Поселки в этих краях выглядят заброшенными, безмолвными, вымершими, потому что
жизнь протекает под землей, а не наверху; здесь можно провести целые годы, но пока ты не
побывал внизу, в шахте, у тебя еще нет верного представления об истинном положении вещей.
Углекопы крайне необразованны и невежественны, в большинстве случаев просто
неграмотны; но вместе с тем они сообразительны и ловки на своей тяжелой работе, отважны и
откровенны по характеру; они малы ростом, но широкоплечи, глаза у них грустные и широко
расставленные. Работают они поразительно много, и руки у них золотые. Они отличаются очень
нервной, – я не хочу этим сказать – слабой, – организацией и очень восприимчивы. Им
свойственны инстинктивное недоверие и застарелая, глубокая ненависть к каждому, кто
пробует смотреть на них свысока.
С шахтерами надо быть шахтером и держаться по-шахтерски, не позволяя себе никакого
чванства, зазнайства и заносчивости, иначе с ними не уживешься и доверия у них не завоюешь.
Рассказывал ли я тебе в свое время об одном углекопе, получившем тяжелые ожоги при
взрыве газа? Слава богу, он поправляется, начал выходить и уже совершает для упражнения
довольно длинные прогулки. Правда, руки у него еще слабы, и он не скоро сможет вновь
работать ими, но все-таки он выжил. Однако с тех пор здесь были еще случаи тифа и
злокачественной, по-местному «дурной», лихорадки: во время приступов ее люди видят жуткие,
похожие на кошмары сны и бредят. Таким образом, здесь опять много слабых, прикованных к
постели людей: нищие и бессильные, лежат они и чахнут. В одном доме лихорадка свалила
всех, помощи им почти никто, вернее, совсем никто не оказывает, так что за больными
вынуждены присматривать больные. «Здесь больные выхаживают больных, – сказала мне
хозяйка. – Оно и не удивительно: бедняк бедняку друг».
Видел ли ты за последнее время что-нибудь хорошее? С нетерпением жду от тебя
письма.
Много ли сделали за последнее время Израэльс, Марис и Мауве? Несколько дней тому
назад здесь, в стойле, родился жеребенок, славное маленькое существо, которое вскоре уже
твердо стояло на ногах.
Здешние рабочие держат много коз: в каждом доме видишь козлят, а также кроликов.
130 Вам, июнь 1879
Несколько дней назад у нас часов в 11 вечера была ужасная гроза. Неподалеку отсюда
есть место, с которого внизу открывается почти весь Боринаж: трубы, отвалы породы,
крошечные лачуги углекопов и муравейник маленьких, черных, целый день копошащихся
фигурок; дальше – темные сосновые леса и белеющие на фоне их домики рабочих; совсем
вдалеке – колоколенки и старая мельница. В большинстве случаев надо всем этим висит нечто
вроде пелены тумана, а проплывающие мимо облака создают причудливый эффект света и тени,
который напоминает картины Рембрандта, Мишеля или Рейсдаля.
Во время этой грозы, когда вспышки молнии на мгновение озаряли непроглядно черную
ночь, эффект получался изумительный. Находящиеся в двух шагах отсюда строения шахты
«Маркасс», которые одиноко возвышаются на пустынном поле, казались в эту ночь настоящим
Ноевым ковчегом: его махина во тьме потопа, под проливным дождем, наверно, выглядела так
же, как эта шахта.
Находясь под впечатлением грозы, я сегодня вечером, во время чтения Библии, сделал
описание кораблекрушения.
Я усиленно читаю «Хижину дяди Тома». Как много еще рабства на свете! И в этой
поразительной, чудесной книге этот насущный вопрос рассматривается с такой мудростью,
любовью и пылкой заботой о подлинном благоденствии несчастных и угнетенных, что к роману
невольно возвращаешься и каждый раз находишь в нем нечто новое.
Я не знаю лучшего определения для слова искусство, чем «L'art c'est l'homme ajoute a la
nature». 1 Природа – это реальность, истина, но в том значении, в том понимании, в том
характере, которые раскрывает в ней художник и которые он дает – qu'il degage, 2 вылущивает,
освещает.
1 «Искусство – это человек плюс природа» (франц).
2 Которые он высвобождает (франц.).
Картина Мауве, Мариса или Израэльса говорит больше и яснее, чем сама природа. То же
самое с книгами. В «Хижине дяди Тома», в частности, все вещи поданы художником в новом
свете; таким образом, в этом романе, хотя он уже начинает стареть, ибо написан много лет
назад, все вещи стали новыми. Книга так тонко продумана и прочувствована, так мастерски
сделана! Она написана с такой любовью, серьезностью, правдивостью! Она так скромна, проста
и в то же время так поистине возвышенна, благородна и утонченна!
131 Кем, 5 августа 1879
Я часто сижу иногда до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и
подкрепить мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи.
132 [15 октября 1879}
Ну, а теперь шутки в сторону. Я искренне убежден, что для наших отношений было бы
лучше, если бы обе стороны были более откровенны. Если бы я всерьез убедился, что я ни на
что не годен, что я неприятен или в тягость тебе или тем, кто остался дома, если бы я постоянно
чувствовал себя лишним или навязчивым по отношению к тебе, так что для меня лучше было
бы вообще не существовать, если бы я должен был думать о том, как убраться с вашего пути,
если бы я считал, что это действительно так, а не иначе,– тогда меня охватила бы тоска и мне
пришлось бы бороться с отчаянием.
Мне тягостна эта мысль, но еще тяжелее было бы думать, что из-за меня происходит
столько несогласий, раздоров и неприятностей и между нами и дома.
Будь это на самом деле так, я бы предпочел, чтобы мне не было суждено зажиться на
этом свете. Но когда меня по временам слишком сильно и долго гнетет такая мысль, у меня
одновременно с ней возникает и другая – а может быть, все это лишь долгий страшный сон;
может быть, со временем мы научимся видеть и понимать лучше? Разве, в конце концов, это не
правда? Почем знать, быть может, все пойдет не хуже, а лучше? Многим, без сомнения,
надежда на перемену к лучшему показалась бы теперь глупой и суеверной. Да, зимой иногда
бывает так холодно, что люди говорят: мороз слишком жесток, так что мне до того, вернется
лето или нет; зло сильнее добра. Но с нашего соизволения или без оного, морозы рано или
поздно прекращаются, в одно прекрасное утро ветер меняется и наступает оттепель. Сравнивая
такое явление природы, как погода, с нашим расположением духа и нашими обстоятельствами,
которые столь же непостоянны и переменчивы, как она, я поддерживаю в себе надежду, что все
может измениться к лучшему.
133 Июль 1880
Берусь за перо не очень охотно, так как давно уже тебе не писал, и по многим причинам.
Ты стал для меня в известной мере чужим, равно как и я для тебя, причем, может быть,
еще больше, чем ты думаешь; нам, вероятно, лучше не продолжать переписку. Возможно, я не
написал бы тебе даже теперь, если бы не был обязан, вынужден написать, если бы ты, да, ты
сам не вынудил меня к этому.
Я узнал в Эттене, что ты послал мне пятьдесят франков. Ну, что ж, я принял их –
конечно, нехотя, конечно, с довольно горьким чувством, но я – в тупике, все у меня
перепуталось, и другого выхода нет…
Я, как тебе, наверно, известно, возвратился в Боринаж. Отец уговаривал меня остаться
где-нибудь по соседству с Эттеном, но я сказал «нет» и думаю, что поступил правильно.
Невольно я стал для семьи личностью более или менее подозрительной, человеком, на которого
нельзя положиться; так как же я могу после этого быть хоть в чем-то кому-нибудь полезен?
Поэтому я склонен полагать, что полезнее всего, что самый лучший выход и самое
разумное для меня решение – уехать и держаться на приличном расстоянии, словно меня и не
существует…
Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее безрассудные
поступки, в которых мне приходится потом более или менее горько раскаиваться. Мне часто
случается говорить или действовать чересчур поспешно там, где следовало бы набраться
терпения и выждать. Думаю, впрочем, что другие также не застрахованы от подобных
оплошностей.
Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком опасным и пи на
что не способным? Не думаю. Надо просто попробовать любыми средствами извлечь из своих
страстей пользу. Назову, например, одну из них – у меня почти непреодолимая тяга к книгам, и
я испытываю постоянную потребность заниматься своим образованием, учиться, если хотите,
подобно тому как я испытываю потребность в пище. Ты в состоянии это понять. Находясь в
другом окружении, в окружении картин и произведений искусства, я, как ты хорошо знаешь,
воспылал к ним неистовой, доходящей до исступления любовью. Не раскаиваюсь в этом и
сейчас. Вдали от родины я тоскую по ней именно потому, что она – страна картин.
Как ты, может быть, помнишь, я хорошо знал (а возможно, знаю и сейчас), что такое
Рембрандт, что такое Милле, Жюль Дюпре, Делакруа, Миллес или М. Марио. Пусть у меня
теперь больше нет этого окружения, однако существует нечто, называемое душой, и, говорят,
она никогда не умирает, вечно живет и вечно ищет, вечно, вечно и еще раз вечно. Так вот, я не
стал чахнуть с тоски по родине, а сказал себе: «Родина, отечество – повсюду». Я не впал в
отчаяние, а избрал своим уделом деятельную печаль, поскольку имел возможность действовать;
иными словами, я предпочел печаль, которая надеется, стремится, ищет, печали мрачной,
косной и безысходной. Я более или менее основательно изучил книги, которые были в моем
распоряжении – например, Библию и «Французскую революцию» Мишле; затем, прошлой
зимой, Шекспира, кое-что из В. Гюго и Диккенса, Бичер Стоу; и совсем недавно – Эсхила и