крупными оранжевыми горошинами; в крошечной ручонке цветок олеандра.
Голова у меня настолько устала, что дописываю через силу.
Б 13 note 127
Ты согласишься – нисколько в этом не сомневаюсь, – что ни у тебя, ни у меня не
может быть полного представления о Веласкесе и Гойе, как людях и художниках: ни ты, ни я не
видели их родины Испании и многого прекрасного, что еще сохранилось на юге. Тем не менее
даже то, что мы о них знаем,– это уже кое-что. Разумеется, чтобы судить о художниках-
северянах, и прежде всего Рембрандте, тоже весьма полезно знать их творчество во всем его
объеме, их страну, историю – пусть несколько узко и сжато – их эпоху и былые нравы их
родины.
Снова повторяю, что ни у Бодлера, ни у тебя нет достаточно ясного представления о
Рембрандте.
Что до тебя, то я всячески настаиваю, чтобы ты сначала тщательно изучил великих и
малых голландцев, а потом уже судил о них. Ведь в данном случае речь идет не просто о
драгоценных камнях, но о чуде из чудес.
И потом мало ли стразов среди бриллиантов?
Я, например, двадцать лет изучавший школу моей страны, в большинстве случаев
просто молчу, когда речь заходит о ней, – настолько неопределенны и расплывчаты мысли
людей, спорящих о художниках севера.
Тебе же я могу сказать одно: «Присмотрись к ним получше – право, они стоят того».
Вот, скажем, я утверждаю, что луврский Остаде, «Семья художника» (мужчина, женщина и
десяток малышей), – картина, достойная бесконечного изучения и размышления, равно как и
«Мюнстерский мир» Терборха. Если же художники, даже те из них, кто приходит в Лувр
изучать голландцев, сплошь да рядом не замечают тех картин, которые я лично предпочитаю
остальным и нахожу самыми изумительными во всей галерее, то я не удивляюсь этому, так как
знаю, что мой выбор обусловлен таким знанием предмета, какое отсутствует у большинства
французов.
Если ты даже держишься на этот счет другого мнения, то позднее – я убежден в этом –
все равно признаешь мою правоту.
Меня приводит в отчаяние, что Рембрандты в Лувре портятся и что идиоты из
администрации губят множество великолепных картин. Так, унылый желтый тон некоторых
Рембрандтов – это повреждение, вызванное сыростью или другими причинами, на которые в
ряде случаев я мог бы указать тебе чуть ли не пальцем.
Определить, каков колорит Рембрандта, так же затруднительно, как определить, что
такое «серое» у Веласкеса. За неимением лучшего можно бы назвать Рембрандта «золотым».
Так и говорят, но это очень туманно.
Приехав во Францию, я, быть может, лучше, чем сами французы, почувствовал Делакруа
и Золя, которыми восхищаюсь безгранично, искренне и откровенно.
И это потому, что у меня было довольно полное представление о Рембрандте: один из
них, Делакруа, воздействует цветом; другой, Рембрандт, – валерами, но оба они равноценны.
Золя и Бальзак как художники общества и природы в их совокупности вызывают у тех,
кто их любит, глубокое эстетическое волнение именно потому, что они охватывают всю
изображаемую ими эпоху.
Делакруа изображает не определенную эпоху, а человечество и жизнь вообще, но тем не
менее он из той же породы всеобъемлющих гениев.
Мне очень нравятся последние слова, которыми кто-то – кажется, Сильвестр –
заканчивает одну из своих крупных статей:
«Так умер – чуть ли не с улыбкой – Эжен Делакруа, один из племени великих
художников, живший с солнцем в голове и с бурей в сердце, переходивший от воинов к святым,
от святых к влюбленным, от влюбленных к тиграм и от тигров к цветам».
Домье тоже великий гений.
Милле – вот еще один художник нации и той среды, где она живет.
Быть может, эти великие гении всего лишь помешанные, и безгранично верить в них и
восхищаться ими способен лишь тот, кто сам помешан.
Если это так, я предпочитаю свое помешательство благоразумию других.
Идти к Рембрандту обходным путем – это, вероятно, самая прямая дорога к нему.
Поговорим о Франсе Хальсе. Он никогда не рисовал Христа, благовещений с пастухами,
ангелов или распятий и воскресений, никогда не писал обнаженных женщин с их
сладострастием и животностью.
Он писал портреты, одни портреты: портреты солдат, групповые портреты офицеров,
портреты должностных лиц, решающих государственные дела; портреты матрон с розовой или
желтой кожей, в белых чепцах, в черных шерстяных и шелковых платьях, обсуждающих
бюджет приюта или богадельни. Он писал портреты почтенных горожан в семейном кругу –
муж, жена, ребенок. Писал пьянчужку во хмелю, старую торговку рыбой, ухмыляющуюся, как
ведьма, красивую шлюху цыганку, младенцев в пеленках, разудалого кутилу дворянина, с
усами, в ботфортах и при шпорах. Он писал себя и свою жену, молодых, влюбленных, на
дерновой скамье в саду, после первой брачной ночи. Писал бродяг и смеющихся мальчишек,
писал музыкантов, писал толстую кухарку.
Дальше этого он не шел, но это вполне стоит «Рая» Данте, всех Микеланджело и
Рафаэлей и даже греков. Это прекрасно, как Золя, но еще полнокровнее, веселее и жизненнее,
потому что его эпоха была более здоровой и менее меланхоличной.
А теперь – что же такое Рембрандт?
Совершенно то же самое: художник-портретист.
Вот основная здоровая, широкая и ясная мысль, которую нужно усвоить, говоря об этих
двух равноценных голландских знаменитостях, прежде чем идти дальше. Разберемся в этом
хорошенько и представим себе в общих чертах славную республику, запечатленную двумя
этими плодовитыми портретистами, и у нас останется достаточная свобода для изображения
пейзажей, животных, интерьеров и философских сюжетов.
Пожалуйста, следи получше за ходом моих рассуждений – я ведь стараюсь изложить
все как можно проще.
Покрепче вбей себе в голову имя мастера Франса Хальса, создателя разнообразных
портретов, художника целой республики, мужественной, живой и бессмертной. То же и так же
крепко сделай и с не менее всеобъемлющим и великим портретистом голландской республики,
с Рембрандтом ван Рейном, человеком широким и привязанным к натуре, здоровым, как сам
Хальс. А затем ты увидишь, что к этому источнику, Рембрандту, восходят и его прямые,
непосредственные ученики: Вермеер Дельфтский, Фабрициус, Николас Маас, Питер де Хоох,
Боль и находящиеся под его влиянием Петтер, Рейсдаль, Остаде, Терборх. Я назвал
Фабрициуса, хотя нам известны только два его полотна, но обхожу молчанием целую кучу
других хороших художников и – подавно уж – стразы среди всех этих бриллиантов: довольно
с нас и того, что эти подделки укоренились в вульгарных французских черепах.
Не слишком ли мудрено я выражаюсь, дорогой Бернар? На этот раз я пытаюсь
объяснить тебе нечто великое и простое: живопись человечества, точнее, целой республики,
через простой портрет. Это основное. А все прочее – магия, Христос, обнаженные женщины, с
которыми мы иногда сталкиваемся у Рембрандта, весьма интересно, но не суть важно. И пусть
Бодлер не суетное в эту область: слова у него звучные, но пустые. * Будем видеть в Бодлере то,
что он есть, – современного поэта, вроде Мюссе, и пусть он нас оставит в покое там, где речь
идет о живописи.
Твой рисунок «Похоть» нравится мне меньше, чем другие. «Дерево», напротив, мне по
душе: в нем много движения.
Б 14 [Арль, начало августа 1888}
Я, оказывается, забыл ответить на твой вопрос, в Понт-Авене ли еще Гоген. Да, он еще
там, и, если тебе придет охота написать ему, он, по-моему, будет очень рад. Он живет там до
сих пор и, вероятно, переберется ко мне сюда, как только один из нас раздобудет деньги на его
переезд.
Не думаю, что вопрос о голландцах, который мы обсуждали с тобой в последнее время,
лишен интереса. Всякий раз, когда речь заходит о мужественности, оригинальности, о каком бы
то ни было соответствии природе, крайне интересно проверить это на них.
Но, прежде всего, поговорим о тебе, о двух твоих натюрмортах и двух портретах твоей
бабушки. Сделал ли ты в жизни что-либо лучшее и был ли когда-нибудь больше самим собой?
По-моему, нет.
Для того, чтобы творить по-настоящему, иногда достаточно глубокого изучения первого
попавшегося под руку предмета или первого встречного. Знаешь, отчего мне так нравятся эти
твои три-четыре этюда? В них есть нечто устойчивое, мудрое, основательное и уверенное в
себе. Ты никогда не был ближе к Рембрандту, чем на этот раз, дорогой.
В мастерской Рембрандта, этого несравненного сфинкса, Вермеер Дельфтский обрел ту
основательную технику, которая никем не была превзойдена и которую теперь силятся
отыскать снова. Наш брат мыслит и работает цветом, старики голландцы – светотенью и
валерами.
Но что нам до этих различий, когда все дело в том, чтобы ярче выразить самого себя?
Сейчас ты собираешься изучать приемы итальянских и немецких примитивов, то
символическое значение, которое может заключать в себе абстрактный и мистический рисунок
итальянцев. Что ж, действуй!
Мне очень нравится один анекдот о Джотто. Был устроен конкурс на какую-то картину с
изображением богоматери. Правление тогдашней Академии получило кучу проектов. Один из
них, за подписью Джотто, представлял собой просто овал, нечто вроде яйца. И вот правление,
заинтригованное и проникшееся доверием к Джотто, доверило ему написать мадонну. Правда
это или нет – не знаю, но анекдот мне нравится.
Однако вернемся к Домье и к твоей бабушке.
Когда же ты снова покажешь нам столь же серьезные этюды? Призываю тебя взяться за
них, отнюдь, впрочем, не оставляя твоих изысканий относительно свойств линий, находящихся