В общем, сам увидишь.
История, которая у меня вышла со священником, больше не доставляет мне огорчений.
Конечно, здесь, в деревне, всегда найдутся богобоязненные туземцы, которые будут по-
прежнему подозревать меня; во всяком случае, ясно одно – священник весьма охотно свалил
бы всю вину на меня. Но поскольку я не виноват, любые пересуды оставляют меня совершенно
равнодушным: пока они не мешают моей работе, я не обращаю на них никакого внимания. С
крестьянами, у которых произошел этот случай и к которым я часто ходил рисовать, я остался в
хороших отношениях: меня так же охотно принимают у них в доме, как и раньше. Сейчас я
занят тем, что пишу натюрморты с птичьими гнездами; четыре уже закончены; думаю, что
людям, хорошо знающим природу, понравится цвет мха, сухих листьев и трав.
426 note 25
На этой неделе побывал в Амстердаме, но успел посмотреть только музеи. Я провел там
три дня: уехал туда во вторник, а вернулся домой в четверг. Результат таков: я очень рад, что
поехал coute que coute; 1 я твердо решил, что отныне не буду надолго лишать себя возможности
смотреть картины.
1 Невзирая ни на что (франц.).
Я все откладывал и откладывал эту поездку, как и многое другое, по причине связанных
с нею расходов. Теперь я больше не считаю такую экономию разумной и искренне радуюсь
этому. Для моей работы чрезвычайно необходимо смотреть старые картины: глядя на них, я
совсем иначе, чем раньше, уясняю себе вопросы техники; кроме того, посещение музеев почти
целиком удовлетворяет мою потребность в развлечениях.
Не знаю, помнишь ли ты, что слева от «Ночного дозора» и, следовательно, симметрично
«Синдикам цеха суконщиков» висит картина (ранее неизвестная мне) Франса Хальса и П. Кодде
– человек двадцать офицеров в полный рост. Рассмотрел ли ты ее как следует? Одна эта
картина уже стоит поездки в Амстердам, особенно для колориста. В ней есть одна фигура –
знаменосец в глубине левого угла, прямо у рамы, – которая с головы до пят сделана в сером,
вернее, в жемчужно-сером цвете, особого нейтрального тона, вероятно, достигнутого с
помощью оранжевого и синего, смешанных таким образом, что они нейтрализуют друг друга.
Варьируя этот основной тон, делая его то чуть темнее, то чуть светлее, художник достигает
того, что вся фигура кажется написанной одним и тем же серым цветом. Однако кожаные
башмаки сделаны из другого материала, чем чулки, последние выглядят иначе, чем складки
штанов, а те, в свою очередь, отличаются от куртки; в каждой детали костюма чувствуется
особый материал, все они очень сильно отличаются друг от друга по расцветке и все-таки
принадлежат к одной семье серого. Но это еще не все!
В этот серый художник вводит синий, оранжевый и немножко белого: шелковые банты
на куртке – божественного светло-серого цвета, перевязь и флаг – оранжевые, воротник –
белый.
Оранжевый, белый, синий – национальные цвета того времени; оранжевый и синий,
противопоставленные друг другу, – великолепное сочетание на фоне серого, составленного
именно с помощью смешения двух этих цветов, которые (имея в виду цвет) я назвал бы
противоположными электрическими полюсами; к тому же эти цвета противопоставлены так
искусно, что они взаимно усиливают друг друга на сером и белом.
Дальше в этой картине мы снова находим противопоставление оранжевого синему,
затем великолепнейшего черного великолепнейшим белым; головы – их около двадцати –
дышат жизнью и отвагой. А техника! А цвет! А какая выправка у всех этих людей! А как
сделаны фигуры в целом!
Но этот оранжево-бело-синий парень в левом углу!.. Я редко встречал такую
божественно прекрасную фигуру. Это нечто единственное в своем роде.
Делакруа пришел бы от нее в восторг, ну, просто в бесконечный восторг. Я буквально
прирос к месту. «Певца» – поясной портрет смеющегося парня в зеленовато-черном тоне с
кармином, в цвете тела тоже кармин, ты, конечно, знаешь.
Поясной портрет человека в желтом, тускло лимонном, чье фиолетоватое лицо
благодаря противопоставлению тонов выглядит великолепной смелой бронзой, тебе,
несомненно, тоже знаком.
Бюрже писал о «Еврейской невесте» Рембрандта так же, как писал о Вермеере
Дельфтском, о «Сеятеле» Милле, о Франсе Хальсе, – восторженно и самозабвенно. «Синдики
цеха суконщиков» – превосходны, это прекраснейшее творение Рембрандта, и все же что за
интимная, что за бесконечно симпатичная картина, написанная d'une main de feu, 1 «Еврейская
невеста», которую не оценивают столь же восторженно! Видишь ли, в «Синдиках» Рембрандт
верен натуре, хотя даже при этой верности он, как всегда, парит высоко, в небесах, в
бесконечности; однако Рембрандт умел делать и кое-что иное, когда ему не надо было
придерживаться буквальной точности, необходимой, например, в портрете, и он мог быть
поэтом, то есть творцом. Таков он в «Еврейской невесте».
Как хорошо понял бы эту картину Делакруа! Что за благородное, бесконечно глубокое
чувство! Как верны в данном случае слова: «II faut etre mort plusieurs fois pour peindre ainsi». 2 О
картинах Франса Хальса можно сказать, что он всегда остается на земле; Рембрандт же
исполнен столь глубокой тайны, возвещает нам о таких вещах, для выражения которых нет слов
ни в одном языке.
Рембрандта совершенно справедливо называют волшебником – это нелегкое призвание.
1 Огненной рукой (франц.).
2 «Нужно несколько раз умереть, чтобы написать вот так» (франц.).
Я упаковал несколько натюрмортов, ты их получишь на следующей неделе вместе с
двумя видами Амстердама, которые я набросал на ходу, а также несколькими рисунками. В
ближайшие дни пошлю тебе также книгу Гонкура «Шери». Гонкур всегда прекрасен: у него
честная манера письма, и работает он исключительно тщательно.
В Амстердаме я видел две картины Израэльса – «Рыбака из Зандворта» и одну из самых
последних его работ: старуха, осевшая, как мешок с тряпьем, у кровати, на которой лежит тело
ее мужа.
Обе картины я считаю шедеврами. Пусть люди в фарисейских, пустых, лицемерных
выражениях болтают о технике, сколько им влезет; истинным художником всегда руководит та
совесть, которая называется чувством. Его душа, стремления, мозг не подчиняются кисти,
напротив, его кисть подчиняется мозгу. Кроме того, истинный художник не боится холста, а
холст боится истинного художника.
В Амстердаме я видел также картины современников – Виткампа и других. Виткамп,
пожалуй, самый лучший из всех: он напоминает Жюля Бретона; другие, которых я имею в виду,
но не хочу называть, – это те, кто вечно болтает о том, что у них называется техникой, и кто,
на мой взгляд, слаб именно в технике. Ты знаешь все эти холодные, серые тона, которые
считаются изысканными, хотя на самом деле они плоски, неинтересны, по-детски беспомощно
составлены. В наши дни на рынок выбрасывается масса обыкновенных красок, нарочно
смешанных с белилами для удобства художников, которые пишут в так называемой изысканной
светлой цветовой гамме.
Знаешь, я нахожу, что техника, колорит, моделировка «Рыбака из Зандворта» очень
напоминают Делакруа. Они великолепны. Современные холодные, плоские, серые тона мало
чего стоят в смысле техники – они всегда остаются краской, тогда как, смотря Израэльса, о
краске забываешь. Разумеется, я говорю не о Япе Марисе, Виллеме Марисе, Мауве, Нейхейсе,
которые, равно как и Бломмерс, работают в хорошей манере и каждый в своей собственной
цветовой гамме. Однако я не думаю, Тео, что школа этих мастеров и последователи их стоят
многого.
Был я также в музее Фодор. *
«Пастух» Декана действительно шедевр. Помнишь ли ты Межссонье – набросок «У
смертного ложа»? А Диаза?
Затем там есть Босбоом, Валдорп, Нейен, Рохюссен, оригинальные художники эпохи,
кончившейся лет сорок тому назад. Я всегда охотно смотрю их.
Рохюссен, как и Гаварни, отличается задором.
Натюрморты, которые я посылаю тебе, – это этюды для изучения цвета.
Хочу заниматься ими и впредь: думаю, что это небесполезно. Со временем они
потускнеют, но, скажем, через год будут выглядеть лучше, чем сейчас, так как по высыхании их
можно будет покрыть лаком. Полагаю, что если ты у себя в комнате прикрепишь кнопками к
стене большое количество моих этюдов – старые вперемешку с новыми, ты увидишь связь,
существующую между ними. Их различные краски хорошо гармонируют друг с другом. Кстати,
о черном: чем больше я вижу картин, написанных в холодной, по-детски беспомощной
цветовой гамме, тем больше я радуюсь, что мои этюды находят слишком черными.
Посмотри, какими красками написан «Рыбак из Зандворта». Он написан красным,
синим, желтым, черным, грязно-белым, коричневым (все хорошо смешано и перепутано), не так
ли? Когда Израэльс говорит, что не нужно писать черно, он наверняка имеет в виду не то, что
обычно делается черным цветом, а просто хочет сказать, что тени тоже должны иметь цвет, а
это не исключает ни одной цветовой гаммы, какой бы она ни была темной, и уж подавно гаммы,
состоящей из черных, коричневых и глубоких синих тонов.
Но что толку рассуждать о беспомощной мазне? Не гораздо ли лучше думать о
Рембрандте, Франсе Хальсе, Израэльсе?
Письмо получается очень длинным. Но хотя ты, пожалуй, не поверишь тому, что я
говорю о красках, и сочтешь меня пессимистом или чем-нибудь еще похуже, когда я
утверждаю, что серый цвет, который считается сейчас изысканным, – весьма уродлив, или не
одобряю гладкую выписанность лиц, рук и глаз, поскольку все великие мастера работали