продолжал работать; теперь же, поправляясь, я ощущаю, как во мне зреют новые силы.
Я, видишь ли, думаю, что связывающее нас чувство более серьезно, чем злоба Терстеха,
и не может быть сведено на нет вмешательством его или ему подобных.
Но, для того чтобы избежать раздоров и сохранить мир, мы должны постараться
хладнокровно пресечь такое вмешательство. Только не сердись на то, что все это меня так
расстроило. Для Син и для меня это была первая тяжелая минута с самого нашего возвращения
из больницы. Но если ты поддержишь нас, мы постараемся больше не обращать на это
внимания и не расстраиваться попусту.
Напиши нам поскорее: я испытываю огромную потребность получить от тебя письмо. Я
не намерен забивать себе голову разными тревогами и волнениями, потому что быстрее
поправлюсь, когда спокоен. В остальном все идет хорошо: Син и ребенок так милы, хороши и
спокойны, что, глядя на них, душа радуется. Однако стоило Син услышать болтовню Терстеха,
как она увяла, словно лист осенью, да и я тоже.
Я снова разговаривал с врачом, и он дал мне кое-какие лекарства, чтобы по возможности
ускорить мое выздоровление. Я становлюсь сильнее, и лихорадка постепенно проходит.
Теперь, из-за Терстеха, я хочу поскорее послать письмо отцу и маме, хотя, на мой
взгляд, предпочтительнее было бы сделать это попозже. Как только ты пришлешь деньги, то
есть около двадцатого, я напишу домой, хотя охотнее бы подождал, пока они переедут и Син
окончательно окрепнет.
Даже сейчас я считал бы более полезным, куда более полезным, подождать, однако
Терстех, видимо, вынудит меня поторопиться.
То, что я пошлю отцу деньги на дорогу, явится, по-моему, доказательством моего
расположения к нему и небольшим знаком внимания, которое, надеюсь, даст нашим понять, что
я ими дорожу.
Словом, напиши мне поскорее, брат, и если все случившееся явится для нас причиной
того, что мы еще сильнее привяжемся друг к другу и еще больше проникнемся взаимным
пониманием и доверием вместо того, чтобы разлучиться из-за вмешательства Терстеха или
иного постороннего лица, я не буду сожалеть о неприятностях, которые мне принесло
сегодняшнее утро. Каков бы Терстех ни был с другими, а я охотно верю, что он лучше, чем
кажется, – для меня он непереносим. Будь на то его воля, я стал бы несчастным и конченным
человеком. Я уверен, что он совершенно невозмутимо смотрел бы, как тонет Син и т. д., да еще
сказал бы, что это – благодеяние для цивилизованного общества.
Если бы и я потонул одновременно с нею, мне было бы все равно. Ибо в тот день, когда
мы снова встретились в больнице у колыбели младенца, мы в достаточной мере осознали, что
обе наши жизни – одно целое.
Полно, брат! Довольно ломать над этим голову. Лучше спокойно заниматься своей
работой, поправляться и мирно существовать изо дня в день.
Нас с Син связывает любовь, нас с нею связывает обет взаимной верности.
А в такие вещи, Тео, людям не подобает вмешиваться, потому что это – самое святое,
что есть в жизни.
Мы с Син хотим одного – чтобы наши дела не обернулись чересчур драматически; мы
слишком полны новой жажды жизни, слишком полны желания работать, трудиться, чтобы не
постараться любой ценой избежать крайностей.
Но если многие, а в особенности ты, разделят в отношении нас точку зрения Терстеха,
нам не выдержать, и дело может кончиться очень печально.
Если же все окажется в порядке, мы будем продолжать борьбу здесь, то есть будем
работать. На первый взгляд такой способ борьбы может показаться очень однообразным и
повседневным, но это далеко не так – чтобы яростно атаковать и упорно защищаться, всюду
требуются мужество и энергия. Мы продержались всю зиму, а теперь, с божьей помощью, опять
немного продвинемся вперед. Я говорю «с божьей помощью», потому что благодарен богу за
тебя и за ту поддержку, которую получил и продолжаю получать от тебя.
Терстех – человек энергичный, но я надеюсь, он не станет тратить свою энергию на то,
чтобы преследовать нас с Син, или на что-нибудь еще в этом же роде. Быть может, он сам
поймет, что не вправе вмешиваться, и спокойно отойдет в сторону. Ему нет до меня никакого
дела, я ему, в сущности, совершенно безразличен, и он поступает так лишь потому, что надеется
тем самым сделать приятное и оказать услугу дяде Сенту и нашему отцу. Мои же интересы и
чувства он не щадит и нисколько с ними не считается. Он приходит ко мне в дом, смотрит на
женщину, которая держит у груди ребенка, с таким выражением, что та содрогается, и, не
сказав ей ни единого приветливого слова (что делают по отношению к молодой матери даже
тогда, когда ее не знают), спрашивает меня: «Это твоя модель или что-нибудь другое?»
Послушай, это же и бесчеловечно и неделикатно!
Я сам не всегда бываю вежлив с людьми, но я во всяком случае посчитался бы со
слабой, маленькой женщиной. О рисунках, о мастерской и пр. Терстех не упоминает пи словом,
но тем больше разглагольствует о моем дяде в Принсенхаге, человеке, которым я совершенно
не интересуюсь и с которым не имею ничего общего, а также о моем отце, решив a priori, что я
с ним не в ладах, хотя наши отношения давно уже улучшились.
Ну, довольно, мой мальчик. Напиши только мне поскорее. Поверь, что сердечное письмо
от тебя исцелит меня гораздо быстрее, чем все пилюли и т. п. Что же касается моего здоровья,
то Терстех не врач и ничего не понимает в моем организме; когда мне понадобятся сведения на
этот счет, я обращусь к своему доктору, а покамест решительно отказываюсь обсуждать такие
вопросы с Терстехом.
Совершенно очевидно, однако, что трудно придумать более удачный способ причинить
вред как Син, так и мне, чем то посещение, которого мы удостоились. Всемерно избегать
повторения его – вот первый рецепт, который мне придется себе прописать. Никогда ни один
врач не говорил мне в таком тоне, как осмелился это сделать Терстех сегодня утром, что во мне
есть нечто ненормальное, что я не способен мыслить и что голова моя не в порядке. Да, ни один
врач не говорил мне так ни прежде, ни теперь. Конечно, конституция у меня нервная, но в этом
нет решительно ничего порочного. Поэтому Терстех оскорбил меня не менее тяжело, пожалуй,
даже еще тяжелее, чем отец, когда хотел упрятать меня в сумасшедший дом.
Я не склонен выслушивать подобные оскорбления. Если Терстех поторопится пойти еще
дальше, он, без сомнения, причинит нам много горя.
Повторяю, у меня нет никаких притязаний на определенное положение в обществе или
на легкую жизнь. Самое необходимое для Син, все расходы, связанные с него, будут сделаны не
за счет увеличения пособия от тебя, а за счет экономии. Как для меня, так и для Син такая
экономия явится не лишением, а источником радости – мы ведь любим друг друга. Мы с ней
исполнены сейчас трепета и ликования – она в предчувствии скорого выздоровления, л от
нарастающей потребности опять с головой уйти в работу.
Син – очень, очень милая маленькая мама, такая простая, такая трогательная, для того,
конечно, кто по-настоящему ее знает. Но когда Терстех разговаривал со мной и она уловила
отдельные его слова, у нее на лице появилось отвратительное выражение боли, Вполне
вероятно, Терстех поступил так потому, что не ожидал подобной встречи, но я не могу ни
счесть это оправданием такого поведения, ни извинить его. Ну, до свиданья, мой мальчик.
Повторяю еще раз, что Син, когда она спокойна, сразу становится маленькой мамой, такой же
тихой, нежной, трогательной, как гравюра, рисунок или картина Фейен-Перрена. Я снова жажду
рисовать, жажду, чтобы она позировала мне, жажду полного ее и моего выздоровления, жажду
мира, покоя и, прежде всего, сочувствия с твоей стороны.
217 note 10
Хочу предложить тебе отложить всю историю с моим гражданским браком на
неопределенное время, скажем, до тех пор, пока я не начну зарабатывать 150 франков в месяц
продажей своих работ и твоей помощи, следовательно, больше не потребуется. С тобой, но
только с тобой одним, я могу условиться, что повременю с гражданским браком до тех нор,
пока не продвинусь в рисовании настолько, что стану независим. Как только я стану
зарабатывать, ты постепенно начнешь посылать мне все меньше, и когда, наконец, мне больше
не нужны будут твои деньги, мы вновь поговорим о гражданском браке…
Я стремлюсь к одному – сохранить жизнь Син и двум ее детям. Я не хочу, чтобы она
снова заболела и впала в ту отвратительную нищету, в которой прозябала, когда я нашел ее, и
от которой она в данное время избавлена. Я за это взялся и должен довести это до конца. Не
хочу, чтобы она хоть на минуту опять почувствовала себя покинутой и одинокой; хочу, чтобы
она знала и на каждом шагу чувствовала, как нежно я ее люблю и как я привязан к ее детям. Как
бы неодобрительно ни смотрели на это другие, ты поймешь меня и не захочешь мне мешать. То,
что она воспряла, я целиком отношу на твой счет: моих заслуг здесь очень мало – я был только
орудием.
218
Я хочу, чтобы ты хорошо понял, как я смотрю на искусство. Чтобы достичь в нем
правдивости, нужно много и долго работать. То, чего я добиваюсь я что ставлю своей целью,
чертовски трудно, и все-таки я не думаю, что мечу чересчур высоко.
Я хочу делать рисунки, которые бы волновали и трогали людей. «Скорбь», а вероятно, и
такие маленькие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга» и «Сушка рыбы» –
это только первое, робкое начало. Тем не менее в них есть нечто, идущее прямо из моего