Что касается меня, то мне совсем не кажется странным общество женщины и детей;
напротив, у меня такое ощущение, словно я в своей стихии и словно мы с Син давно уже
вместе. Делать то, с чем Син ввиду ее слабости еще не справиться, например, стелить постель и
заниматься кучей других мелочей, для меня совсем не внове: я часто делал это и для себя, и для
больных. Кстати, такие вещи не мешают живописи и рисованию – это достаточно убедительно
доказывают старые голландские картины и рисунки. Сочетание мастерской и семейного очага
вовсе не является помехой, особенно для художника, работающего над фигурой. Я прекрасно
помню интерьеры мастерских Остаде – маленькие рисунки пером, изображающие, по-
видимому, различные уголки его собственного дома; они достаточно ясно свидетельствуют, что
мастерская Остаде была очень мало похожа на те мастерские, где мы встречаем восточное
оружие, вазы, персидские ковры и т. д.
Теперь еще два слова об искусстве: я иногда испытываю большую потребность вновь
заняться живописью. Мастерская у меня теперь просторнее, освещение лучше, и в ней есть
хороший шкаф, где можно держать краски во избежание лишней грязи и беспорядка. Я уже
начал работать акварелью…
Как только Син окончательно поправится, она опять начнет мне всерьез позировать;
уверяю тебя, у нее достаточно хорошая фигура. О том, что она позирует хорошо и годится для
роли модели, ты можешь судить и сам, например, по «Скорби» и нескольким другим рисункам,
которые находятся у тебя.
У меня есть еще несколько этюдов с обнаженной натуры, которых ты еще не видел; я
начну опять заниматься этим, как только Син поправится: такие занятия учат многому.
216 Вторник утром
На этот раз хочу тебе рассказать о визите господина Терстеха. Сегодня утром он явился
ко мне и увидел Син с детьми. Мне страшно хотелось, чтобы он, по крайней мере, сделал
приветливое лицо при виде молодой матери, всего две недели назад разрешившейся от бремени.
Но даже это оказалось, по-видимому, выше его сил.
Дорогой Тео, он разговаривал со мной в тоне, который ты, вероятно, можешь себе
представить.
«Что означают эта женщина и этот ребенок?»
«Как мне пришло в голову связаться с женщиной, в придачу ко всему, имеющей еще и
детей?»
«Разве это не так же смешно, как если бы ты стал разъезжать по городу в собственном
экипаже?»
Тут я возразил, что это безусловно совсем другое дело.
«С ума ты сошел, что ли? Совершенно ясно, что все это – следствие душевного и
физического нездоровья».
Я ответил ему, что совсем недавно получил заверение от более компетентных, чем он,
лиц, а именно от врачей в больнице, что мой организм и мои умственные способности
выдержали все испытания, а сам я нахожусь в полном здравии.
Тогда Терстех начал перескакивать с одного на другое, приплел сюда моего отца и, –
подумай только! – даже моего дядю из Принсенхаге!
Он этим займется! Он им напишет!
Дорогой Тео, ради Син, ради самого себя я сдержался. Я отвечал на его чересчур, по-
моему, нескромные вопросы коротко и сдержанно, возможно, слишком даже мягко, но я
предпочел быть даже слишком мягким, только бы не вспылить. Постепенно он немного
успокоился. Я спросил его, не будет ли смешно, если мои родители сначала получат
негодующее письмо от него, а вслед за тем любезное приглашение от меня приехать и
навестить меня за мой счет, чтобы мы с ними могли поговорить об этом же деле. Мое замечание
возымело некоторое действие. Во всяком случае, Терстех взглянул на меня и спросил:
«Собираешься ли ты написать им сам?» «И вы еще спрашиваете? – ответил я. – Разумеется,
напишу. Но согласитесь, что сейчас не очень подходящий для этого момент – дома полно
хлопот с переездом, 1 а состояние этой женщины таково, что малейшее волнение может повлечь
за собой болезнь, которая окажется неизлечимой. Пугать, волновать и нервировать ее
равносильно убийству».
1 Пастор Ван Гог был переведен в деревню Нюэнен, неподалеку от Эйндхофена, и семья его
перебралась туда в сентябре.
Ах, вот как! Ну, в таком случае он не будет писать. И тут он снова заговорил так, словно
я собираюсь утопиться, а он хочет удержать меня. Я ответил, что не сомневаюсь в его добрых
намерениях и потому не склонен обижаться на его слова, хотя такого рода разговор мне очень
неприятен. Наконец, я решительно дал понять, что не склонен продолжать разговор, и он ушел.
Пишу сразу же после его ухода. Я сказал Терстеху только, что написал тебе обо всем.
Это несколько его успокоило.
Я пытался обратить его внимание на рисунки, но он лишь посмотрел вокруг и сказал:
«А, это старые». Там были и новые, но он, видимо, не заметил их. Впрочем, большинство
новых, действительно, находится у тебя, а некоторые у К. М. и пр.
Терстех ужасно торопился и твердо уверился лишь в одном – в том, что я –
сумасшедший, а все, что я ни делаю, – плохо.
Спрашиваю тебя, можно ли разговаривать с человеком, который так поступает, и выйдет
ли из такого разговора что-нибудь хорошее? Визит Терстеха – это как раз то, чего я боялся:
недоброжелательное, высокомерное, неделикатное, нескромное вмешательство в мои самые
интимные и личные дела. Такое кого угодно взбесит. Поэтому я, хоть и не вышел из себя,
страшно зол на господина Терстеха и не желаю иметь с ним ничего общего, даже
разговаривать, пока он пребывает в таком жандармском настроении. Как уже сказал, пишу тебе
сразу же после его ухода.
Знаешь, не скрою, что для Син, малыша и меня самого крайне желательно, чтобы такие
сцены не повторялись. Волновать эту женщину – все равно что нанести ей тяжелый удар. Я
устал без конца повторять это. Она и так чересчур слаба и восприимчива. Любая мелочь, по
крайней мере в первые шесть недель, может испортить ей молоко или повлечь за собой еще
худшие последствия.
Я считаю, что Терстех своим несвоевременным вмешательством способен причинить
нам немало горестей. И у нас дома, и в Принсенхаге (а Принсенхаг не имеет к этому никакого,
абсолютно никакого отношения) оно может вызвать всяческие неприятности. Нельзя ли
остановить Терстеха? Сейчас у меня наладились хорошие отношения с домашними, но кто
знает, не испортит ля он их опять. Я напишу им сам при первой к тому возможности, но не
подло ли со стороны Терстеха поднимать такой шум? И из-за кого? Из-за бедной, слабой
женщины, родившей всего две недели тому назад. Нет, это просто подлость, но он, конечно,
этого не понимает, у него одна и та же песня – деньги. Они, по-видимому, единственный его
кумир. Что же касается меня, то я полагаю, что нужно быть добрым по отношению к
женщинам, детям и слабым, я уважаю их, и они меня глубоко трогают.
Терстех, кроме того, отпустил несколько оскорбительных замечаний; я, дескать, сделаю
эту женщину несчастной и т. д. Я ответил, что он покамест не вправе судить об этом и попросил
его не повторять таких слов. Син любит меня, и я люблю Син; мы можем и будем жить вместе
на то, на что в ином случав я жил бы один; мы будем прижиматься и экономить во всем и
насколько возможно. Ты знаешь все это достаточно хорошо – я уже писал тебе об этом. В
любом случае, ты осведомлен обо всем лучше, чем Терстех, но ты слишком мало знаешь Син,
для того чтобы понять, как мы ценим друг друга и как хорошо нам будет друг с другом.
Мне трудно достаточно убедительно втолковать тебе, брат, насколько все мое будущее
зависит от брака с Син. Человек, конечно, может оправиться после разочарований и обиды,
причиненных несчастной любовью, и снова встать на ноги как в смысле нравственном, так и в
смысле работы, но может только раз. Повторять такой опыт до бесконечности никому не
удастся. Сейчас я возродился, или, вернее, возрождаюсь телом и душой, Син тоже; но если нас
снова, так сказать, стукнут по голове, удар может оказаться роковым. Мы с Син понимаем друг
друга, и, если нас вынудят, проще говоря, если нам не дадут жить вместе здесь, мы, в крайнем
случае и на худой конец, эмигрируем. Шансов погибнуть при этом раз в десять больше, чем
выжить – у нас ведь нет ни денег, ни сил, но мы предпочтем смерть разлуке. Подумай над этим
и постарайся, если сможешь, сделать так, чтобы Терстех и другие нам не препятствовали.
Я еще слишком слаб, чтобы защищаться самому, как защищался бы, будучи в
нормальном состоянии. Мало-помалу я постараюсь опять уйти в работу, но я, право, не в силах
вынести такие посещения, как сегодня утром.
Будь на то их воля, Терстех и ему подобные, конечно, оторвали бы меня от Син. Они
этого хотят и не остановятся перед насилием. Наша совместная жизнь всецело зависит от твоей
ежемесячной помощи, но что касается лично меня, я отказался бы от твоих денег, если бы ты
стал на точку зрения Терстеха. Нет, я не оставлю Син в беде – без нее я стану конченным
человеком, а тогда погибнет и моя работа, и все остальное, ибо я никогда уж не оправлюсь и, не
желая быть тебе дальше в тягость, честно объявлю: «Тео, я конченный человек, для меня все
потеряно, помогать мне дальше бесполезно». Живя же с этой женщиной, я сохраню прежнее
мужество и скажу: «Твоя ежемесячная помощь сделает из меня хорошего художника». С Син я
буду работать изо всех сил, со всем возможным напряжением, без нее же я от всего отступлюсь.
Вот как обстоит дело. Ты часто давал мне доказательства того, что понимаешь меня лучше и
относишься ко мне бесконечно добрее, чем другие. Надеюсь, что и на этот раз все останется так
же.
Нас с тобой во многих отношениях связывает подлинная симпатия, и мне кажется, Тео,
что твои и мои усилия не окажутся тщетными. Ты неизменно помогал мне, а я неизменно