Зато со Славой они по одну сторону — тот даже наорать ни на кого не сможет. Мухи не обидит — в случае с ним это не просто такое выражение, а в самом деле. В общем, подходящий папа для изнеженного мальчика типа Мики, поэтому Славу он любит, а Льва — боится.
Я Льва не боялся. В чём-то я его даже уважал, хоть он и гомик. Наверное, в том, что несмотря на это, у него получалось оставаться нормальным — ну, без всяких сережек в ушах, мягких интонаций и рваных джинсов. И вообще, это хорошо, что он может сказать что-то грубое или врезать: я считаю, что металлический тон в голосе и способность подраться — самые необходимые качества для нормального мужика. И когда он начинает таким образом воспитывать меня, я радуюсь, а не боюсь — хоть что-то традиционное в этом гей-царстве.
Слава — противный. Такой же слащавый, как и его имя — даже начинается на один и тот же слог. Каждый раз, как я пытаюсь вывести его на адекватную для мужика реакцию, у него начинается всё одно да потому: «Ну, что у тебя случилось, ну, давай поговорим, я рядом». Зачем мне это вообще надо? Я просто пытаюсь убедиться, что если уж и живу с гомиками, то может они хотя бы в остальном ничего — но один полное фуфло, а второй пятьдесят на пятьдесят. Ещё и третий периодически мелькает, весь такой непонятный и возвышенный, но судя по всему, тоже голубой.
Я один был нормальным в этой квартире. Может, ещё вот собака, но она капец тупая у них.
Вскоре меня опять отправили с ней гулять, потому что Мики где-то шастал до позднего вечера, а псина начала скулить. Мне было лень, к тому же шёл дождь, но Лев начал угрожать, что отберёт у меня приставку, и я пошёл.
— Ты что, не понимаешь, что никто не хочет гулять с тобой, когда идёт дождь? — спросил я у собаки, когда мы вышли из подъезда.
Она этого явно не понимала. Резво начала срываться с поводка, бежать вперёд и плюхнулась в ближайшую лужу.
Я натянул капюшон, мрачно вздохнул и покорно пошёл за ней. Точнее, почти побежал.
Недалеко от нашего дома есть место, где нам с Мики не разрешают ни ходить самим, ни гулять с собакой. Это какой-то пустырь в паре домов от нашего — там гаражи и огромные тёплые трубы, на которых часто ночуют бездомные пьяницы, а вокруг снуют бродячие животные. Несмотря на запрет, я всегда ходил там сам, и выгуливал там Сэм, если вдруг выпадал такой случай, потому что через это место можно сократить любой путь, а если его обходить — только время теряешь.
Ни разу ничего не случалось плохого, но в тот день как будто кто-то решил, что чем больше проблем в моей жизни, тем лучше.
На трубах развалились бродячие псы — я их раньше, бывало, видел, но всегда в этот момент ходил один, и они меня не трогали. При виде Сэм один из них начал лаять, а двое других подхватили. Я сжал поводок покрепче и уже хотел развернуться назад, но эти трое — гавкающие и недовольные, спрыгнули с труб и начали подходить к нам, порыкивая. Сэм тоже на них зарычала, и, если бы я мог ей объяснить, что не надо нарываться, я бы именно это в тот момент и сделал.
И вот — они встали напротив нас, настроенные не по-доброму. На меня никто особо внимания не обращал, все смотрели на Сэм, а Сэм, как настоящая тупица, и рада была их провоцировать — рычала и лаяла в ответ, дёргая поводок из моей руки.
Я не знал, что делать. Из историй о собачьих нападениях я только слышал, что, если делать резкие движения — они сразу бросятся. Поэтому нет смысла срываться и бежать — они всё равно догонят. Если не догонят Сэм, то догонят меня, и выберут себе в жертву как более слабого.
Я заметил, что у одного из псов с клыков капает слюна. Мне стало ещё страшнее, я почувствовал обморочную дурноту и ослабил хватку — в этот момент Сэм дёрнулась с поводка, и я не удержал её. Она первой бросилась на них. Началась драка.
Я сделал тщетную попытку снова схватить поводок, чтобы вытянуть из оравы собак Сэм, но, когда попытался, один из псов кинулся на меня, поставил лапы на грудь, как будто оттолкнув, и рыкнул. Больше не сделал ничего, но я испугался и… Побежал.
Просто сбежал оттуда и всё. Потому что подумал, что меня сейчас разорвут. Потому что вспомнил истории про детей, которых насмерть загрызали собаки, и решил, что может произойти какая-то из таких.
Я шёл домой и плакал, потому что мне было жалко Сэм, и потому что я не знал, как вернуться и рассказать о том, что случилось — они ведь сразу поймут, что я трус. Выглядеть трусом перед теми, кого я называл жалкими гомиками, было особенно стыдно.
Поэтому, вернувшись, я сначала не рассказал ничего. Мики был уже дома и накинулся на меня с порога: где, мол, его собака. Я решил, что буду молчать о том, что случилось, до самой смерти. Не добившись от меня ответа, он бросился ябедничать Льву.
— Папа! — позвал он. — Ваня куда-то дел собаку!
Они начали терроризировать меня уже вдвоём: где собака да где собака. Когда Мики в десятый раз спросил, что я сделал с его собакой, я не выдержал: — Если это твоя собака, то сам бы с ней и гулял!
— Куда ты её дел?
— Повёл её гулять на пустырь и стравил там с бродячими псами! — выпалил я.
Пусть лучше думают, что я сволочь, чем поймут, что я трус.
— Не надо было на меня вашу тупую собаку навешивать, — заключил я.
— И где Сэм? — сдержанно спросил Лев.
— Я её там… — я замялся.
— Бросил? — подсказал он.
— Бросил.
Лев усмехнулся невесело. И сказал:
— Видимо, это наследственное — бросать.
У меня дрогнули губы. Я не выдержал этой хлёсткой фразы и расплакался. Я ведь ничего, вообще ничего плохого на самом деле не хотел! Я сто раз там гулял, всегда всё было нормально, я просто не знал, что так получится. Сквозь слёзы я начал пытаться объяснить это им, говорил, что покажу где она, что надо туда пойти…
Мы пошли, и обнаружили Сэм в ужасном, изуродованном состоянии: она не могла стоять на лапах, ухо разорвано, по телу — кровавые раны. Мики взял её на руки и, пачкаясь в крови, прижал к себе тяжелое, еле-еле дышащее тело. У меня всё скрутилось внутри в клубок, но я старался не показывать виду, что меня это волнует.
Пока мы ехали до ветеринарной клиники, Мики всю дорогу повторял мне одно и то же:
— Ты придурок.
— Ага, — как можно равнодушней реагировал я.
— Ты придурок и долбаный живодёр.
— Скажи что-нибудь новенькое?
Он не сказал, а только бросил на меня многозначительный взгляд, по которому можно было понять, что он жалеет о том дне, когда попросил родителей меня забрать.
Когда ветеринар спросил нас, что случилось, Мики сказал, что на неё натравили другую собаку.
Этот сучий врач, вздохнув, произнёс:
— Люди — сволочи.
Мики посмотрел мне в глаза и буркнул:
— Я в курсе.
Давя в себе чувство вины за то, что случилось, я брякнул:
— Да усыпите её и всё.
А сам пальцы в кармане скрестил, надеясь, что Сэм в порядке.
Врач укоризненно посмотрел на меня:
— Какая-то у вас тут недружелюбная атмосфера для животного…
— Нет, мы с ней хорошо обращаемся, — возразил Мики. — Брат просто нездоров, он с башкой не дружит.
— Сам ты с башкой не дружишь, — огрызнулся я.
Сэм перевязали, сделали какие-то снимки, потом отпустили — велели делать ей уколы каждый день.
Никто не сомневался, что я натравил собак на Сэм, все были уверены, что я — мерзавец и способен на всё. Это понимание было для меня тягостным — я никогда не обижал животных и у Мики с как-бы-родителями не было повода думать, что я могу повести себя как живодёр. Я хотел, чтобы хоть кто-то спросил меня, правда ли всё было так, как я рассказал, но никто не спрашивал.
Мики не разговаривал со мной ещё два дня, Лев — только строго и по делу, Слава — с грустью смотрел из-под своих девчачьих ресниц, и всё.
Поэтому я так никому ничего и не сказал.
[10]
Меня больше не просили погулять с Сэм и не оставляли с ней дома один на один. Если Мики замечал, что я хочу подойти к собаке, то перетягивал её внимание на себя, чтобы она убежала. Отношения у нас с ним стали особенно противные, а вместе с тем и с как-бы-родителями тоже.
Максимум, что мне теперь доверяли — поход в ближайший магазин за продуктами. Если деньги давал Лев, то потом он их демонстративно пересчитывал прямо при мне — я не знаю, почему, ведь я ничего не воровал у него. Слава так не делал.
Один раз я пошёл в магазин и купил Мики его любимую шоколадку, потому что мне хотелось с ним помириться. Он обрадовался — улыбнулся и поблагодарил. Но потом, будто вспомнив, что мы в ссоре, снова помрачнел и перестал на меня смотреть. Я сел на свою кровать, а он задал вопрос, который звучал продуманно до каждой буквы. То есть, так бывает, когда человек что-то очень долго хочет спросить, но не решается, и когда спрашивает, ты всё равно чувствуешь, что это продуманный вопрос.
— Зачем ты так поступил с собакой?
Вот что он спросил.
Я отвёл взгляд в сторону и увидел чёрточки, нарисованные маркером на косяке. Я их и раньше видел сотни раз, но в тот момент как будто впервые это случилось по-настоящему. Это были отметки измерения роста, подписанные: «Мики 5 лет», «Мики 6 лет» и так лет до десяти.
И тогда я понял, что мне вообще не место в этом доме. Что я тут забыл? У них своя семья, а я в ней — сам по себе. И всё вокруг на это указывает. Мики для них родной, в квартире можно заметить следы его присутствия с самого раннего детства, а я так… Как случайный пассажир поезда, которому уже никто не рад.
— Ненавижу вашу семью, — только и сказал я, не глядя на Мики. — Ненавижу вашу собаку.
— За что?
По-прежнему уперев взгляд в косяк, я пояснил:
— Я просто ненавижу голубых. С детства ненавижу.
— А собака тут причём?
Я пожал плечами:
— Она же ваша.
Мики вздохнул:
— И что теперь? Что ты хочешь?
— Домой.
— А где твой дом?
Наконец, посмотрев на него, я снова пожал плечами:
— Не знаю.
Я не знал, но действительно очень туда хотел. Никогда раньше мне не приходилось так сильно тосковать по местам, в которых я никогда не был.