отличающаяся таким наивно изысканным колоритом.
А ты хочешь променять это – скажу прямо – на искусственность и притворство!
В прошлом году ты написал картину, по рассказам Гогена я представляю ее себе
примерно так: на траве переднего плана фигура девочки в белом или голубом платье; на втором
плане – опушка букового леса, почва усеяна красными опавшими листьями; картину
вертикально пересекают зелено-серые стволы.
Волосы, как я себе представляю, образуют цветовое пятно, необходимое в качестве
дополнения к белому платью: черные, если платье белое, и апельсиновые, если платье голубое.
До чего же, сказал я себе, прост мотив и как он умеет создавать изящество из ничего!
Гоген говорил мне и о другом мотиве: три дерева и ничего больше – эффект оранжевой
листвы на синем небе; но все резко подчеркнуто, решительно и откровенно разделено на планы
противоположных цветов. В добрый час!
И когда я сравниваю вот такое с твоим кошмарным «Христом в саду Гефсиманском»,
мне, ей-богу, делается грустно. Так вот, настоящим письмом я, в полный голос и не боясь
накричать на тебя во всю силу своих легких, снова требую: стань опять самим собой.
«Крестный путь» – ужасен. Разве гармоничны в нем цветовые пятна? Я не прощу тебе
банальности – именно банальности композиции. Когда Гоген жил в Арле я, как тебе известно,
раз или два позволил себе увлечься абстракцией – в «Колыбельной» и «Читательнице
романов», черной на фоне желтой полки с книгами. Тогда абстракция казалась мне
соблазнительной дорогой. Но эта дорога – заколдованная, милый мой: она сразу же упирается
в стену.
Не спорю: после жизни, полной смелых исканий и единоборства с природой, можно
рискнуть и на это; но что касается меня, я не желаю ломать себе голову над подобными вещами.
Весь год я работал с натуры, но думая ни об импрессионизме, ни о чем другом. Тем но менее я
еще раз дал себе волю и потянулся за звездами, которые оказались слишком велики, и вот снова
неудача. Теперь с меня довольно!
Итак, в настоящий момент я работаю над оливковыми деревьями, ищу различные
эффекты серого неба, противопоставленного желтой почве и зелено-черным пятнам листвы; в
другом случае земля и листва – лиловые, а небо желтое; потом земля красной охры, а небо
розово-зеленое. Что ж, меня это интересует больше, чем все вышеназванные абстракции.
Если я не писал тебе так долго, то лишь потому, что, борясь со своей болезнью и
стараясь успокоиться, я не имел желания спорить и считал все эти абстракции опасными для
себя. Когда спокойно продолжаешь работать, хорошие сюжеты приходят сами собой;
необходимо прежде всего вновь погрузиться в действительность, без заранее обдуманного
плана, без всех этих парижских предубеждений. Впрочем, я очень недоволен истекшим годом,
разве что он послужит прочным фундаментом для будущего. Я как мог проникся атмосферой
невысоких гор и оливковых рощ; посмотрим, что из этого выйдет. Мне не нужно ничего, кроме
нескольких клочков земли, колосящейся пшеницы, оливковой рощи, кипариса – его, кстати, не
так-то просто сделать.
Я спрашиваю тебя, любителя и знатока примитивов, почему ты, как мне кажется, не
знаешь Джотто? Мы с Гогеном видели еще одну его маленькую работу в Монпелье – смерть
какой-то святой. Выражение ее страданий и экстаза настолько человечно, зритель настолько
разделяет ее эмоции, что весь XIX век как бы чувствуется и присутствует в картине.
Если бы я своими глазами увидел твои картины, колорит их, пожалуй, привел бы меня в
восторг, несмотря ни на что. Но это касается только твоих портретов, причем таких, которые
сделаны тщательно. Портреты – вот что тебе полезно, вот уж где настоящий ты!
Вот описание одной картины, которая сейчас передо мной: вид парка вокруг лечебницы,
где я нахожусь. Направо – серая терраса, часть дома; налево – несколько кустов отцветших
роз и земля – красная охра, – выжженная солнцем, устланная опавшими иглами сосен. Эта
окраина парка окружена высокими соснами; стволы и ветви – красная охра, хвоя – зеленый,
омраченный смесью с черным. Эти высокие деревья вырисовываются на вечернем небе с
лиловыми прожилками на желтом фоне; желтое вверху переходит в розовое, затем в зеленое.
Замыкает вид стена (опять красная охра), а над ней – фиолетовый и охристо-желтый холм.
Гигантский ствол первого дерева расщеплен молнией и опилен, но одним из боковых суков
возносится вверх и низвергается вниз каскадом темно-зеленых ветвей. Этот исполин, мрачный,
как поверженный титан, контрастирует (если смотреть на него как на живое существо) с
бледной улыбкой последней розы на увядающем кусте. Под деревьями пустые каменные
скамьи, темный самшит; желтое небо отражается в луже: недавно был дождь. Последний
отблеск солнца усиливает темную охру до оранжевого. Между стволами там и сям бродят
черные фигурки.
Как видишь, вся эта комбинация красной охры, зеленого, омраченного серым, и черных
штрихов, обозначающих контуры, вызывает ощущение тоски, от которой часто страдает кое-кто
из моих товарищей по несчастью и которую они называют «черно-красной». А мотив огромного
дерева, пораженного молнией, и болезненная зелено-розовая улыбка последнего осеннего
цветка еще больше акцентируют это настроение.
На другом полотне изображено солнце, восходящее над зеленями; линии борозд убегают
вверх по холсту к стене и к цепи лиловых холмов. Поле – фиолетовое и желто-красное. Белое
солнце окружено большим желтым ореолом. Здесь, в отличие от первого холста, я старался
выразить покой, великую безмятежность.
Я пишу тебе об этих двух работах, в особенности о первой, с целью напомнить, что
выразить тоску можно и без всякой оглядки на Гефсиманский сад; а для того, чтобы создать
нечто мирное, успокаивающее, нет необходимости изображать персонажи нагорной проповеди.
Ах, тот, кто зачитывается Библией, поступает, разумеется, мудро и правильно; но
современность настолько сильно владеет нами, что даже когда мы пытаемся умозрительно
оживить для себя прошлое, мелкие события повседневной жизни неизменно нарушают ход
наших размышлений и наши дела поневоле возвращают нас к личным переживаниям –
радости, скуке, страданию, гневу, усмешке!
Библия, Библия! Милле с самого детства воспитывался на ней, он только и делал, что
читал ее! И однако он никогда или почти никогда не писал библейских картин. Коро, правда,
написал «Сад Гефсиманский» с Христом и звездой пастуха – и как возвышенно! В его
творчестве чувствуются Гомер, Эсхил, Софокл, а иногда и Евангелие – но настолько же
незаметно, насколько у него всегда преобладают современные, общие всем нам чувства. Ты
скажешь: а Делакруа? Делакруа, да! Но тогда тебе придется совсем по-иному изучать, да,
изучать историю, чтобы поставить все на свое место.
Итак, старина, с библейскими картинами ты дал маху. Это ошибка, хотя не каждый
способен совершить такую ошибку. Ну что ж, ты ее осознаешь, и ото будет, смею заверить,
потрясающе здорово. Иногда, чтобы найти свою дорогу, нужно поплутать. Возьми же реванш,
нарисовав твой сад таким, как он есть, или что-нибудь другое. Как бы то ни было, искать
возвышенное, благородное в фигурах – это очень хорошо; твои этюды свидетельствуют о
сделанном усилии, значит, время потрачено не впустую. Уметь делить холст на большие и
сложные планы, находить контрасты линий и форм – все ото, конечно, техника, трюки, кухня,
если хочешь, но в конце концов это свидетельствует о том, что ты все полнее овладеваешь
своим ремеслом, а это – отлично.
Как ни мерзко, как ни трудно заниматься живописью в наши дни, тот, кто избрал ее
своим ремеслом и усердно работает, – тот человек долга, надежный и верный. Общество часто
обрекает нас на весьма тягостное существование; отсюда – бескрылость и несовершенство
наших работ. Думаю, что даже Гоген и тот страдает от этого, что даже он не может достичь
того, на что способен. Я, например, мучаюсь от полного отсутствия моделей. Зато здесь есть
прекрасные виды. Я сделал пять холстов размером в 30: оливковые деревья. И если я остаюсь
еще здесь, то лишь потому, что здоровье мое быстро восстанавливается. То, что я делаю, –
жестко, сухо, но я стараюсь закалить себя грубой работой и избегаю всяких абстракций из
боязни, как бы они не расслабили меня.
Видел ли ты мой этюд жнеца: поле, желтые хлеба и желтое солнце? Это не то, чего я
хотел, но тем не менее я вплотную подошел здесь к этому чертову желтому цвету. Я имею в
виду тот, что написан густо и сделан одним духом.
Хотелось бы поговорить с тобой еще о многом, но если я пишу тебе сегодня, то лишь
потому, что голова моя немного окрепла: раньше, до полного выздоровления, я боялся
напрягаться. Мысленно жму руку тебе, а также Анкетену и всем друзьям, кого увидишь.
P. S. Нет нужды говорить, как мне жаль и тебя и твоего отца, который не счел нужным
дать тебе возможность провести сезон с Гогеном. Последний пишет мне. что по состоянию
здоровья тебе дали годовую отсрочку от военной службы. Благодарю за описание египетского
дома. Я хотел бы только знать, больше он или меньше наших хижин и, кроме того, его
пропорции по отношению к человеческой фигуре. Особенно мне нужны сведения об окраске.
Б. 22. См. письма к Полю Гогену.
ПИСЬМА К ПОЛЮ ГОГЕНУ
ИЮНЬ 1888-ИЮНЬ 1890
Отношения Винсента с Полем Гогеном (1848-1903), крупнейшим французским
художником периода постимпрессионизма, были весьма сложными. Чувства дружбы и
уважения, которые Ван Гог неизменно питал к Гогену после личного знакомства,