продвинуться, как я получу какую-нибудь работу, встану на верный путь и найду свое место в
жизни.
Однако все получилось по-иному: теперь я боюсь, вернее, жду, что определенный круг
работ окажется для меня чем-то вроде тюрьмы; я жду таких, например, реплик: «Да, кое-что у
вас неплохо (сомневаюсь, чтобы это было сказано искренне), но вы же понимаете, что такие
работы, как ваши, нам не подходят – нам нужен отклик на текущие события» (см., например,
«Graphic», «Мы печатаем в пятницу то, что произошло в четверг»).
Знаешь, Тео, мой мальчик, я не в силах работать для «Типов красоты», но попытался бы
сделать вес от меня зависящее для «Народных типов».
253
Откуда мне знать, достигну ли я цели? Могу ли я заранее предугадать, удастся мне или
нет преодолеть трудности?
Нужно помалкивать и работать, а будущее покажет.
Исчезнет одна перспектива – ну что ж, возможно, откроется другая: должны же быть
какой-то выход и какое-то будущее, даже если неизвестно, в каком направлении его искать.
Совесть – вот компас человека, и хотя стрелка его подчас врет, а мы не всегда следуем
заданному ею направлению, нужно все-таки стараться делать все от тебя зависящее, чтобы не
сбиться с курса.
254
Сейчас работаю над двумя большими головами: рисую старика из богадельни. У него
седая борода и поношенный старомодный цилиндр. Приятно смотреть, когда такой старичок
сидит с веселым лицом возле уютного рождественского камелька.
255
Мне кажется, я уже писал тебе в последнем письме, что в данное время упорно работаю
над большими головами, потому что почувствовал, как необходимо мне повнимательней
изучить строение черепа и вместе с тем различные типы лиц. Эта работа очень интересует меня,
и я теперь нашел кое-что, чего искал уже давно, но безуспешно.
256
То что называют «Black and White» – значит писать одним черным, писать в том
смысле, что в рисунке достигается эффект глубины и богатства тоновых переходов, которые
свойственны только живописи…
Некоторые рисовальщики отличаются нервной манерой работы, что сообщает их
технике нечто своеобразное, нечто вроде звучания, присущего скрипке. Таковы, например,
Лемюд, Домье, Лансон. Манера же других, скажем, Гаварни или Бодмера, напоминает скорее
фортепьяно. А у Милле она, вероятно, походит на величественный звук органа. Тебе тоже так
кажется?
2 января
Я иногда думаю о том, как год тому назад я приехал сюда, в Гаагу; я воображал тогда,
что художники составляют нечто вроде кружка или объединения, где царят теплота,
сердечность и гармония. Это казалось мне само собой разумеющимся, и я не представлял себе,
что может быть иначе. И мне не хотелось бы утратить те представления, с которыми я приехал
сюда, хотя я должен видоизменить их и провести грань между тем, что есть и что могло бы
быть.
Раньше я никогда не поверил бы, что взаимная холодность и отчужденность являются
для художников привычным состоянием.
Почему так получается? Не знаю и не собираюсь выяснять, но для себя лично считаю
обязательными два правила: во-первых, не ссориться, а всячески стараться поддерживать мир
как ради окружающих, так и ради себя самого; во-вторых, будучи художником, не пытаться
занять в обществе иное положение, чем положение художника. Раз ты художник, значит,
откажись от всех иных социальных претензий и не набивайся в друзья к людям, живущим в
Фоорхоуте, Виллемспарке и т. д. Ведь в старых, темных, прокуренных мастерских цвела
подлинная дружба, которая была бесконечно лучше того, что грозит прийти ей на смену.
Если, опять приехав сюда, ты найдешь, что я сделал успехи в работе, у меня будет
только одно желание – продолжать в том же духе, а именно: спокойно работать, не общаясь ни
с кем посторонним.
Если у меня в доме есть хлеб, а в кармане немножко денег на оплату моделей, чего мне
еще желать? Единственная радость для меня – видеть, что работы мои становятся лучше, а они
все больше и больше поглощают меня.
257 note 14
В своем письме ты говоришь обо мне слишком много хорошего, а это – новое
основание для того, чтобы я старался оправдать твое доброе мнение… Что же касается
настроения моих рисунков, то мне хотелось бы знать, каким его находишь ты; как я уже писал
тебе, сам я не могу судить, что в них есть и чего нет.
Вернее сказать, дело обстоит так, что я лично предпочитаю сюжетным рисункам такие
этюды, как эти: они более живо напоминают мне самое натуру. Ты понимаешь, что я имею в
виду: в настоящих этюдах есть что-то от самой жизни; человек, который их делает, ценит в них
не себя, а натуру и, следовательно, всегда предпочитает этюд тому, что он, возможно, потом из
него сделает, если только, конечно, из многих этюдов не получается в результате нечто
совершенно иное, а именно тип, выкристаллизовавшийся из многих индивидуальностей.
Это наивысшее достижение искусства, и тут оно иногда поднимается над натурой: так,
например, в «Сеятеле» Милле больше души, чем в обыкновенном сеятеле па поле…
Я по-прежнему надеюсь, мой мальчик, что ценой упорной работы я когда-нибудь сделаю
что-то хорошее, Я еще не достиг этого, но я иду к своей цели и борюсь за нее. Я хочу сделать
нечто серьезное, свежее, нечто такое, в чем есть душа! Вперед, вперед!..
Когда, рано или поздно, ты приедешь, я покажу тебе кое-что новое, и мы сможем
поговорить о будущем. Ты достаточно хорошо знаешь, как мало я приспособлен для общения с
торговцами картинами и любителями искусства и насколько мне оно противопоказано. Мне
страшно хочется, чтобы для меня все оставалось так же, как сейчас, но я очень часто с тоскою
думаю о том, что и так уже слишком долго камнем вишу у тебя на шее. Впрочем, кто знает, не
найдешь ли ты со временем кого-то, кто заинтересуется моей работой и снимет с твоих плеч
груз, который ты взвалил на себя в самое тяжелое время. Это может случиться лишь тогда,
когда станет очевидно, что работа моя серьезна, и она более убедительно, чем сейчас, начнет
говорить сама за себя.
Я не собираюсь отказываться от простой жизни – для этого я слишком люблю ее, но
впоследствии, когда мы перейдем к более крупным вещам, расходы наши тоже увеличатся. Я
думаю, что всегда буду работать с моделью – постоянно и неизменно. И я должен устроиться
так, чтобы снять с тебя хотя бы часть бремени.
262
Чем больше я думаю, тем более глубоким становится впечатление, которое произвело на
меня твое последнее письмо. В общем (за исключением различия, существующего между
особами, о которых идет речь) оба мы равно повстречали на холодной, бездушной мостовой
фигурку печальной грустной женщины, и оба не прошли мимо нее, а остановились и
прислушались к голосу нашего человеческого сердца.
Такая встреча наводит на мысль о видении – по крайней мере, вспоминая о ней, видишь
только темный фон, а на нем бледное лицо и взгляд, скорбный, как «Ессе Homo» 1 все же
остальное исчезает. Это и есть настроение «Ессо Homo», и оно полностью наличествует в
данном случае, с той только разницей, что выражает его женское лицо. Впоследствии все,
разумеется, изменится, но это первое впечатление нельзя позабыть…
Под одной из английских женских фигурок (у Патерсона) написано «Dolorosa», 2 слово,
которое выражает нечто подобное. Думая сейчас об этих двух женщинах, я невольно вспомнил
рисунок Пинуэлла «Сестры», которому, на мой взгляд, присуще то же настроение, что
«Dolorosa». Рисунок изображает двух женщин в черном в темной комнате: одна из них только
что вошла и вешает свое пальто на крючок; другая берет со стола какое-то белое шитье и
нюхает стоящий там первоцвет.
1 «Се человек» (лат.).
2 «Скорбящая» (лат.).
В Пинуэлле есть что-то от былого Фейен-Перрена. Работы его напоминают также Тейса
Мариса, но отличаются еще более чистым чувством. Пинуэлл был настолько поэтом, что в
самых обычных, повседневных вещах видел возвышенное. Работы его редки – я видел их
немного, по даже это немногое было так прекрасно, что и теперь, спустя по меньшей мере
десять лет, я вижу их не менее ясно, чем тогда, когда впервые познакомился с ними.
В те времена о клубе рисовальщиков говорили: «Долго он не продержится – слишком
хорош», и слова Херкомера, увы, доказывают, что именно так и получилось; впрочем, это
сообщество не умерло, так как в литературе и в искусстве не скоро появятся люди с более
высокими идеалами.
Мне часто многое не нравилось в Англии, но рисунки пером и Диккенс полностью
искупают ее недостатки.
Это отнюдь не значит, что мне не нравится все современное; мне только кажется, что
исчезает, особенно в области искусства, какое-то положительное в прошлом явление, которое
следовало бы сохранить. Впрочем, то же и в самой жизни. Возможно, я высказываюсь
несколько неясно, но лучше я не умею – я ведь и сам точно не знаю, в чем дело, но не только
перовые рисунки изменили курс и начали отклоняться от своего здорового, благородного
направления. Скорее всего беда в том, что, несмотря на царящую вокруг суету, повсеместно
дают себя знать скептицизм, равнодушие, холодность…
«Долго это не продержится – слишком хорошо», – так говорит весь мир, но именно
поэтому, именно потому, что хорошее так редко, оно и держится долго. Оно появляется не
каждый день – его ведь не изготовишь на фабрике, но оно появляется и не уходит, а остается…
Как обстоит сегодня дело с офортами, за которые в свое время принялся Кадар? Разве
они тоже оказались чем-то «слишком хорошим» и поэтому долго не продержались?