— Мне плохо.
— Что-то случилось? Заболел?
— Не знаю. Может, глисты.
Я быстро обулся и вышел за дверь. Хотелось плакать и не хотелось чувствовать.
Поэзия — просто рифмованная херня. Ничего особенного. Пошёл ты к черту, Шекспир.
Я снова поговорил с Мики о Нине. Приходилось всякий раз выбирать Мики для таких разговоров, потому что со взрослыми вообще не имеет смысла обсуждать важные вещи. Особенно со Львом. Он на любой вопрос отвечал мне: «Вырастешь — поймёшь». Или: «Будут свои дети — поймешь». Или: «Вот начнёшь сам работать — поймёшь». Кошмар какой-то, чтобы что-либо в жизни понять, оказывается, надо вырасти, родить и начать работать. Лишь бы всё это не случилось в один день, а то я пойму тогда слишком много — больше, чем буду готов.
Мы пили чай на кухне, и тогда я рассказал Мики, что Нина вообще не понимает моих знаков внимания и ночует с долбаным Костиком.
Он ответил:
— То, что она не любит тебя в ответ — это хорошая новость. Если бы она любила малышей вроде тебя, это было бы нездорово.
— В смысле — нездорово?
— Ну, взрослые не должны влюбляться в детей. Это ненормально.
— Она не взрослая, — спорил я. — Ей пятнадцать.
— Для тебя она взрослая. В твоём возрасте это имеет значение.
— Ну и ладно, — буркнул я. — Через пару лет это будет неважно.
— Через несколько лет, — поправил Мики.
— Ну и фигня, — уверенно повторил я. — Хоть сколько. Мы созданы друг для друга. Я знаю.
— А она знает?
— Пока нет. Она пока не умеет меня любить, но она поймёт.
Мики лишь усмехнулся и пожал плечами. Мы помолчали немного. Я взял печеньку, окунул в чай. Тут Мики спросил:
— А тебе не всё ли равно, если скоро мы уедем навсегда?
Печенька отвалилась и начала тонуть. Я принялся вылавливать её ложкой, делая вид, что не услышал этого ужасного напоминания.
Я действительно совсем забыл, что впереди отъезд, и что у меня нет никаких нескольких лет рядом с Ниной, что мы будем расти очень далеко друг от друга, настолько далеко, что она тут без меня выйдет замуж за Костика, родит детей, я потом приеду, а у неё уже внуки.
— Так что? — снова сказал Мики.
— Ничего, — только и ответил я. — Не хочу про это думать.
Потом Нина сама позвонила и предложила зайти к ней. Я спросил, будет ли там Костя, а она сказала, что нет. После этого я целый час провёл в душе. Нашёл одеколон Льва и побрызгался им с ног до головы. Потом нашёл одеколон (ну, не совсем одеколон, какие-то духи девчачьи) Славы и сделал то же самое. А потом и с одеколоном Мики. У Мики я ещё нашёл гель для волос и принялся укладывать их по-всякому, но как не старался, не нравился себе. Я пытался сделать себя идеальным. Я хотел, чтобы Нина только посмотрела на меня, и сразу поняла, с кем имеет дело.
Всё-таки подняв кое-как волосы гелем, я вышел из ванной и спросил у Мики:
— Как я выгляжу?
— Как чучело, — ответил он, окинув меня взглядом.
— Сам ты чучело, — обиделся я.
Пошёл в зал — там сидел Лев. Спросил его то же самое, а он:
— Почему от тебя так воняет?
— От меня не воняет, а пахнет! Одеколоном.
— Каким?
— Твоим. И Славиным. И…
— Ты с ума сошёл? — перебил он меня. — Рядом с тобой сознание потерять можно. Иди отмойся.
— Я только что мылся…
— Придётся заново.
Я вздохнул и снова пошёл в душ. Провёл там ещё один час. Вышел, ничем не стал брызгаться. Пошёл сразу обуваться, смирившись с тем, что придётся идти к Нине некрасивым и непахнущим, но Лев сказал: — Подожди.
Он прошёл в ванную, взял свой одеколон и пшикнул в меня один раз, вместо двадцати, как я это делал. Добавил:
— Человек должен чувствовать запах парфюма от тебя только в том случае, если находится близко. Иначе это моветон.
— «Мове» что? — переспросил я.
— Хреново это, значит, — пояснил он. — Всё, гуляй.
Выйдя из подъезда, сразу побежал к её дому. И чем ближе был, тем сильнее скручивался узел в животе. Поднимался по лестнице, и думал, что каждая ступенька приближает меня к моей Джульетте, прямо как у Шекспира. Запыхавшийся, я постучал в дверь.
Нина встретила меня в растянутом трико и старой футболке, с пучком на голове и карандашом в зубах. Я стоял в отглаженных рубашке и джинсах, пахнущий одеколоном и уложенным гелем для волос, и чувствовал себя глупо. Мне показалось, что она посмеется над тем, как сильно я старался, но она не обратила никакого внимания на мой внешний вид. Сразу потянула за руку: — Идём, я тебе покажу кое-что!
А я потянулся за ней, разуваясь на ходу.
Мы зашли в её комнату, и она продемонстрировала мне огромный карандашный рисунок — два полуголых целующихся мужика. Я даже голову наклонил, чтобы оценить с другого ракурса — вдруг чего не так увидел, и тот кудрявый персонаж — всё-таки девушка? Но нет, парень.
Ну и дела.
— Что это? — только и спросил я.
— Это Шерлок и Джон!
— Это кто?
— Шерлок Холмс! Ты что, дурачок? — она беззлобно посмеялась.
Я, конечно, примерно знал, кто такой Шерлок Холмс, хоть и не читал о нём книжек. Ну, какой-то древний сыщик из Англии, который расследовал кучу преступлений. Но я и подумать не мог, что он занимался… Такими делами.
— Он что, гей? — спросил я.
— Ну, в моём случае — да!
— В смысле — в твоём случае?
— По канону он не гей, но у меня — гей.
Я хотел сказать ей: «Ты странная», но осёкся: наверное, не лучшее, что можно сказать девушке, когда хочешь ей понравиться. Поэтому сказал: — Ты необычная.
— Тебе нравится? — обрадовалась она.
— Да, — соврал я.
— У меня ещё есть!
Она достала из ящика стола огромную картонную папку с рисунками, начала показывать один за одним, и все они были гейскими.
— Это Исак и Эвен, это Драко и Гарри, — рассказывала она. — Смотри, даже есть Джейкоб и Эдвард из «Сумерек», но это я ещё в детстве нарисовала…
— В каком таком детстве? — удивился я.
— Ну, лет в десять, я тогда только начала увлекаться этим.
— Рисованием?
— Да нет, шипперством. Рисую-то я давно.
Я спросил тогда самую занудную в мире фразу, которую обычно слышал только от училок. Но не мог не спросить:
— А родители знают, чем ты увлекаешься?
— Конечно нет, они не поймут. Они же не такие, как твои.
— Думаешь, мои были бы рады, если бы я постоянно рисовал геев?
Она вдруг перестала пролистывать передо мной рисунки и несколько разочарованно посмотрела на меня:
— Ты считаешь это глупым?
— Нет. Ты хорошо рисуешь.
Про «хорошо рисуешь» — правда, у неё здорово получалось.
— Я это только тебе могу показать, — сказала она. — Больше никто не поймёт.
Я вообще-то тоже не понял, но промолчал. Решил, что это хороший момент, чтобы понравиться ей, и принялся поддакивать: мол, да, всё отлично, классные рисунки с классными геями, расскажи мне об этом побольше.
Она рассказала мне всё про свои любимые фильмы, сериалы и книги, и в каждом из произведений у неё была любимая парочка геев, которые в оригинальной истории, как правило, вообще никакие не геи, но ей нравилось думать, что это не так. Я спросил, чем ей это нравится, а она ответила: — У геев всё по-другому. Они такие хорошие. Да ты и сам знаешь.
— Ага, знаю, — буркнул я. — Сто отжиманий за бардак в комнате и ежедневные подзатыльники — как тебе такие геи?
— Это у тебя так? — удивилась она.
— Именно!
— У тебя какие-то неправильные геи.
— Уж какие есть.
Это был странный разговор. Не то чтобы я хотел обсуждать геев на свидании со своей девушкой, но это было лучше, чем ничего. А то раньше только «ничего» и получалось — везде этот Костик.
Но самое классное случилось, когда я собрался домой. В коридоре она вдруг обняла меня на прощание, и сказала:
— О, от тебя вкусно пахнет!
— Да, — деловито покивал я. — Это мой одеколон. Специально побрызгал чуть-чуть, а то иначе это моведрон.
— Чего?
— Ничего, — быстро ответил я и подёргал ручку двери. — Ну, мне пора, пока!
Выскочил за дверь смущённый и самый счастливый. Она сказала, что от меня вкусно пахнет!
[13]
Обычно я ждал Нового года, как лучшего праздника на планете (в детдоме в конце декабря дарили кульки с конфетами), а теперь с содроганием следил, как неумолимо сменяются дни на календаре, приближая меня к зиме. Весной мы уедем. Весна сразу после зимы.
Я так много переживал об этом в последнее время, что, в конце концов, мои эмоции и чувства притупились. Я думал: зачем мне жить дальше, если Нина останется здесь, и, значит, лучше уже не будет. А если дальше только хуже, то зачем вообще нужно это «дальше»?
Я почти каждый день ходил с Ниной гулять, а на этих прогулках смотрел на неё, не отрываясь, как бы стараясь запомнить её образ навсегда, чтобы увезти с собой.
Однажды не выдержал. Сказал ей:
— Я не хочу уезжать.
— Почему? — спросила Нина.
— А вдруг мы тогда больше не увидимся? Это ведь так далеко…
И подумал: «Целый океан между нами».
— Поверь, хорошая жизнь куда ценнее меня, — уверенно сказала Нина.
— Почему ты думаешь, что она будет хорошей?
— Это очевидно. Потому что там Канада. А тут… — она обвела рукой дома-пятиэтажки вокруг, — …Россия. И там люди счастливы, а тут — нет.
«Но ты тут, а не там, — думал я. — И я счастлив».
Я сказал ей:
— Вот возьму и скажу им, что никуда не поеду.
— А что потом?
— Потом позову тебя замуж, — шутливо ответил я, хотя, конечно, не шутил.
— Тогда не делай глупостей и уезжай, — ответила Нина. И добавила, тоже шутливо: — Потому что я не хочу замуж за дурака.
Я подумал о том, что в теории она согласна выйти за меня замуж, если я стану умным человеком. А потом понял, что для того, чтобы она посчитала меня умным, я должен уехать из России. А если я уеду из России, то я не женюсь на ней, потому что между нами будет океан и мы больше никогда не увидимся. И тогда я понял, что это замкнутый круг, и что я могу умнеть сколько влезет, но от этого Нина не станет моей женой.