яркость, глубину и богатство цвета?
Невозможно вообразить себе ковер роскошнее, чем эта земля глубокого коричневато-
красного тона в смягченном листвой сиянии осеннего вечернего солнца.
Из этой почвы подымаются молодые буки, на которые с одной стороны падает свет, и
там они сверкающе золеного цвета; теневая же сторона этих стволов теплого, глубокого, черно-
зеленого цвета.
Позади этих молодых деревьев, позади этой коричневато-красной почвы очень нежное
голубовато-серое небо, искрящееся, теплое, почти без синевы. И на фоне его подернутый
дымкой бордюр зелени, кружево тоненьких стволов и желтоватых листьев. Вокруг, как темные
массы таинственных теней, бродят несколько фигур – сборщики хвороста. Белый чепец
женщины, нагнувшейся за сухой веткой, звучит внезапной нотой на глубоком красно-
коричневом фоне почвы. Куртка ловит свет, – падает тень, – темный силуэт мужчины
возникает на краю леса. Белый чепец, шаль, плечо, бюст женщины вырисовываются в воздухе.
Фигуры эти необъятны и полны поэзии. В сумеречной глубокой тени они кажутся огромными
незаконченными терракотами, которыми уставлена чья-то мастерская.
Я описал тебе натуру; не знаю, насколько мне удалось передать этот эффект в этюде, но
знаю, что я был поражен гармонией зеленого, красного, черного, Желтого, синего, коричневого,
серого. Писание оказалось настоящей мукой. На почву я извел полтора больших тюбика белил,
хотя она очень темная; затем понадобились красная, желтая, коричневая охры, сажа, сиена,
бистр; в результате получился красно-коричневый тон, варьирующийся от бистра до глубокого
винно-красного и до вялого светло-розоватого. На земле виден еще мох, а также полоска свежей
травы, которая отражает свет и ярко блестит, и передать это страшно трудно. Наконец, у меня
получился этюд, в котором, думается мне, есть какое-то содержание, который что-то выражает,
что бы о нем ни говорили.
Взявшись за него, я сказал себе: «Я не уйду, прежде чем на полотне не появится нечто от
осеннего вечера, нечто таинственное и по-настоящему серьезное». Но так как подобный эффект
длится недолго, мне пришлось писать быстро; фигуры введены одним махом несколькими
сильными мазками жесткой кисти. Меня поразило, как прочно сидят эти деревца в почве. Я
попробовал писать их кистью, но так как поверхность была уже густо покрыта краской, мазок
тонул в ней; тогда я выдавил корни и стволы прямо из тюбика и слегка отмоделировал их
кистью. Вот теперь они крепко стоят на земле, растут из нее, укоренились в ней.
В известном отношении я даже рад, что не учился живописи, потому что тогда я,
пожалуй, научился бы проходить мимо таких эффектов, как этот. Теперь же я говорю: «Нет, это
как раз то, чего я хочу; если это невозможно сделать – пусть: я все равно попробую, хоть и не
знаю, как это делать». Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь перед чистым холстом на том месте,
которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот белый
холст должен чем-то заполниться»; неудовлетворенный, я возвращаюсь домой, откладываю его
в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски, и опять-таки
остаюсь неудовлетворенным, потому что мысленно еще слишком ярко вижу перед собой
великолепную натуру, чтобы удовлетвориться тем, что я из нее сделал. Однако в своей работе я
нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-
то, и я как бы застенографировал ее речи. В моей стенографической записи могут быть слова,
которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски: но в ней все-таки
осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный,
условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы. Прилагаю
еще один набросок, сделанный в дюнах. На нем изображены маленькие кусты, листья которых
– с одной стороны – белые, с другой – темнозеленые – непрерывно шуршат и сверкают. На
заднем плане – темные деревья…
Как видишь, я изо всех своих сил углубляюсь в живопись, углубляюсь в цвет. До сих пор
я от этого воздерживался и не жалею об этом: если бы я не рисовал так много, я не смог бы
почувствовать и схватить фигуру, которая выглядит как незаконченная терракота. Но теперь я
вышел в открытое море и должен продолжать заниматься живописью, отдаваясь ей со всей
энергией, на какую я способен…
Когда я пишу на дереве или холсте, расходы мои снова увеличиваются; материал стоит
дорого, краски тоже, а расходуются ужасно быстро. Что поделаешь! С такими трудностями
сталкиваются все художники. Я твердо знаю, что у меня есть чувство цвета и что оно будет
становиться все острее и острее, ибо живопись проникла в меня до самого мозга костей. Сейчас
я вдвойне и дважды ценю твою помощь, такую неизменную и такую существенную. Я очень
часто думаю о тебе. Хочу, чтобы работа моя стала уверенной, серьезной, мужественной и как
можно скорее начала доставлять удовольствие и тебе.
229
Не знаю, сообщал ли я тебе уже, что получил письмо от Виллемины, которая очень мило
описывает окрестности Нюэнена. Там, по-видимому, очень красиво.
Я запросил ее о некоторых подробностях работы ткачей, которые очень меня
интересуют. Я видел их, когда был в Па-де-Кале – это изумительно красиво. Впрочем,
покамест мне еще не нужно писать ткачей, хотя я, вне всякого сомнения, рано или поздно
возьмусь за них.
Сейчас я целиком поглощен лесом – там уже началась осень. У осени есть две стороны,
которые особенно привлекают меня. В падающих листьях, в приглушенном свете, в
расплывчатости контуров, в изяществе тонких стволов чувствуется иногда безмерная тихая
грусть. Но я люблю также и другую, более зрелую и грубую сторону осени – сильные эффекты
света, падающего, например, на человека, который, обливаясь потом, копает землю под
полуденным солнцем.
Посылаю несколько набросков с этюдов, сделанных за эту неделю.
Я снова думал о тех рабочих на Монмартре, которых ты описывал в последнем письме.
Я вспомнил, что был один художник, замечательно изображавший подобные вещи. Я имею в
виду О. Лансона. Я пересмотрел его гравюры на дереве, имеющиеся в моей коллекции. Что за
искусник! Среди гравюр я нашел «Встречу тряпичников», «Раздачу супа», «Уборку снега». Я
считаю их просто великолепными. Лансон так удивительно продуктивен, что гравюры прямо-
таки сыплются у него из рукава.
Раз уже речь зашла о гравюрах на дереве, замечу, что на этой неделе я обнаружил в
«Illustration» несколько великолепных новых гравюр. Это серия Поля Ренуара «Парижские
тюрьмы». Какие там есть прекрасные вещи!
По ночам, когда мне не спится, что случается довольно часто, я всегда с неизменным
удовольствием рассматриваю гравюры на дереве.
Есть еще один знаменитый рисовальщик – Дж. Махони, который иллюстрировал
семейное издание Диккенса.
Думаю, что живопись научит меня лучше передавать свет, а это существенно изменит и
мой рисунок.
Как много трудностей приходится преодолеть, прежде чем сумеешь что-то выразить!
Однако сами эти трудности являются в то же время стимулом.
Я ощущаю в себе такую творческую силу, что наверняка знаю: наступит время, когда я,
так сказать, каждый день буду регулярно делать что-нибудь хорошее.
Правда, я и сейчас почти ежедневно делаю кое-что новое, но это все еще не та
настоящая вещь, о которой я мечтаю. Тем не менее мне кажется, что я в скором времени стану
по-настоящему продуктивен. Поэтому я вовсе не удивлюсь, если такой день когда-нибудь все
же наступит. Чувствую, что при любых обстоятельствах живопись косвенно пробудит во мне и
кое-что другое.
Посмотри, например, на этот маленький набросок картофельного рынка на Нордвал.
Наблюдать за толкотней рабочих и женщин с корзинами, только что сгруженными с баржи,
очень интересно. Вот такие оживленные динамичные сцены, такие типы людей и есть то, что
мне хотелось бы рисовать и писать энергично. Но я не удивляюсь, что не могу добиться этого
сразу и что до сих пор все мои попытки кончались неудачей. Теперь, благодаря живописи, я,
конечно, научусь более умело управляться с цветом и получу больше возможностей взяться за
сюжет, подобный описанному выше.
Набраться терпения и работать – вот что главное.
Прилагаемый маленький набросок – я походя делаю массу таких – я посылаю тебе
просто с целью доказать, что такие вещи, как, например, сцена с рабочими на Монмартре,
действительно занимают меня. Для выполнения их требуется знание фигуры, которое я
пытаюсь приобрести, рисуя большие этюды фигур. И я твердо верю, что, продолжая так и
впредь, научусь, наконец, передавать суетню рабочих на улицах или полях.
Картофельный рынок – страшно любопытное место: туда сбегаются бедняки с Геест, с
Ледиг Эрф и прочих подобных мест по соседству. Там всегда можно наблюдать сценки, вроде
описанной выше: то приходит баржа с торфом, то с рыбой, то с углем, то еще с чем-нибудь. У
меня хранится множество набросков, сделанных английскими художниками в Ирландии. Мне
кажется, что квартал, о котором я тебе пишу, очень напоминает ирландский городок.
Я всегда стараюсь, как могу, вложить в работу всю свою энергию, потому что
величайшее мое желание – делать красивые вещи. Но такое занятие предполагает и
кропотливую работу, и разочарования, и, главное, упорство…
Сегодня днем опять пойду на картофельный рынок, хотя писать там невозможно –
слишком много пароду, а люди мне и без того доставляют кучу хлопот. Хорошо было бы иметь
свободный доступ в дома – так, чтобы заходить в них и без всяких церемоний садиться у