь все это или, по крайней мере, офорты и гравюры на дереве.
Они – крайне необходимые мне пособия: я хочу учиться.
Копирование считается устарелым методом, но мне до этого нет дела. Я собираюсь
скопировать и «Доброго самаритянина» Делакруа.
Написал я также женский портрет – жену надзирателя. Мне кажется, он тебе
понравится. Я сделал с него повторение, но оно получилось хуже, чем оригинал. Боюсь, что
модель заберет у меня именно его, а мне хочется, чтобы он достался тебе.
Сделан он в розовом и черном.
Посылаю тебе сегодня свой автопортрет. К нему надо довольно долго приглядываться, и
тогда ты, надеюсь, увидишь, что лицо мое стало спокойнее, хотя взгляд – еще более туманен,
чем раньше. У меня есть еще один автопортрет, но тот – просто попытка, сделанная мною во
время приступа. Первый же автопортрет тебе, вероятно, понравится – я постарался упростить
его. Покажи его при случае папаше Писсарро. Ты поразишься тому впечатлению, какое
производят «Полевые работы» в цвете. Это очень задушевная серия.
Постараюсь объяснить тебе, чего я в них ищу и почему я счел за благо их скопировать.
От нас, живописцев, требуется, чтобы мы всегда компоновали сами и были, прежде
всего, мастерами композиции.
Допустим, что это правильно. Однако в музыке дело обстоит иначе. Играя Бетховена,
исполнитель интерпретирует вещь на свой лад, а ведь в музыке и особенно в пении
интерпретация тоже кое-что значит, потому что композитор отнюдь не всегда сам исполняет
свои произведения.
Так вот, сейчас, будучи болен, я пытаюсь создать нечто такое, что утешало бы меня и
доставляло удовольствие лично мне.
Я использую черно-белые репродукции Делакруа или Милле, как сюжеты.
А затем я импровизирую цвет, хотя, конечно, не совсем так, как если бы делал это сам, а
стараясь припомнить их картины. Однако это «припоминание», неопределенная гармония их
красок, которая хотя и не точно, но все-таки ощущается, и есть моя интерпретация.
Многие люди не признают копирования, другие – наоборот. Я случайно пришел к нему,
но нахожу, что оно многому учит и – главное – иногда утешает. В таких случаях кисть ходит
у меня в руках, как смычок по скрипке, и я работаю исключительно для собственного