• Это объясняет, каким образом Винсент, будучи раненным, сумел добрести от места выстрела до пансиона Раву, несмотря на дыру животе и острую боль, нараставшую с каждым шагом. Даже относительно недолгий путь – меньше километра – от улицы Буше до пансиона (по ровной дороге) должен был стоить ему мучительных усилий. Долгий же спуск от пшеничных полей по крутой неровной тропинке, а затем по лесистому берегу реки в сгущавшихся сумерках (как описывается в легенде) в его состоянии был просто невозможен.
• Это объясняет, почему вечером того дня двое не связанных между собой свидетелей видели Винсента на шапонвальской дороге. Насколько известно, никто не утверждал, будто видел Ван Гога вблизи пшеничного поля (на другом краю города), где, по легенде, произошел выстрел. Никто также не сообщал, что встретил его на каком-либо из участков длинного пути, который художник должен был проделать от пшеничного поля до пансиона Раву. Теплым июльским вечером многие жители и гости Овера должны были находиться на улице после заката – ужинать, курить, сплетничать (как это происходило и у Раву). С учетом того, что любой маршрут Винсента пролегал бы в этом случае через многолюдные центральные улицы, если бы Ван Гог неверной походкой шел по предполагаемому пути, его бы обязательно кто-нибудь заметил.
• Это объясняет, почему Винсент не оставил предсмертной записки и почему Тео не смог обнаружить следов «прощания» при осмотре комнаты и мастерской брата. Это объясняет, почему Винсент в тот день взял с собой холст, краски и прочие принадлежности, – вряд ли он сделал бы это, если собирался свести счеты с жизнью.
• Это объясняет, почему он не смог «прикончить себя», когда первый (и единственный) выстрел оказался неудачным, а вместо этого предпочел проделать куда более болезненный и унизительный путь обратно в свою комнату в пансионе Раву.[146]
• Это объясняет и странное исчезновение из рассказа о самоубийстве Ван Гога стога сена. В первом письменном свидетельстве о происшедшем (письме одного из участников похорон) сообщалось, что Винсент «прежде, чем выстрелить в себя, прислонил мольберт к стогу сена».[147] Однако в более поздних вариантах эта деталь не фигурирует, видимо, потому, что на картине «Пшеничное поле с воронами», которую многие ошибочно считали последней работой Ван Гога, никаких стогов нет. На самом деле «стог сена» из первых отчетов почти наверняка и был той «кучей навоза», о которой вспоминали потом две женщины из Овера.
• Это объясняет, почему только семьдесят лет спустя стало известно, откуда взялся револьвер, произведший роковой выстрел, притом что во время тех событий это должно было быть известно многим. Револьверы являлись редкостью в сельской Франции,[148] а в небольшом Овере многие были знакомы и с Гюставом Раву, человеком вполне светским, и с Рене Секретаном, любителем демонстрировать револьвер, и знали об экзотическом оружии, принадлежавшем хозяину пансиона. В своих первых показаниях в связи со смертью Винсента дочь Раву, Аделин, ни разу не упоминала, что ее отец как-то связан с тем самым кольтом. Когда в шестидесятые годы она наконец призналась в этом, то о Рене Секретане не сказала ни слова – вместо этого Аделин утверждала, будто ее отец дал револьвер Винсенту по его просьбе, чтобы распугивать ворон. История эта была придумана (возможно, самим Раву), чтобы объяснить жандармам, как револьвер оказался замешанным в роковой ситуации. Хозяин пансиона пытался, во-первых, скрыть свою вину за то, что дал оружие в руки подростку, известному своей агрессивностью, и, во-вторых, защитить братьев Секретан от затяжного расследования, чреватого неприятными последствиями, и даже от суда (ведь их богатый отец был выгодным клиентом заведения Раву). Сам он почти наверняка не сомневался, что происшедшее стало результатом либо несчастного случая, либо, что еще хуже, приведшей к трагическим последствиям подростковой шалости.
• И наконец, данная реконструкция объясняет, почему Винсент, по словам очевидцев, весьма нерешительно и странно, с неким равнодушием и неохотой, «признался» в попытке свести счеты с жизнью. Когда жандармы прямо спросили его: «Вы намеревались совершить самоубийство?» – он ответил нерешительно: «Да, наверное».[149] Когда же ему сообщили, что попытка покончить с собой является преступлением, его, казалось, беспокоило скорее то, чтобы никого, кроме него, не обвинили, нежели угроза самому оказаться обвиняемым. «Никого не вините, – ответил он, – я сам хотел себя убить».[150] Почему Винсент так настаивал, что действовал в одиночку? Ведь самоубийцы, как правило, принимают решение и лишают себя жизни без свидетелей. Почему он просил жандармов никого «не винить» и настаивал на том, что лично несет ответственность за все случившееся? Первоначальное и необъяснимое нежелание указать на присутствие при выстреле кого-то еще указывает на намерение – даже решимость – оградить братьев Секретан от любых подозрений относительно их участия в происшествии.[151]
Но почему Винсент готов был пойти на все, чтобы защитить братьев Секретан, особенно своего мучителя Рене, от расспросов полиции и, возможно, от уголовного преследования? Почему с такой настойчивостью «признавался», будто стрелял в себя, пытаясь покончить жизнь самоубийством, когда на деле оказался жертвой несчастного случая, если не убийства?
Ответ, как нам кажется, заключается в том, что Винсент жаждал смерти. «Бедняга, жизнь не была особенно щедра к нему, – писал Тео жене, проводя последние часы у постели умирающего брата, – и никаких иллюзий он больше не питает. Он был одинок, и порой это было для него невыносимо».[152] Эмиль Бернар, приехавший в Овер на похороны, свидетельствовал, что Винсент выражал «желание умереть».[153] Доктор Поль Гаше – еще один из тех, кто видел Ван Гога на смертном одре, – спустя всего две недели после похорон с восхищением писал Тео о «королевском презрении [Винсента] к жизни»[154] и сравнивал уход Ван Гога с тем, как принимали смерть мученики. Да и сам художник писал когда-то: «Я не стану намеренно искать смерти… но не буду пытаться избежать ее, если она придет».[155]
Будь то случайно, по недосмотру или злому умыслу, Рене Секретан мог подарить Винсенту долгожданное избавление, которого тот жаждал, но не был в состоянии или не хотел дать себе сам, ведь всю жизнь он отрицал самоубийство, называя его «трусостью» и «поступком бесчестного человека».[156] Только что вернувшись из Парижа, где ему весьма болезненно дали понять, каким бременем он стал для Тео и его молодой семьи, Винсент, вне всякого сомнения, подумывал, как бы ему «отстраниться» – как когда-то он исчез из Парижа в 1888 г. – и избавить брата от дальнейших душевных мук (см. главу 29).
Учитывая все это, Винсент, вполне вероятно, не видел причин обрекать Секретанов – даже хулигана Рене – на официальное расследование и публичный позор за то, что они оказали ему услугу.
Наша реконструкция во многом опирается на интервью, данные Рене Секретаном Виктору Дуато в 1956 и 1957 гг. (в 1957 г. в возрасте восьмидесяти трех лет Рене скончался).[157] Если старший брат Гастон,[158] с его тягой к прекрасному, стал впоследствии довольно известным певцом кабаре, писал песни для кино в двадцатые и тридцатые годы[159] и даже снялся в нескольких фильмах,[160] то жизнь Рене была далека от искусства. После буйной юности он остепенился, разбогател, стал уважаемым членом общества, сделал карьеру банкира, имел собственное дело, взял немало призов за стрельбу.[161]
Несмотря на преклонные годы, Рене оказался отличным рассказчиком. По свидетельству Дуато, который не раз встречался с ним и обменивался письмами, Секретан до конца жизни оставался в прекрасной физической форме и здравом уме.[162] В отличие от многих очевидцев Рене впервые рассказал о последних днях Винсента спустя годы после того, как художник стал знаменитым. Он решился на интервью не для того, чтобы связать свое имя с легендарным художником и ухватить кусочек его бессмертной славы, но с целью восстановить истину. Секретан прочел в журнале «Пари-матч» статью о выходе фильма «Жажда жизни» с фотографией Кирка Дугласа в роли Винсента Ван Гога. Вид пышущего здоровьем красавца Дугласа настолько задел чувства Рене, что тот просто не смог больше молчать. Актер на фото «не имел никакого сходства с нашим другом, который больше был похож на бродягу, только в ботинках», – признавался он Дуато.[163] Рассказанное Рене в целом не только противоречит тому, как эту историю, следуя духу своего времени, показывали Стоун и Голливуд, но и изобилует убедительными деталями, поражает внутренней достоверностью. Все изложенные Секретаном факты можно проверить независимо друг от друга, при этом он совершенно не стремится представить себя в лучшем свете или приукрасить свои поступки. На самом деле Секретан часто уличает себя – вольно и невольно.
Но как бы то ни было, хотя Рене невероятно откровенно рассказал о своем агрессивном и жестоком поведении по отношению к Винсенту, он так и не признался в непосредственном участии в истории с роковым выстрелом 27 июля 1890 г. Относительно событий того дня Рене поведал Дуато, что Винсент стащил револьвер у него из рюкзака; он также смутно помнил, как они с Гастоном уехали в Нормандию на семейную виллу где-то в июле, а про смерть Винсента он якобы узнал из заметки в одной из главных парижских газет.