в противоположном движении – я ведь и сам не безразличен к одновременному контрасту
линий и форм.
Видишь ли, дружище, беда в том, что Джотто, Чимабуэ, а также Гольбейн и Ван Дейк
жили в обществе, похожем, так сказать, на обелиск, в обществе, так архитектонически
рассчитанном и возведенном, что каждый индивидуум был в нем отдельным камнем, а все
индивидуумы вместе поддерживали друг друга и составляли одно монументальное целое. Такое
общество – не сомневаюсь в этом – будет построено, когда социалисты возведут свое
логичное социальное здание – от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как
ты знаешь, в состоянии полного хаоса и анархии.
Мы, художники, влюбленные в упорядоченность и симметрию, обособляемся друг от
друга и в одиночку работаем над решением своей собственной и единственной задачи.
Пюви это отлично знает, и когда он, столь мудрый и справедливый, пожелал покинуть
свои Елисейские поля и любезно снизойти до нашей эпохи, он написал замечательный портрет:
безмятежный старец, читающий роман в желтом переплете, стакан воды с акварельной
кисточкой и розой в нем. Сделал он и портрет светской дамы вроде тех, каких изображали
Гонкуры.
Голландцы же – видим мы, – не мудрствуя, пишут вещи, как они есть, как Курбе писал
своих прекрасных обнаженных женщин. Они делают портреты, пейзажи, натюрморты. Ей-богу,
это еще не самая большая глупость на свете! Бывали безумства и похуже.
И если бы мы не знали, что делать, дружище Бернар, то последовали бы их примеру,
хотя бы для того, чтобы драгоценная сила нашего мозга не испарилась в бесплодных
метафизических умствованиях, с помощью которых все равно не втиснешь хаос в банку – уже
по той причине, что хаос потому и хаотичен, что не умещается ни в одном сосуде нашего
калибра.
Мы можем – что и делали голландцы, которые похитрее всех сторонников предвзятых
систем, – мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет, твою бабушку,
яблоки, пейзаж.
Почему ты говоришь, что Дега – скверный потаскун? Дега живет тихо, как
провинциальный нотариус, и не любит женщин, ибо знает, что если бы он их любил и путался с
ними, он был бы душевно нездоров и стал бы не способен к живописи.
Живопись Дега мужественна и безлична именно потому, что он стремится быть
безличен, как провинциальный нотариус, боящийся пускаться во все тяжкие. Он смотрит, как
путаются друг с другом двуногие, которые посильнее, чем он, и отлично рисует их именно
потому, что не путается так, как они.
Рубенс, вот тот был красавцем и изрядным самцом. Курбе – тоже. Их здоровье
позволяло им вволю пить, есть и путаться с бабами.
Что до тебя, бедный мой дружище, то я тебе уже советовал весной: ешь получше,
исправно неси военную службу и поменьше гоняйся за юбками – от этого ты станешь лишь
мужественнее как живописец. Недаром Бальзак, великий и могучий мастер, так хорошо сказал,
что целомудрие укрепляет современных художников. Голландцы были людьми женатыми и
делали детей – хорошее, очень хорошее занятие, вполне созвучное природе.
Одна ласточка не делает весны. Я не говорю, что среди твоих новых бретонских этюдов
нет вещей мужественных и крепких,– я их еще не видел, следовательно, не могу ничего
утверждать. Но я уже видел у тебя мужественные вещи – портрет твоей бабушки, твои
натюрморты. Судя по твоим рисункам, я несколько сомневаюсь, что твои новые этюды будут
равны прежним с точки зрения мужественности.
Видишь ли, те этюды, о которых я говорю, это всего лишь первая ласточка твоей
художественной весны.
Если мы хотим всерьез отдаться творчеству, нам иногда приходится поневоле
отказываться от женщин и, поскольку это позволяет темперамент, жить, как солдаты или
монахи.
Голландцы, опять-таки, были людьми нравственными и вели мирную, спокойную,
размеренную жизнь.
Правда, Делакруа сказал: «Я обрел живопись, когда потерял зубы и начал страдать
одышкой!» Но те, кто видел, как писал этот знаменитый художник, говорили: «Делакруа пишет,
как лев пожирает мясо». Он мало таскался и заводил лишь мимолетные связи, чтобы не
отрываться надолго от творчества.
Если в этом письме, на первый взгляд несвязном, – я ведь лишь отвечаю на твои – и
продиктованном искренней дружбой к тебе, ты усмотришь некоторое беспокойство, во всяком
случае некоторую озабоченность по поводу твоего здоровья в предвидении тяжелых испытаний,
ожидающих тебя на военной службе, то, увы, будешь прав. Я знаю, что изучение голландцев
пойдет тебе только на пользу, ибо их произведения мужественны, здоровы, сильны. Лично мне
воздержание не вредит: оно помогает нашему слабому и впечатлительному художническому
мозгу сосредоточить все свои силы на создании картин. Размышляя, рассчитывая и надрываясь
над работой, мы расходуем нашу мозговую энергию. Зачем же нам растрачивать наши
творческие силы там, где профессиональный сутенер и даже обыкновенный клиент, если они
хорошо питаются, в состоянии гораздо лучше нас удовлетворить проститутку, еще более
измученную, чем мы сами.
Я не только сочувствую такой измученной проститутке – я испытываю симпатию к ней.
Она – наша подруга и сестра, потому что, подобно нам, художникам, изгнана из общества и
отвержена им.
И так же, как нам, положение отщепенки дает ей независимость, в которой – если все
хорошенько взвесить – есть свои преимущества. Не будем заблуждаться, полагая, что
оказываем ей услугу, когда пытаемся реабилитировать ее с социальной точки зрения: это, во-
первых, практически неосуществимо, во-вторых, может оказаться гибельным для нее.
Я только что сделал портрет почтальона, вернее, два портрета.
Тип у него сократический, несмотря на то что это отчасти лицо пьяницы и,
следовательно, напряженное по цвету. Его жена только что родила, и парень сияет от
самодовольства. Он заядлый республиканец вроде папаши Танги. Черт побери, какой мотив для
живописи в духе Домье, а!
Он сидел слишком напряженно, поэтому я написал его два раза, второй раз – за один
сеанс. На белом холсте голубой, почти белый фон; в лице все тона – желтые, зеленые,
фиолетовые, розовые, красные – приглушены; форменный сюртук – прусская синяя, нашивки
– желтые.
Если есть охота, напиши поскорее; я так завален работой, что не нашел времени для
набросков с фигур.
P. S. Сезанн – как раз и есть человек, состоящий в добропорядочном буржуазном браке,
как старые голландцы; если он успешно подвизается в своем деле, то только потому, что не
слишком опустошен распутством.
Б 15 [Арль, первая половина августа 1888}
Хочу писать фигуры, фигуры и еще раз фигуры – целую серию двуногих, от младенца
до Сократа, от черноволосых и белокожих женщин до женщин с желтыми волосами и
загорелыми на солнце лицами кирпичного цвета. Это сильнее меня!
А пока что я делаю совсем другое.
Спасибо за твое письмо. В этот раз я писал наспех и вконец измученный.
Очень рад, что ты приехал к Гогену.
Да, у меня все же есть новая фигура – в полном смысле слова продолжение некоторых
этюдов голов, сделанных мною в Голландии. Я как-то показывал их тебе вместе с «Едоками
картофеля» – одной из картин тех времен. Хотелось бы показать тебе и эту. Это также этюд,
где цвет играет такую роль, что черно-белый рисунок его не передает.
Хотел послать тебе один рисунок – очень большой и очень тщательный. Но, при всей
его правильности, в этюде это стало совсем другой вещью потому, что – повторяю еще раз –
только цвет дает ощущение воздуха в раскаленный полдень во время жатвы. Без него
получилась бы совсем другая картина.
Смею надеяться, что вы-то с Гогеном это поймете; но каким уродством покажется это
другим!
Ваш брат знает, что такое настоящий крестьянин и сколько в нем от зверя.
Написал я также «Разгрузку барж»: две розово-фиолетовые баржи, вода – зеленый
веронез, серый песок, тачки, доски, синий и желтый мальчуган.
Все это смотрится сверху, с высоты нависающей набережной. Неба нет. Все это только
эскиз или, скорее, набросок, сделанный во время сильного мистраля.
Кроме того, я работаю над пропыленным чертополохом, над которым кружится рой
бабочек.
О, как прекрасно здешнее солнце в разгаре лета! Оно ударяет в голову, и я нисколько не
сомневаюсь, что от этого недолго и спятить. Но так как я спятил еще раньше, мне ничто не
мешает наслаждаться им.
Мечтаю украсить мою мастерскую полудюжиной «Подсолнечников» – декорациями,
заключенными в тонкие рамки, окрашенные французским суриком, в которых яркие или
приглушенные хромы засверкают на различных синих фонах, начиная с самого бледного
веронеза и до королевской синей, – нечто вроде эффекта витражей в готической церкви. Ах,
дорогие мои друзья, хоть мы и свихнувшиеся, а все-таки умеем видеть, верно?
Увы, природа отыгрывается на живом существе: наши тела кажутся нам порой тяжким и
презренным бременем. Но ведь так было всегда – начиная с довольно-таки хворого Джотто.
А все-таки какое наслаждение для глаза беззубый смех старого льва Рембрандта, в
ночном колпаке и с палитрой в руках! Какой смех!
Очень хотел бы провести эти дни в Понт-Авене; утешаюсь лишь тем, что рассматриваю
подсолнухи.
Б 16 note 128
Благодарю за письмо, но меня немного удивляют твои слова: «О, сделать портрет Гогена
невозможно!» Почему невозможно? Какие глупости! Однако я не настаиваю, так что не будем
больше говорить об этом обмене. Значит, Гоген, со своей стороны, и не подумал сделать твой