заявляет, словно одержала победу над собою и обрела покой: «И все-таки я тоже любила».
Раньше она никогда по-настоящему не любила.
Эти дни я так полон горя, которое нельзя ни позабыть, ни заглушить, что сам чувствую
себя больным.
Я многое предвидел и всегда берег ее в том отношении, в каком она могла уронить себя
в глазах общества, хотя мог бы обладать ею, если бы пожелал; таким образом, она безусловно
сохраняет свое положение в обществе; отдавай она себе в этом отчет, она имела бы полную
возможность добиться удовлетворения от женщин, разрушивших ее планы, и даже наказать их.
И я помог бы ей в этом, но, к сожалению, она не все и не всегда понимает или понимает
слишком поздно. Что поделаешь!
Жаль, что я не встретился с нею раньше, скажем, лет десять назад. Сейчас она
производит на меня то же впечатление, что скрипка Кремонского мастера, испорченная
неумелым реставратором…
Но когда-то это был редкий инструмент большой ценности: даже сейчас, несмотря ни на
что, она стоит многого.
378
Повторяю, если хочешь что-то делать, не бойся сделать что-нибудь неправильно, не
опасайся, что совершишь ошибки. Многие считают, что они станут хорошими, если не будут
делать ничего плохого. Это ложь, и ты сам прежде называл это ложью. Такая позиция ведет к
застою, к посредственности. Когда пустой холст идиотски пялится на тебя, малюй хоть что-
нибудь. Ты не представляешь себе, как парализует художника вид вот такого пустого холста,
который как бы говорит: «Ты ничего не умеешь». Холст таращится, как идиот, и так
гипнотизирует некоторых художников, что они сами становятся идиотами.
Многие художники боятся пустого холста, но пустой холст сам боится настоящего
страстного художника, который дерзает, который раз и навсегда поборол гипноз этих слов: «Ты
ничего не умеешь».
Сама жизнь тоже неизменно поворачивается к человеку своей обескураживающей,
извечно безнадежной, ничего не говорящей, пустой стороной, на которой, как на пустом холсте,
ничего не написано. Но какой бы пустой, бесцельной и мертвой ни представлялась жизнь,
энергичный, верующий, пылкий и кое-что знающий человек не позволит ей водить себя за нос.
Он берется за дело, трудится, преодолевает препятствия, даже если при этом кое-что
ломает и «портит». В последнем его непременно упрекнут, но пусть холодные теологи болтают,
что им угодно!
Тео, мне чертовски жаль эту женщину: ведь ее возраст, а также, вероятно, болезнь
печени и желчного пузыря так зловеще угрожают ей! И все это еще усугубилось ее чувством.
379
Ты пишешь, что в скором времени откроется выставка Делакруа. Очень хорошо! Значит,
ты, несомненно, увидишь картину «Баррикада» *, которую я знаю только по биографии
Делакруа. Мне думается, она была написана в 1848 г.
Ты, вероятно, знаешь, кроме того, литографию Лемюда, – если это не Лемюд, то Домье,
– которая также изображает баррикаду 1848 г. Представь себе на минуту, что мы с тобой
живем в 1848 г. или в какой-то аналогичный период; например, при государственном
перевороте Наполеона, когда опять повторилась та же история. Я не собираюсь говорить тебе
колкости – это никогда не входило в мои намерения; я просто пытаюсь объяснить тебе,
насколько возникшие между нами разногласия связаны с общими течениями в обществе и не
имеют никакого отношения к личным обидам. Итак, возьмем 1848 г.
Кто тогда противостоял друг другу, кого мы можем назвать в качестве типичных
представителей борющихся сил? С одной стороны, Гизо, министра Луи-Филиппа; с другой –
Мишле, Кинэ и студентов.
Начнем с Гизо и Луи-Филиппа. Были ли они скверными людьми и тиранами? В общем,
нет; это были, на мой взгляд, люди вроде отца и дедушки, вроде старики Гупиля, короче говоря,
люди, на вид весьма респектабельные, глубокомысленные, серьезные; но стоит присмотреться к
ним немножко повнимательнее и поближе, как в них обнаруживается нечто до такой степени
унылое, тупое, вялое, что становится тошно.
Разве это слишком крепко сказано?
Если отбросить в сторону различие в общественном положении, у них тот же дух, тот же
характер. Разве я не прав?
Теперь возьмем, к примеру, Кинэ, Мишле или Виктора Гюго (позднее). Так ли уж была
велика разница между ними и их противниками? Да, бесконечно велика, но при поверхностном
рассмотрении этого не скажешь: я сам в свое время находил одинаково прекрасными книги
Гизо и книги Мишле. Но я-то, вникнув в дело поглубже, обнаружил между ними разницу и –
что еще важнее – противоречие.
Короче говоря, первый заходит в тупик и бесследно исчезает; во втором же, напротив,
всегда есть нечто бесконечное. С тех пор утекло много воды. Но я представляю себе, что если
бы мы с тобой жили в те времена, ты стоял бы на стороне Гизо, а я на стороне Мишле. И будь
мы оба достаточно последовательны, мы могли бы не без грусти встретиться друг с другом как
враги на такой вот, например, баррикаде: ты, солдат правительства, – по ту сторону ее; я,
революционер и мятежник, – по эту.
Теперь, в 1884 г., – последние две цифры случайно оказались теми же, только
поменялись местами, – мы вновь стоим друг против друга. Баррикад сейчас, правда, нет, но
убеждений, которые нельзя примирить, – по-прежнему достаточно.
Le moulin n'y est plus, mais le vent y est encore. 1
1 Мельницы уже нет, a ветер дует, как прежде (франц.).
Мы, на мой взгляд, находимся в разных, враждебных лагерях, и тут уж ничего но
поделаешь. Хочешь – не хочешь, должен продолжать и я, должен продолжать и ты. Но так как
мы с тобой все-таки братья, давай перестанем стрелять друг в друга (в фигуральном смысле).
Мы не можем помочь друг другу так, как помогали бы люди, находящиеся в одном
лагере и стоящие плечом к плечу. Нет, если мы приблизимся друг к другу, мы оба попадем под
обстрел.
Мои колкости – это пули, направленные не против тебя, моего брата, а против партии, к
которой ты принадлежишь.
Твои колкости, на мой взгляд, тоже направлены не лично в меня; тем не менее ты ведешь
огонь по баррикаде и даже считаешь это своей заслугой, хотя на баррикаде нахожусь я…
У меня создалось вот какое впечатление: если я в прошлом еще надеялся, что ты
изменишься и мы окажемся на одной стороне, то теперь мы определенно оказались в
противоположных лагерях.
Ты, со своей стороны, вероятно, тоже надеялся, что я решительно переменюсь и вместе с
тобой попаду в тот лагерь, в котором ты сейчас находишься. Но, как видишь, это не входит в
мои намерения. Я должен стрелять по твоим, однако постараюсь не попасть в тебя. Ты должен
стрелять по моим, так сделай то же самое.
Надеюсь, ты поймешь, что я выражаюсь в фигуральном смысле. Ни ты, ни я не
занимаемся политикой. Но мы живем в мире, в обществе, где людям поневоле приходится
группироваться. Ответственны ли облака за то, что они принадлежат к той или ивой грозовой
туче, за то, что несут в себе отрицательный или положительный электрический заряд? Правда,
люди – не облака. Человек, как индивидуум, представляет собой часть человечества, а
человечество делится на партии. В какой мере наша принадлежность к той или иной партии
является результатом нашей собственной воли и в какой – следствием стечения обстоятельств?
Тогда был 48 год, теперь 84-й. Le moulin n'y est plus, mais le vent y est encore.
Так попытайся же разобраться, к какой собственно партии ты принадлежишь, а я, со
своей стороны, попытаюсь сделать то же самое.
380 note 18
Этой зимой я надеюсь, использовав прежние композиции, сделать несколько рисунков и
послать кое-что из них, скажем, в «London News», который, как ты мог заметить, сейчас
нередко бывает лучше, чем «Graphic», и, между прочим, напечатал недавно очень красивую
репродукцию Френка Холла и прекрасный пейзаж с овцой.
В последнее время я очень много работал и, по-моему, перенапряг свои силы, поскольку
кроме работы у меня были разные переживания…
Я потерял сон и аппетит, вернее, ем и сплю слишком мало, отчего очень слабею.
Я постоянно сожалею, Тео, что мы с тобой стоим по разные стороны баррикады; хотя
баррикады, как конкретного сооружения из камней мостовой, нигде больше не видно,
социально она несомненно существует и будет продолжать существовать…
Послушай, Тео, что касается баррикады, то в моей жизни было время, когда я тоже стоял
на путях Гизо и ему подобных. Но ты знаешь, как энергично и решительно я отвернулся от них,
когда раскаялся в своей ошибке.
Сегодняшнее поколение не хочет меня: ну что ж, мне наплевать на него. Я люблю
поколение 48 года и как людей и как художников больше, чем поколение 84-го, но в 48 году
мне по душе не Гизо, а революционеры – Мишле и крестьянские художники Барбизона.
381
Я купил превосходную книгу – «Анатомия для художников» Джона Маршалла; стоит
она, правда, дорого, но я буду пользоваться ею всю жизнь, потому что она очень хорошая. Есть
у меня и пособия, какими пользуются в Школе изящных искусств и в Антверпене…
Основательное знание человеческого тела – ключ ко многому, но приобретение таких
знаний стоит недешево. Кроме того, я совершенно уверен, что цвет, светотень, перспектива,
тон и рисунок – короче, все имеет свои определенные законы, которые должно и можно
изучать, как химию или алгебру. Это далеко не самый удобный взгляд на вещи, и тот, кто
говорит: «Ах, всем этим надо обладать от природы!» – сильно облегчает себе задачу. Если бы
дарования было достаточно! Но его недостаточно: именно тот, кто многое постигает