Евгений Фёдорович закурил, и вкус сигареты утончился на свежем воздухе, органично слившись с настроением ночи. На душе у него стало мягче. Он вспомнил теплоту Любушкиных губ и ровный стук её горячего сердца.
«Спешишь с выводами, старик, — смирял он себя в мыслях. — Вернись и выслушай девчонку. Ты же уже жалел её? Вот и продолжай жалеть! Довольно!»
И он бросил сигарету в мокрую от росы траву.
Когда он вернулся на террасу, там не было ни чая, ни Милы, только одинокая лампочка в светильнике робко освещала убранство.
«Вот чёрт! Что это со мной? Так ведь можно загубить всё дело».
Он щёлкнул выключателем. Единственная лампа погасла. В узкую щель из-под люка, разделяющего первый и второй этажи, мерцал тусклый свет. На второй этаж девушка не пригласила его, показывая дом.
«И угораздило же меня поселиться в этом доме!» — подумал он и, решив не говорить с ней больше о Ване в эту ночь, поднялся в темноте по ступеням к люку второго этажа. Палашов предусмотрительно постучал. Он даже вздрогнул, хотя заметил тень в середине светящейся полосы, когда прямо рядом с головой услышал шёпот:
— Женя, а вы уверены в том, что хотите войти сюда?
Эта девушка настораживала его. Почему она вдруг назвала его Женей? Женя… Он усмехнулся про себя.
— Ты разрешишь мне войти?
Она молчала, тень, выдававшая её близость к входу, исчезла. Палашов повременил. Она ничем не обнаруживала присутствия. Проверяет, что ли?
— В таком случае я вхожу.
Мила не отозвалась. Он поднял крышку люка, которая легко поддалась, и двинулся вверх. Вот сейчас она могла огреть его чем-нибудь тяжёленьким по голове. Хотя вряд ли она на такое способна. Впрочем, кто знает, на что она способна? Он делал глупость, но и ему хотелось испытать её. Медленными движениями выбрался следователь на пол второго этажа, представляя, как легко он мог воспарить туда, знал бы, что его там ждёт. И он изумился, увидев обстановку.
Роща свечей будто выросла на тумбочке, на комоде, на столе и даже на полу. Везде — картины и картинки, холсты, бумага. К окну развёрнут мольберт, он, словно застенчивая девушка, прячет сокровенное. Всмотрелся в работы. На одной картине она искала необычное слияние красок, на другой явно удалась композиция. Фрукты на натюрморте полнотой и сочностью пробуждали аппетит. Если бы он не был уверен в их происхождении, то непременно воспользовался бы развязностью манер, чтобы отведать их. Кстати, он заметил тарелку настоящих яблок на столе, но рядом с теми, на полотне, они выглядели тусклыми и недостойными внимания. Пейзажи, как видно, удавались ей не хуже.
Он нашел глазами Милу, кляксою сидевшую, поджав колени к груди, в дальнем углу кровати. Руки высвечивались на фоне чёрного сарафана, который она натянула до самых ступней. Глаза блестели исподлобья в настороженном ожидании.
— Это твои работы, ведь так?
Она опустила голову ещё ниже и отвела глаза. Тогда мужчина ответил за неё:
— Так.
Он снова обратился к её творчеству, находя здесь всё в разных техниках: зарисовки, рисунки, акварели, масло, пастель и карандаши. Палашов различал бюсты, которые задают ученикам художественных школ, распознавал, что запечатлено на сеансе с натуры. А вот море, дельфин на гребне волны — это написано по прихоти души. Заросли набегающих друг на друга листьев были созданы бездумным движением руки. А чей-то старый полуразвалившийся дом был схвачен в подробностях. В общем, его глазам предстала целая картинная галерея в ту минуту, когда творения уже были завезены, но ещё не обрели каждое своё место в смотровом зале.
— Преклоняюсь, — сказал он с удовлетворённой улыбкой и действительно поклонился ей. — А можно посмотреть на мольберте?
Мила тут же вскочила, быстро сверкая ногами и рискуя подхватить подолом огонь от свечей, пересекла комнату и кинула на картину холщовое покрывало, лежавшее тут же на подоконнике.
— Нет. Вы и так видели больше, чем положено. Идите спать.
— Повинуюсь, хорошо… Но только потуши свечи. Застрелить не удалось, и ты решила нас спалить? А может, ты так комнату отапливаешь? Рисковый способ, если учесть, сколько здесь дров.
Евгений начал задувать все свечи, которые пылали поблизости.
— И ещё одна просьба. Всё-таки завари, пожалуйста, чайку. Мне ещё поработать надо, а в животе с утра ещё никто не топтался. Я буду внизу.
Он посмотрел на нее с «собачьим» выражением глаз и спустился по лестнице вниз, закрыв за собою люк. Он машинально включил свет.
Палашов укорял себя в пристрастности и несдержанности. Он мог узнать всё важное уже сегодня, а теперь ему придётся дожидаться завтрашнего дня, терять время, если Мила вообще захочет с ним говорить.
Непрошеный гость нашёл у себя в комнате застеленную свежим бельём постель. Чемоданчик его притулился сбоку у кровати. Рядом стояла тумбочка, и он воспользовался ею, как столом, разместившись на ней с листами бумаги и ручкой. В комнате было тепло. За день она успела прогреться. Следователь начал писать протокол беседы с Марьей Антоновной. Вскоре он услышал, как Мила спустилась и хлопочет на терраске. Около часа он просидел за бумагами. Ноги затекли, хотелось покурить. Мила притихла. Протокол был готов.
Он вышел на терраску. Мила забилась в уголок дивана и там сидела в глубоких раздумьях.
— Мать ничего не знает? Так? — Она кивнула. — Ну, правильно, если бы знала, одну бы тебя тут не оставила.
— Она у меня очень хорошая.
— Повезло тебе. Не волнуйся. Всё утрясётся. Завтра поговорим. Я сейчас выпью чай и пойду спать в машину. Так будет спокойнее и тебе, и мне.
— Уж вам-то точно… — обронила она.
Палашов не обратил внимания на её слова, решительно направился к столу. Он, не присаживаясь, залпом выпил чай, тот уже успел из горячего превратиться в едва тёплый. Потом натянул в комнате джемпер, взял чемоданчик и вышел. Закинул ношу в багажник. Сад был велик и полон яблок. Палашов съел парочку, прогуливаясь и не разобрав в сгустившихся сумерках сорт, но по вкусу это, кажется, был штрифель. Он видел, как свет в терраске потух. Потом он начал прикуривать сигарету и ругнулся, когда понял, что поджигает фильтр вместо табака. Покурив, он сел в машину и опустил сиденье, готовясь ко сну.
Ему не спалось. Он думал об этой девушке, которая только что призналась ему в любви к убитому. И к кому? К этому губошлёпому мальчишке шестнадцати лет. Ей самой всего восемнадцать. Что она может знать о любви? Может быть, ей просто жалко его? Влюбилась? Очарована? А какое отношение у неё к убийце? Его она ненавидит? Ведь он вдвое старше Вани Себрова. Почему он сам, следователь, довольно-таки тёртый калач, не может спокойно и рассудительно относится к этой девушке, к мальчику Ване? Он перевернулся на другой бок, и его прямо резануло по сердцу. За окном стоял призрак. Но сейчас же он понял, что это Мила. И она ему не мерещится. Он поднялся. Открыл дверь, и она была вынуждена отойти, пропуская его. Он вышел.
— Напугала! Ты что?
— Извините, я думала, вы спите.
— Да уж, уснёшь тут с тобой. Это хобби такое, что ли, — любоваться спящими следователями?
— Пойдёмте в дом.
Мужчина замер в раздумье. По интонации он понял, насколько это ей необходимо.
— Ладно. Идём.
Он закрыл машину, зашёл за ней в дом, и при свете увидел её опухшее от новых слёз лицо.
— Ты что, ревела всё это время?
— Пожалуйста, побудьте рядом со мной ночью. Мне так плохо!
Палашов запер входную дверь.
— Что же, ты меня уже не боишься?
— Нет. Вы же знаете, я не боялась вас ни одной минуты и даже ни одной секунды.
Он взял её за предплечье, надёжно защищённое от прямых прикосновений лохматым рукавом, и повёл в отведённую ему комнату. Там он отпустил её и застелил постель бежевым покрывалом.
— Ложись, храбрый заяц!
Она устало поглядела на него, сняла тапочки и покорно легла. Он укутал её пледом. Потом он погасил везде свет, разулся, кровать жалобно скрипнула под ним на противоположной стороне. Ласковым голосом он прошептал:
— А теперь спи, дружок.
Девушка благодарно посмотрела на него, закрыла глаза и почти сразу забылась сном.
Лёжа в чужом доме и глядя в тёмный потолок, следователю не сразу удалось успокоиться, перестать перебирать дела, обдумывать план действий и неизбежно возвращаться мыслями к удивительной девушке, которую он сегодня встретил, которая тихонько посапывала рядом. Как спящие люди похожи на ангелов! Наверное, потому, что во сне они летают в других сферах, видят и знают то, о чём забудут, лишь только проснутся. Он тронул её волосы, шелковистые на ощупь, раскинувшиеся по покрывалу волнами и колечками. Ему нестерпимо захотелось погладить, обнять и поцеловать этого незнакомого ангела. Что за странное и глупое желание! Наваждение… И зачем только она позвала его сюда? Чтобы он мучался, пока она спит? Он не смел шелохнуться, боясь потревожить её. В голове его вертелась карусель: «…бедная, маленькая, моя, бедная, маленькая, моя…» Моя… Моя. «Да. Пропадай всё пропадом. Хочу, чтобы она стала моей». Через час усталость полностью одолела его затуманенный ум, и он уснул целебным сном.
Когда Палашов проснулся, оттого что солнечный луч заигрывал с его волосами и лез в глаз, он обнаружил, что голова спящей девушки давит ему на плечо, а рука покоится у него на груди. Сам он обнимал её свободной рукой. Сначала он почувствовал неземное блаженство, а потом, когда смысл происходящего дошёл до него, — страшный испуг. «Господи! Надеюсь, она не просыпалась и ничего не знает!» Тут же он сопоставил это с мыслями и желаниями, одолевавшими его перед сном, и едва не расхохотался в голос. Немного успокоившись, он очень осторожно выбрался из её объятий и встал с кровати.
«Бред какой-то! Что там за глупость крутилась у меня в башке? Бр-р-р!» Он даже затряс головой. В противовес всем тем нежным чувствам, которые он питал к девушке, ему захотелось её чем-нибудь обидеть. И он подумал: «Допрошу-ка я Милу по всем правилам. Без сантиментов. Если сама всё не расскажет сегодня, обязательно допрошу».