деревянные, менее прочувствованные этюды. Подобная манера работы – не хуже любой
другой, более подробной, в которой сделаны, например, «Зимние садики». Ты сам сказал – они
прочувствованы. Отлично! Однако это не случайно: я рисовал их снова и снова, потому что
сперва в них не было никакого чувства. А затем, после окостенелых, неуклюжих и неловких
вариантов, появились эти, окончательные. Почему они что-то выражают? Да потому, что они
вызрели у меня в сознании прежде, чем я начал писать их.
Первые этюды производят на стороннего наблюдателя совершенно отталкивающее
впечатление. Говорю это для того, чтобы ты понял: если в этюдах что-то есть, то это,
бесспорно, получается не случайно, а обдуманно и намеренно.
Счастлив слышать, что ты подметил еще одно обстоятельство: в настоящее время я
придаю большое значение (и делаю в этом смысле, что могу) умению выражать соотношение
масс и показывать каждую вещь отдельно на фоне головокружительной сумятицы, царящей в
любом уголке природы.
Прежде светотень в моих этюдах появлялась довольно случайно, по крайней мере
недостаточно логично; поэтому они казались более холодными и плоскими.
Когда я чувствую и знаю сюжет, будь то фигура или пейзаж, я обычно рисую три или
больше вариантов его, но каждый раз и для каждого из них я обращаюсь к натуре. При этом я
изо всех сил стараюсь не давать деталей, потому что тогда исчезает элемент воображения. И
когда Терстех, или мой брат, или другие спрашивают: «Что это – трава или капуста?» – я
отвечаю: «Счастлив, что вы не можете этого определить».
И все-таки этюды мои достаточно близки к натуре, потому что честные туземцы узнают
в них определенные подробности, которым я почти не уделял внимания; они говорят, например:
«Да ведь это изгородь матушки Ренессе» или «Смотрите-ка, колышки для бобов ван де Лоува»…
Да, чуть не забыл: не можешь ли одолжить мне выпуски «Harper's Magazine», потому что
я хочу прочесть статьи о Голландии, иллюстрированные Боутоном и Эбби. Я пошлю тебе
бандероль с отдельными старыми номерами, которые у меня есть и в которых содержатся
иллюстрации Ховарда Пила и других. Просмотри их на досуге. В пакет я вложу также
«Историю одного крестьянина» Эркманна – Шатриана, иллюстрированную Шулером, и
несколько иллюстраций Грина – если помнишь, я обещал их тебе. Если у тебя есть еще какие-
нибудь дубликаты, пожалуйста, пошли их вместе с «Harper's». He можешь ли ты ссудить мне
последние дня на четыре, так, чтобы я успел прочесть их, а также книжечку Золя о Мане, коль
скоро ты уже закончил ее.
Я очень огорчен, что здоровье твое еще не пришло в надлежащий порядок; тем не менее
думаю, что успехи в рисунке возвратят тебя к жизни скорее, чем все эти ванны и прочее, что с
тобой могут проделать в Содене. Полагаю, что не успеешь ты покинуть свою мастерскую, как
тебе уже захочется обратно. Я отчетливо помню, как страшно тосковал Мауве во время
паломничества в подобного рода заведения, если выражаться с надлежащей почтительностью.
Как ты знаешь, я в этих вопросах неверующий и симпатизирую тому, что говорил Брезиг
в «Сухих травах» Фрица Рейтера по поводу (воспользуемся словечком вышеназванного
авторитета) «гидропатических фокусов»…
Должен еще сообщить тебе, что на днях мне удалось достать чудесную старую
схевенингенскую женскую накидку и чепец, но последний менее красив. И я получу также
рыбацкую куртку с отложным воротником и короткими рукавами. Мне ужасно хочется
посмотреть твой рисунок углем; когда мой брат приедет сюда (когда – точно не знаю), я,
вероятно, отправлюсь с ним в Брабант и тогда, если удастся, загляну к тебе, поскольку мы
будем проезжать через Утрехт; впрочем, я постараюсь попасть к тебе еще до этого, потому что
мне очень любопытно взглянуть на рисунок…
Если мне повезет с моделями и дальше, я, несомненно, сделаю этим летом еще
несколько больших рисунков.
Мне хочется еще поработать и над теми, какие я делаю сейчас, чтобы к приезду брата
довести их до надлежащего уровня.
В «Harper's Weekly» я видел очень характерную вещь, сделанную по Смедли: черная
фигура человека на белой песчаной дороге. Художник назвал ее «Прошлое поколение»; фигура
представляет собой что-то вроде священника, и впечатление от нее я, вероятно, мог бы передать
следующими словами: «Да, вот так выглядел мой дедушка». Я бы не отказался быть ее автором.
В том же выпуске есть вещь, сделанная но Эбби: две девочки удят рыбу, стоя на краю канавы,
обсаженной ветлами. Обе эти вещи из «Harper's» именуются в каталоге выставки всего лишь
набросками.
P 38 [Начало июля 1883}
Хочу написать тебе еще одно письмо, пока ты в поездке. Спасибо за посылку с книгами.
Я отнес бы к Золя его собственные слова, сказанные им о Гюго в книге «Мои ненависти»: «Мне
хочется доказать, что результатом работы такого автора над таким сюжетом могла явиться
только такая книга», а также другое высказывание Золя по тому же самому поводу: «Я
неустанно буду повторять, что та критика, которую вызвала эта книга, представляется мне
чудовищно несправедливой».
Я очень рад начать с заявления о том, что не принадлежу к людям, осуждающим Золя за
такую книгу. Благодаря ей я познакомился с уязвимым местом Золя – недостаточным
представлением об искусстве живописи и предубежденностью, которая мешает ему здраво
судить об этой специальной области. Но, старина, могу ли я обижаться на своего друга за
недостатки его характера? Отнюдь нет. Напротив, я люблю его за них еще больше. Таким
образом, я читаю статью Золя о Салоне с очень странным чувством: я считаю, что он
чудовищно ошибается, что представления его о живописи совершенно неверны, за
исключением, пожалуй, оценки Мане, – я тоже считаю Мане очень искусным; тем не менее
познакомиться с мыслями Золя об искусстве столь же интересно, как, например, смотреть
пейзаж, выполненный художником, который специализировался на фигуре. Это не его жанр, это
поверхностно, это неверно, но что за концепция! Пусть она непоследовательна и не совсем ясна
– неважно: она оригинальна, она будит мысль и, во всяком случае, полна жизни. При всем
этом, она, конечно, ошибочна, в высшей степени неточна и необоснованна. Очень любопытно
также его мнение об Эркманне – Шатриане. Здесь он стреляет гораздо более метко, чем когда
говорит о картинах, и его критика иногда чертовски точно попадает в цель. Я получаю
величайшее удовольствие, читая, как он упрекает Эркманна – Шатриана за примешивание к
морали известной доли эгоизма. Далее он прав, утверждая, что как только Эркманн – Шатриан
начинают описывать парижскую жизнь, они становятся слишком пресными, ибо не владеют
своим предметом. Однако в связи с этим замечанием можно поставить и контрвопрос: владеет
ли предметом сам Золя, описывая Эльзас? Если да, то почему его столь мало интересуют
образы Эркманна – Шатриана, которые так же прекрасны, как фигуры Кнауса или Вотье?
Золя роднит с Бальзаком его неосведомленность в живописи. Оба художника у Золя –
Клод Лантье в «Чреве Парижа» и другой в «Терезе Ракен» – лишь смутно напоминают Мане; я
полагаю, что Золя хотел изобразить в них нечто вроде импрессиониста.
Художники же Бальзака необычайно утомительны и очень скучны.
Вот тут я мог бы поговорить о себе, но я не критик. Добавлю, тем не менее, вот что: я
рад, что он попадает Тэну не в бровь, а в глаз. Тэн вполне заслуживает этого, потому что по
временам его математический анализ прямо-таки раздражает. Несмотря на это, он (Тэн)
приходит посредством такого анализа к некоторым удивительно глубоким заключениям. Вот
один из его выводов, сделанный по поводу Диккенса и Карлейля: «Основа английского
характера – неспособность к счастью». Не стану вдаваться в оценку степени правильности
этих слов, но подчеркну, что они являются плодом очень глубоких размышлений. Тот, кто
умеет сказать такие слова, приучил себя вглядываться в темноту до тех пор, пока его глаза не
начнут кое-что различать там, где другие не видят ничего. Я нахожу, что эти слова прекрасны,
чертовски прекрасны; они значат для меня больше, чем тысячи других слов, посвященных той
же проблеме. Итак, в данном случае я испытываю к Тэну глубочайшее уважение…
Заметил ли ты, что Золя совершенно не упоминает Милле? И тем не менее я читал у
Золя описание деревенского кладбища, смерти и похорон одного бедняка крестьянина, которое
так прекрасно, словно принадлежит Милле. Следовательно, такое умолчание, вероятно,
объясняется лишь тем, что Золя не знал работ Милле.
Хочу также сказать тебе, что я нашел необычайно красивый лист Т. Грина, брата или
родственника Ч. Грина. Это «Праздник в лондонском приюте»: девочки-сироты, сидящие за
столом. Ты от него просто обалдеешь!..
Если ты уже отправился в поездку, сообщи мне, как подвигаются твои рисунки.
Я работаю над «Копкой картофеля». У меня готова отдельная фигура старика и ряд
необработанных этюдов, сделанных во время уборки картофеля: человек, жгущий сорняки,
человек с мешком, другой человек с тачкой и т. д.
Я сделал еще одного «Сеятеля» – вероятно, седьмой или восьмой этюд на эту тему. На
этот раз я поместил его на воздухе среди большого вспаханного поля, над которым нависает
небо. Я очень хотел бы задать Золя один вопрос, который, впрочем, задал бы и другим:
«Неужели между красной глиняной миской с треской и, скажем, фигурой землекопа или сеятеля
действительно нет разницы? Есть или нет разницы между Рембрандтом и ван Бейереном
(технически одинаково искусными), между Воллоном и Милле?»
P 42