цели. Отсюда – искренность, а порой, может быть, даже оригинальность моего восприятия,
если, конечно, мне попадается сюжет, с которым способна справиться моя неумелая и неловкая
рука.
Мне думается, если Вы уже теперь почувствуете себя главою той мастерской, которую
мы попытаемся превратить в приют для многих наших сотоварищей и которую наши отчаянные
усилия помогут нам постепенно оборудовать, – мне думается, тогда Вы после всех Ваших
теперешних болезней и денежных затруднений почерпнете относительную бодрость в мысли о
том, что, отдавая нашу жизнь, мы, вероятно, приносим тем самым пользу грядущему поколению
художников, а ему сужден долгий век.
Эти края уже видели культ Венеры, носивший в Греции по преимуществу
художественный характер; видели они также поэтов и художников Возрождения. А где могли
расцвести такие явления, там расцветет и импрессионизм. И мне хотелось бы написать этот сад
так, чтобы, глядя на него, люди думали о былом певце здешних мест (вернее, Авиньона)
Петрарке и о новом их певце – Поле Гогене.
Как ни беспомощен этот набросок, Вы при виде его, вероятно, все-таки почувствуете,
что, устраивая нашу мастерскую, я с большим волнением думал о Вас…
Боюсь только, что Бретань Вам покажется красивее, чем этот край, хотя он так же
хорош, как вещи Домье, – здешние фигуры часто до странности напоминают его. Однако Вы
не замедлите обнаружить тут также древность и Возрождение, дремлющие под покровом
современности. Воскресить их – Ваше дело.
Бернар пишет, что он, Море, Лаваль и еще кто-то собираются меняться со мною. Я в
принципе горячий сторонник обмена работами между живописцами, поскольку убедился, что
такой обмен играл большую роль в жизни японских художников. Поэтому я пришлю Вам на
днях все достаточно просохшие вещи, которыми располагаю, с тем, чтобы Вы могли выбрать
первым. Но я никогда не соглашусь на подобный обмен, если он лишит Вас таких значительных
работ, как Ваш автопортрет, который, право, слишком хорош. Нет, я не решусь отнять его у
Вас, так как мой брат охотно возьмет его в уплату за весь первый месяц.
Б 22
Дорогой Гоген,
Благодарю за письмо и в особенности за обещание быть здесь уже к двадцатому.
Разумеется, при обстоятельствах, о которых Вы упоминаете, поездка по железной дороге не
будет для Вас увеселительной прогулкой; поэтому Вы поступаете очень разумно, откладывая
переезд до того дня, когда вам удастся совершить его без особых неудобств. Но если откинуть в
сторону это соображение, я почти завидую Вам: по дороге Вы на протяжении многих-многих
лье увидите разные края во всем великолепии осени.
У меня еще живо в памяти то волнение, в которое меня поверг прошлой зимой переезд
из Парижа в Арль. Как я ждал, когда же, наконец, передо мной откроется нечто похожее на
Японию! Ну, да это все ребячество.
Знаете, на днях, когда я писал Вам, у меня от усталости что-то сделалось с глазами. Но
теперь, отдохнув два с половиной дня, я опять принялся за работу, хоть и не рискую еще писать
под открытым небом. Для моей декорации я сделал новое полотно размером в 30 – мою
известную уже Вам спальню с мебелью из некрашеного дерева. Мне было бесконечно приятно
писать этот интерьер, выполненный без всяких ухищрений, с простотой a la Сёра, плоскими и
грубыми, пастозными мазками: бледно-лиловые стены, блеклый, приглушенно красный пол,
кресла и кровать – желтый хром, подушки и простыня – очень бледный лимонно-желтый,
одеяло – кроваво-красное, умывальник – оранжевый, таз – голубой, окно – зеленое. Как
видите, с помощью всех этих очень разных тонов я пытался передать чувство абсолютного
покоя. В картине только одна нотка белого – ее создает зеркало в черной раме. (Мне просто
захотелось ввести четвертую пару дополнительных цветов).
Словом, посмотрите вместе с другими эту вещь, и мы еще поговорим о ней: я ведь
иногда сам не понимаю, что у меня получается – работаю как во сне.
Здесь становится холодно, особенно в дни мистраля.
Я распорядился провести в мастерскую газ, чтобы зимой у нас было светло.
В Арле Вам, может быть, и не понравится, если Вы приедете сюда, когда дует мистраль.
Но наберитесь терпения – поэзию здешнего пейзажа постигаешь не сразу.
Дом Вам на первых порах вряд ли, конечно, покажется уютным, но мало-помалу мы его
таким сделаем. Расходов куча! Поэтому сразу со всем не справиться. Но я уверен: стоит Вам
приехать сюда, и Вы, как я, в перерывах, когда не дует мистраль, начнете неистово писать
осенние пейзажи. Вот тогда Вы поймете, почему я так настаиваю, чтобы Вы приехали именно
сейчас, когда стоит такая хорошая погода.
Итак, до встречи.
Ваш Винсент
566 (оборот) note 134
Дорогой друг Гоген,
Только что вышел из лечебницы и пользуюсь случаем, чтобы написать Вам несколько
слов, продиктованных самой искренней и глубокой дружбой.
В лечебнице я постоянно думал о Вас – даже когда у меня был жар и я чувствовал
довольно большую слабость.
Скажите, мой друг, так ли необходимо было Тео приезжать сюда?
Во всяком случае, рассейте, пожалуйста, все его опасения и не сомневайтесь сами, что в
этом лучшем из миров все всегда устраивается к лучшему.
Прошу Вас, передайте мои наилучшие пожелания милому Шуффенекеру и повремените
ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует;
кланяйтесь также всем художникам, которых я знавал в Париже…
Рулен был исключительно добр ко мне: это он набрался смелости и выволок меня из
лечебницы, когда остальные еще не были уверены в моем выздоровлении.
643
Дружище Гоген,
Благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего
возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня:
парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в
деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам
нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.
Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако,
смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же
трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок.
Портрет представляет собой, так сказать, обобщенный тип арлезианской женщины;
такие обобщения – явление довольно редкое. Прошу Вас рассматривать мою картину как нашу
совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле.
Мне эта картина стоила еще одного месяца болезни, но я, по крайней мере, знаю теперь,
что она – произведение, которое будет понято Вами, мною и некоторыми другими так, как мы
хотим, чтобы оно было понятно. Мой здешний друг доктор Гаше после некоторых колебаний
принял его и сказал: «Как трудно быть простым!» Так вот, я еще раз подчеркну значение этой
вещи, сделав с нее офорт, и на этом баста! Пусть кто хочет, тот ее и берет.
Обратили ли вы в Арле внимание на оливы? Я недавно написал портрет д-ра Гаше с
печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени. Все это, если хотите,
напоминает то, что Вы сказали о Вашем «Христе в Гефсиманском саду»: «Картине не суждено
быть понятой». Словом, как отлично подметил мой брат, в портрете я иду по Вашим стопам.
Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок «Кипарис со
звездою»: ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из
густой отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в
ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу – дорога, окаймленная высокими желтыми
камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с
оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.
На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая
лошадь. Картина, в целом, очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю
офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о
Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего
добивался. Мой брат пишет, что Лозе – тот, что издал литографии с работ Монтичелли, тоже
одобрил мой портрет арлезианки. Вы понимаете, что, попав в Париж, я немного растерялся и не
успел посмотреть Ваши картины. Но я надеюсь еще на несколько дней вернуться туда. Был
очень рад узнать из Вашего письма, что Вы опять уехали в Бретань вместе с де Хааном. Если
Вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с Вами месяц и написать несколько
марин, но главным образом, чтобы снова повидать Вас и познакомиться с де Хааном. А затем
мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно,
создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге.
Вот, кстати, идея, которой Вы, может быть, воспользуетесь. Я пытаюсь писать этюды
хлебов так (к сожалению, нарисовать не могу): одни лишь голубые и зеленые колосья – то еще
совсем зеленые, длинные, как ленты, и розовеющие в лучах солнца, то уже слегка желтеющие и
окаймленные пыльными бледно-розовыми цветами в тех случаях, когда стебель обвит снизу
розовым вьюнком.
И надо всем, на этом оживленном и в то же время умиротворенном фоне, я бы хотел
писать портреты. Таким образом различные зеленые тона равной силы сольются в единую
зеленую гамму, трепет которой будет наводить на мысль о тихом шуме хлебов, колеблемых