От всех этих мыслей мне сразу захотелось плакать, и я ушёл домой, потому что заплакать при Нине было бы хуже всего.
Дома, стараясь глубже дышать, по-честному сказал Славе и Льву, что мне нравится Нина и я боюсь больше никогда её не увидеть.
— Вы всё равно сможете видеться и общаться, — ответил Слава. — Существует ведь Интернет, телефоны, видеосвязь…
Он так говорил, как будто не понимает. Как будто не понимает, насколько ничтожны все эти телефоны и звонки на фоне вечной разлуки. Меня это ещё сильнее разозлило.
Я мотнул головой.
— Нет, я не поеду. Это нечестно.
— У тебя нет выбора, — спокойно ответил Лев.
Я ушам своим не поверил.
— Почему только у вас есть выбор? — спросил я дрогнувшим голосом.
— Вань, ну ты чего? — ласково произнес Слава.
Я сел в зале, на диване, а он — опустился передо мной на корточки.
— Вы хотите уехать, потому что вы геи, потому что там признают ваши права, потому что вам там проще, — ответил я. — А где в этом списке я?
— Тебе там тоже будет проще, — заверил Слава. — Гораздо проще будет жить в нашей семье.
— Мне и здесь не тяжело.
— Вань, там всё другое: образование, люди, качество жизни. Там ты будешь жить лучше.
— Но мне нравится здесь. Мне нравятся эти люди.
Лев резко перебил наш разговор:
— Кто тебе здесь нравится? Одна девочка? А все остальные — типа этих быдло, которые караулят тебя у подъезда?
— Сам ты быдло, — негромко ответил я.
К моему удивлению, Лев этот ответ молча проглотил. Я четко повторил:
— Так нечестно. Вы меня обманули.
— Мы тебя не обманывали, — мягко сказал Слава.
— Вы переезжаете только из-за себя. Будто бы любить умеете только вы. А как же моя любовь?
Лев, обогнув стол, быстро двинулся ко мне. Подвинул Славу:
— Дай, я с ним сам поговорю, — и, глядя мне в лицо, сказал: — Эта твоя любовь пройдёт через месяц, два, максимум год, но пройдёт, как и любая детская влюбленность. Все через это проходят, понятно? И это не то, что нужно учитывать, принимая какие-то решения. Просто пойми, что это временно, и…
— А твоя любовь не временна? — перебил его я. — Почему ты так уверен, что она не пройдёт?
— Хотя бы потому, что моей любви почти пятнадцать лет.
— Значит, я виноват в том, что моей любви ещё нет пятнадцати лет? Но у меня не было столько времени. Я ещё столько не живу.
— Ты ни в чём не виноват, просто…
Он что-то ещё говорил про «просто такой возраст», и про то, как это обычно бывает временно и недолговечно, но я уже не слушал. У меня заболела голова и мне стало так противно происходящее, что я просто сказал: — Я вас ненавижу.
— Ваня… — устало проговорил Слава.
— Ненавижу вас, — повторил я спокойно.
— Давай спокойно всё обсудим, посоветуемся с твоим психологом…
— Не хочу я советоваться, — ответил я, вставая с дивана и направляясь к пианино. — Он вас поддержит, он такой же педик, как и вы. Собрали тут свои педсоветы и советуют друг другу…
Они продолжали мне отвечать, но я не слышал: я сел за инструмент и громко ударил по клавишам. Я вспомнил свою сказку про самого одинокого человека, и, перебивая музыку, проговорил: — Жил был самый одинокий человек на свете. Раньше у него была семья, но там ему сказали: ты нам не нравишься, уходи. Он ушёл, провалился в яму, никто не пришёл ему на помощь, и он умер. На похоронах тоже никого не было.
И в завершении я последний раз ударил по клавишам — сразу по всем, как бы обозначая финал истории.
В возникшей тишине Лев насмешливо проговорил:
— Как драматично…
Тогда я осознал: они не поймут меня. Они главные, как рабовладельцы, они просто увезут меня, и ничего нельзя с этим сделать. Они хотят себе все права и поэтому у меня не осталось никаких прав. Но мне наплевать на гей-браки. Мне наплевать, как будут записаны родители в моих документах, мне наплевать, что в Канаде не будут смеяться над нами. Это мелочи — они мне не нужны.
Мне была нужна Нина, я хотел прожить с ней всю свою жизнь, хотел пропускать через свои пальцы её зеленые волосы, хотел веселить её, а потом слушать, как она смеётся. А они этого не понимали.
А ещё типа любят друг друга. Любят, а нихера в любви не понимают — как это так?
С музыкой у меня ничего не получалось. На занятиях с Зоей Григорьевной я ни на чём не мог сосредоточиться, только думал о переезде, о Нине и о нашем расставании. День «икс» неумолимо приближался.
Зоя Григорьевна что-то говорила, говорила, а я смотрел на своё отражение в стенке фортепиано, и выглядел там таким жалким, лохматым, маленьким.
Она наигрывала мне, просила повторить, я пытался, но по её разочарованному тону, просящему переиграть, я понимал, что всё делаю не так.
В конце концов, она, разозлившись, сказала в сердцах:
— Что за бездарность!
Прежний Ваня, наверное, разозлился бы, и эта злость подхлестнула его сыграть требуемое — просто из вредности. Но тогда я был какой-то другой. Ничего не хотел. И вспышка гнева, возникшая буквально на секунду, погасла сразу же сама собой.
Так ничего и не добившись, Зоя Григорьевна отпустила меня домой. Я покорно встал из-за инструмента, неспешно собрался и ушёл. Кажется, её удивляла моя апатичность, моё спокойное отношение к тому, что она назвала меня бездарным. Она, наверное, специально это сделала, чтобы услышать хоть какой-то намёк на отдачу, но у меня не было сил ни на что.
По дороге домой встретил Нину в компании её ровесников: Костик и две каких-то девчонки. У одной фиолетовые волосы, у другой — красные. Они шла из придомового магазина и им было очень весело — смеялись так, что я слышал с другого конца двора. В руках у Нины была бутылка вина, а у остальных — по бутылке в каждой. И того семь.
Нина увидела меня, обрадовалась:
— Ваня! Привет!
Я остановился, не доходя нескольких шагов до них:
— Вы что, грабанули алкаша?
Они все так захохотали, как будто лучше шутки в своей жизни не слышали. Видимо, еще недавно бутылок было больше, чем семь.
— Да мы отмечаем! — ответила Нина сквозь смех. — Пойдём с нами!
— Что отмечаете? — не понял я, лихорадочно вспоминая дату.
Я знал, что Нина родилась второго февраля, что по гороскопу она водолей и что мы идеально совместимы, потому что я овен. Короче, я бы ни за что не пропустил её день рождения, значит, отмечали что-то другое.
Но что — мне не ответили. Нина лишь повторила:
— Пойдём! — и потянула меня за руку.
Я пошёл. Опыт детдома подсказывал мне, что пойти куда-то с пьяными людьми — это плохая идея, но среди них была Нина, а я верил, что при ней ничего плохого не случится. К тому же, мне было важно проводить с ней как можно больше времени, пускай даже так.
Дома у Нины не было никого. Я положил свою нотную папку на полочку в коридоре, аккуратно разулся, а остальные прошли в квартиру прямо в обуви.
Они расположились на кухне, достали кружки — обычные такие кружки с цветочками и узорами, и принялись разливать в них вино так, как будто это сок или вроде того. Костик и мне предложил, но я сказал, что не буду. Я ненавижу алкоголь — знаю цену этому веселья.
Они выпили и разбрелись по разным комнатам. Подружки Нины пошли в зал и врубили там музыку на телефоне, начали танцевать, а Нина с Костей остались на кухне, и он начал к ней приставать, а она смеялась и говорила: «Отстань», но всё это выглядело так, как будто на самом деле она не хочет, чтобы он отстал. Потому что я сказал: — Хватит, она же говорит отстать.
А Нина засмеялась:
— Ой, Вань, тебе не понять!
Было невыносимо смотреть, как Костик пытался непослушными, неуклюжими растопыренными пальцами схватить Нину за грудь. Я тоже ушёл в зал.
Там девчонки пьяно танцевали, цепляясь друг за друга, словно теряли равновесие, и смеялись. Одному мне было не смешно.
— Что вы отмечаете? — спросил я, перекрикивая музыку.
— Какой хороший мальчик! — пьяно сказала красноволосая и потрепала меня за щеку.
На вопрос так никто и не ответил. Я повторил:
— Что вы отмечаете?!
Опять никакой реакции.
В груди поднялась противная тревога. Ноги и руки задрожали, не слушались, я прибежал обратно на кухню, хотел спросить Нину, почему она мне ничего не объясняет, зная, как я переживаю о нашем расставании!
Но там, на кухне, они целовались с Костиком. Так противно, громко и чавкающе, что я подумал: «Как животные», и мне даже показалось, что эта кухня воняет, как клетка со зверями — нечеловеческим запахом.
Я заплакал, привалившись к косяку, и мне казалось, что у меня такие тяжёлые слёзы — как ртуть.
Я ударился лбом о косяк. Они отвлеклись на звук, прекратили целоваться. Нина спросила:
— Ваня, ты чё стучишь?
— Ничего, — ответил я и, резко развернувшись, пошёл в коридор.
Обулся, оделся, взял свою нотную папку и выскочил во двор.
Шёл домой, задыхаясь от слёз, и как на зло столкнулся с Банзем и Гренкой, хотя сто лет они уже ко мне не подходили. Но тут заметили, что реву, и сразу им стало от этого весело. Что за порода людей такая, которым весело, когда другим плохо?
Они встали с двух сторон и давай издеваться:
— Чё ревёшь, парень бросил?
— Не, наверное, песню грустную услышал, он же музыкантик!
Банзай ударил меня по затылку — не сильно, и от того, как это было не сильно, я почувствовал себя совсем жалким. Мне захотелось закрыть глаза и спрятаться куда-нибудь.
А Гренка выхватил из рук мою папку с нотами, бросил её на припорошенную снегом землю и наступил. Я замер. И, заметив мою реакцию, он наступил ещё раз и ещё.
Меня затрясло всего, заколотило мелкой дрожью. Я подумал, что сейчас буду драться. Брошусь на них обоих, и буду бить до смерти, или пусть меня бьют до смерти — всё равно.
А они смотрели на меня выжидающе, с интересом. Наверное, этого и ждали.
Я заглянул им в глаза: сначала Банзаю, потом Гренке. Они умирали от любопытства. У папки была порвана обложка с нарисованным скрипичным ключом, на первой странице виднелся кривой след от ботинка.