и более энергично акцентированы…
Однако у графики также есть свое очарование и свои достоинства; к тому же это легко
воспроизводить и размножать; фотография же с картины «Мастера, расписывающие изразцы»
не удастся, так как синее выйдет на репродукции белым.
Головы (этюды) слепых я считаю просто замечательными…
Ниже следует отрывок из предисловия к «Крошке Доррит» Диккенса, который ярко
передает то, что происходит в голове мастера фигуры, когда он работает над композицией:
«Я работал над этой книгой в течение двух лет, отдавая ей много времени и труда. И
если ее достоинства и недостатки не говорят сами за себя при чтении, значит, моя работа пошла
впустую. Но так как у меня есть основания предполагать, что я держал в руках все нити книги
дольше и более внимательно, чем кто-либо другой мог это сделать до ее окончательной
публикации, я вправе просить, чтобы ее ткань и рисунок на ней рассматривали лишь в их
законченном виде».
Вот, дружище, как удачно обосновано право мастера фигуры требовать, чтобы его
работу оценивали в целом.
Точно так рассматривал я сегодня твою работу, и она укрепила во мне симпатию к тебе.
Хочу, чтобы и ты, в отличие от остальных, продолжал оценивать мои работы в их
совокупности.
На мой взгляд, замечательно и то, что в мастерской у тебя можно увидеть книги –
Гюго, Золя, Диккенса – настольные книги фигурных живописцев. Я пошлю тебе «Историю
одного крестьянина» Эркманна – Шатриана. Французская революция и конституция 1789 г.,
это Евангелие современности, не менее возвышенное, чем Евангелие от 1 века нашей эры,– вот
ее центральная тема. Мне непонятно, как можно писать фигуру, не вкладывая в нее
определенного чувства, и я ощущаю известную пустоту в тех мастерских, где отсутствуют
современные книги. Думаю, что и у тебя складывается такое же впечатление.
Знаешь, что я забыл захватить с собой? «Забастовку шахтеров» Роба, дубликат которой у
тебя, кажется, имеется. У меня она тоже есть, но я предназначал ее для ван дер Вееле, которому
– строго между нами – было бы очень полезно посмотреть некоторые иностранные
композиции: он, думается мне, в какой-то мере заражен голландскими предрассудками, хотя и
преодолел их в своей большой картине…
Какие у тебя великолепные иллюстрации Лермита, Перре и Бастьена Лепажа!
На твоем месте я сделал бы еще несколько красивых голов, вроде голов твоих слепых.
P 37 note 40
Только я начал писать тебе, как почтальон принес мне твое долгожданное письмо. Рад
слышать, что ты сделал успехи в рисунке. Я никогда не сомневался, что так и будет: ты ведь
взялся за дело с большим мужеством.
Начну с того, что я признаю совершенно справедливым и верным все сказанное тобой по
поводу английских рисовальщиков. В твоей работе я усматриваю именно то, что ты говоришь.
В общем я совершенно согласен с тобой, особенно в отношении смелого контура.
Возьми, например, офорт Милле «Землекопы», любую гравюру Альбрехта Дюрера и
прежде всего большую гравюру на дереве «Пастушка», сделанную самим Милле, и ты со всей
очевидностью увидишь, как много можно выразить таким вот контуром. Глядя на эти вещи,
неизменно испытываешь то чувство, которое ты так удачно выразил словами: «Вот как хотелось
бы сделать и мне, если бы я всегда шел своим путем», и т. д. Хорошо сказано, старина, сказано,
как подобает мужчине!
Я считаю еще одним примером характерного, смелого и энергичного контура картины
Лейса, в особенности его декоративную серию для столовой: «Прогулка по снегу»,
«Конькобежцы», «Прием», «Стол» и «Служанка». То же самое можно видеть и у де Гру с
Домье. Даже Израэльс, Мауве и Марис порой дают себе волю и рисуют энергичный контур,
хотя делают это не в манере Лейса или Херкомера.
Судя по их разговорам, они о контуре и слышать не хотят: гораздо чаще они
разглагольствуют о «тоне» и «цвете».
Тем не менее в некоторых рисунках углем Израэльс использовал линии, напоминающие
Милле. Должен решительно заявить, что при всем моем уважении к названным выше мастерам,
которыми я восхищаюсь, я сожалею, что в своих беседах с другими художниками они, в
особенности Мауве и Марис, не подчеркивают более настойчиво, как много можно сделать с
помощью контура, а советуют рисовать осторожно и мягко. Таким образом, получается, что в
наше время в центре внимания стоит акварель, считающаяся самым выразительным средством,
в то время как графике уделяется, на мой взгляд, слишком мало внимания, настолько мало, что
к ней испытывают даже некоторую антипатию. Черного в акварели, так сказать, не существует,
и это дает людям основание твердить: «Ах, эти черные вещи!» Не стоит, однако, посвящать
этому все мое письмо.
Хочу сообщить тебе, что в данный момент у меня на мольберте четыре рисунка:
«Резчики торфа», «Песчаный карьер», «Навозная куча», «Погрузка угля».
Навозную кучу я сделал даже дважды: в первом варианте было слишком много
исправлений, чтобы его стоило заканчивать…
Я очень много работал с тех пор, как посетил тебя: я так долго делал только массу
этюдов и воздерживался от композиций, что, взявшись за последние, словно с узды сорвался. Я
прокорпел над ними не одно утро, садясь за работу в четыре часа. Ужасно хочется, чтобы ты
посмотрел мои композиции: я не могу сам разобраться в том, что мне сказал ван дер Вееле,
единственный человек, видевший их.
Оценку он им дал в общем довольно сочувственную, но по поводу «Песчаного карьера»
заметил, что здесь слишком много фигур и композиция недостаточно проста. Он сказал:
«Послушайте, нарисуйте-ка просто одного этого паренька с тачкой на дамбе, на фоне яркого
предзакатного неба. Вот тогда это будет красивая вещь, а сейчас она кажется слишком
беспокойной».
Тогда я показал ему рисунок Колдекотта «Брайтонская дорога» и спросил: «Вы хотите
сказать, что в композицию нельзя вводить много фигур? Не обращайте внимания на рисунок, а
просто скажите мне, что вы думаете об этой композиции?»
«Ну, – ответил ван дер Вееле, – она мне тоже не по сердцу. Но, – оговорился он, –
это мое личное мнение, не больше. Тем не менее ваша композиция – не та вещь, которая мне
нравится и на которую я хочу смотреть».
«Что ж, – подумал я, – в известном смысле неплохо сказано!» Как ты понимаешь, я не
встретил у ван дер Вееле того здравого взгляда на вещи, какой мне нужен. Однако в целом он
человек вполне разумный; мы совершили с ним очень приятную прогулку, и он указал мне на
некоторые чертовски удачные сюжеты.
Как раз во время прогулки с ним я и обратил внимание на этот песчаный карьер, хотя
сам он даже не взглянул на него. На следующий день я отправился туда уже один. Я нарисовал
этот песчаный карьер со многими фигурами, потому что в то время там действительно
трудилось много народу: зимой и осенью городские власти занимают таким путем людей, не
имеющих работы. Кроме того, сцена эта отличалась чрезвычайной динамичностью.
Недавно у меня было несколько прекрасных моделей, в том числе великолепный косец,
замечательный деревенский мальчишка, настоящая фигура Милле, и парень с тачкой, тот
самый, чью голову, если помнишь, я нарисовал, но тогда он был в воскресной одежде и с по-
воскресному чистой повязкой на поврежденном глазу.
Теперь он приходит ко мне в повседневной одежде, и трудно поверить, что для обоих
этюдов мне позировал один и тот же человек.
Размер этих четырех больших рисунков 1 м X 50 см.
Я очень доволен тем, что пользуюсь коричневым паспарту с очень глубоким черным
внутренним ободком. Благодаря этому многие оттенки черного кажутся серыми, тогда как на
белом паспарту они представлялись бы слишком черными, а так все в целом производит
впечатление светлого.
Черт побери, как мне хочется, чтобы ты посмотрел мои рисунки! Я, конечно, отнюдь не
считаю их хорошими и не удовлетворен ими, но мне не терпится узнать, что ты о них думаешь.
По моему мнению, они еще не являются достаточно выраженными рисунками фигур, хотя это
уже несомненно рисунки фигур; но мне хотелось бы выразить действие и структуру еще более
угловато и грубо.
Ты пишешь, что у тебя сейчас такое чувство, будто ты не идешь больше окольными
тропами, а выбрался на прямую дорогу. Это, на мой взгляд, подмечено очень верно. Я
испытываю сходное чувство, так как на протяжении всего прошлого года еще упорнее, чем
прежде, сосредоточивал свои усилия на фигуре.
Если ты веришь в то, что у меня есть глаза, которыми я вижу, то можешь не
сомневаться, что в твоих фигурах, несомненно, есть определенное настроение; то, что ты
делаешь, отличается здоровой мужественностью, – на этот счет будь спокоен; а раз у тебя нет
оснований сомневаться в себе, работай решительно и без колебаний.
Считаю, что этюды голов слепых у тебя превосходны.
Тебя не должно удивлять, что отдельные мои фигуры так резко отличаются от тех,
которые я иногда делаю с модели. Я очень редко работаю по памяти – я почти не пользуюсь
этим методом.
Но я постепенно настолько привык стоять непосредственно перед натурой, что это
сковывает теперь мое личное восприятие гораздо меньше, чем вначале: оказываясь лицом к
лицу с натурой, я уже не так подавлен ею и больше остаюсь самим собой. Если мне везет и
модель попадается спокойная и собранная, я рисую ее неоднократно, и тогда на свет появляется
этюд, отличающийся от обычного этюда, то есть более характерный, более глубоко
прочувствованный.
Тем не менее он был сделан в тех же условиях, что и предшествовавшие ему более