ла: «Нет!» У меня в висках пульсировала кровь, а вместе с нею слово «зачем», ноги подкашивались. Когда мы подбежали, Рысев вылез из-под Вани, отпихнув его от себя лицом в траву, из спины торчала рукоятка ножа, по бежевому джемперу расползалось вокруг бордовое пятно крови. Как оказалось, Ваня попал спиной прямо на нож. Он лежал там, не шевелясь. Бывает же, что смерть наступает мгновенно? Вы же видели, какое длинное полотно у этого ножа! Как оно проникло между рёбер так глубоко? Это было удивительно, страшно и не понятно, как же так вышло. Наверное, сила, с которой Певунов толкнул Ванечку, оказалась невероятной, ведь он их обоих смог повалить. «Делайте же что-нибудь!» — сказала я в ужасе. Нет, наверное, закричала. Все были в оцепенении. Но от моего крика Глухов зашевелился. Он повернул Ваню на бок, но признаков жизни уже не было. Я пощупала пульс — тишина. Мне казалось, что я тоже умираю вместе с ним. И мне страшно хотелось умереть вместо него. Он бы остался, а я ушла. Я гладила его волосы и говорила ему без слов «очнись!». Это, увы, было невозможно.
«Тимофей закрыл ему глаза, — описывал Вася Леонов на допросе. — Встал и сказал, обращаясь ко всем: «Слушайте… так не должно было случиться…» Он отчаянно запустил руки в волосы и с силой провёл пальцами вниз, словно хотел с себя кожу содрать. «Я… я самый старший среди вас. Дурак! Я отвечаю за всё, что тут произошло. Вы должны убраться отсюда. Немедленно! Это я его убил, понятно? А вы проваливайте все из деревни! Все!» Когда приехала милиция, они, действительно, никого не трогали, ни к кому не заходили. По-видимому, Тимофей объявил виновным только себя».
— Девчонки подошли ко мне, — продолжала Мила, — и подняли меня под руки, повели домой. В тот миг я не хотела ничего: ни уходить, ни оставаться, ни находиться с ними. Силы мои как-то иссякли. Но мне хватило мужества оттолкнуть от себя всех и замкнуться в своём горе, пока не появились вы. За вас я ухватилась, как за спасительную соломинку. И теперь я не хочу больше оставаться одна.
Когда Мила закончила рассказ, губы её подрагивали, хотя лицо выдавало, как напряжена сила воли, словно струну натянули до предела возможного.
Пока Евгений Фёдорович слушал Милу, он переживал и совсем не чувствовал себя следователем, который ведёт допрос и разбирательство. Он стал другом, которому доверили страшную сокровенную тайну. Когда она произнесла слова: «мне казалось, что я тоже умираю вместе с ним», — и он представил её истекающей кровью и угасающей, сердце сжалось и, напротив, ослабло, в голову его словно вонзилось множество иголочек и в глазах зарябило, как будто его сейчас стошнит. Но он смотрел на её неспешно шевелящиеся губы и думал: «Но вот же она, жива. Потрёпана, замучена, но жива. Спасибо, Господи! Не отнимай то, к чему я едва только прикоснулся! Оставь её мне. Оставь, даже если я не заслужил. Клянусь, я заслужу. Всё для этого сделаю».
Девушка на него почти не смотрела во время рассказа. Она погрузилась глубоко в воспоминания.
Всё-таки умение помолчать — это большая сила.
— Большое тебе человеческое спасибо за этот рассказ! — хрипловато заговорил следователь. — Ты мне очень помогла. У меня даже вопросов не осталось. Прости меня, пожалуйста. Мой порыв, там, в посадке, — это слабость, неуважение к чужому горю, но это самое искреннее в моей жизни за последние сутки. Моя стальная воля очень сильно подкачала.
И тут струна оборвалась — Мила закрыла лицо руками и зарыдала. Евгений поднялся с места, подошёл к девушке и, бережно поддерживая, поставил её на ноги, потом вывел из-за стола и спрятал у себя на груди. В его душе зазвучала надрывная грустная мелодия, но иногда прорывались бесовские радостные нотки. И пусть всё ужасно, и она плачет о другом, но она в его объятьях! Запах её волос — смесь солнца, леса и утончённой свежести — дурманил его. Девушка то затихала, видимо, пытаясь совладать с собой, то начинала плакать с новой силой. Она не отталкивала его, но, напротив, прижималась сильнее, что удивляло и смущало. Она притихла, и он решился заговорить с ней:
— Прости, я не могу сидеть там и делать вид, что меня не касается, когда ты плачешь.
Голос отказывался его слушаться. Он то хрипел, то срывался на шёпот.
— Что я буду делать, когда вы уедете? — спросила, всхлипывая и вздрагивая, Мила и опять заплакала.
Она не поднимала головы, словно боясь взглянуть ему в глаза. Он посадил её снова на стул и вернулся на прежнее место.
— Давай оба соберёмся. Выслушай меня, пожалуйста.
Тут голос его звучал сильнее с каждым словом.
— У меня ещё несколько дел здесь, но я надеюсь сегодня с ними расправиться. Ты собирай вещи, какие нужно взять с собой. Завтра утром я тебя отвезу в Москву к матери. Вы сразу, завтра же, самое позднее — послезавтра, отправляйтесь к гинекологу. Ты уже бывала раньше у гинеколога?
— Да, пару раз.
Палашов почувствовал, что девушке стало намного легче общаться с ним. Она видела: он не упрекает, не осуждает её, не пытается больше воспитывать, но старается изо всех сил помочь.
— У одного и того же?
— Да.
— Вот к нему и иди вместе с мамой. Надеюсь, она тебя поддержит. Я не хочу, чтобы ты шла к судмедэксперту. Пусть тебя осмотрит врач, который уже смотрел и всё про тебя знает. А ты знаешь его. С ним пусть смотрят пара близких ему по работе товарищей. И предупреди их, что справка нужна тебе для предъявления в суде. Пусть подойдут со всей ответственностью к этому делу. Пусть засвидетельствуют, что в предыдущий визит ты была невинна, а девственная плева нарушена на днях. И, ради всего святого, сразу скажи им, что ты, возможно, беременна! Они должны действовать осторожнее. Сделай тест или сдай анализы на беременность. Сейчас, наверное, ещё рано, но не затягивай с этим делом.
— Как же я скажу маме обо всём? — растерянно и смущённо спросила Мила.
— Ну, ты девочка уже большенькая! Вряд ли она тебя отшлёпает, тем более если раньше никогда этим не занималась. Я пробуду рядом ровно до того часа, когда твоя мама сможет занять моё место. Если хочешь, я могу присутствовать во время вашего объяснения. Никто не говорит, что будет легко. Но это и не конец света. Я тебя заклинаю, если окажется, что ты носишь под сердцем малыша, сохрани ему жизнь. Выноси и роди его, пожалуйста. Я помогу тебе его поставить на ноги. Обещаю.
Мила заглянула ему в глаза, а через них — как будто в самую душу, и долго читала там что-то для себя. Глаза его — сталь, но в их выражении столько тепла, что, если бы был лютый мороз, этого взгляда хватило бы не на одну замёрзшую душу, чтобы подарить уверенность и спасти.
Её заплаканные глаза опять утонули в слезах, подбородок задрожал. Девушка отвернулась в сторону и выдавила слабым непослушным голосом:
— Я уже люблю этого ребёнка. Я всё сделаю для его рождения.
И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!
— Ведь ты не откажешься от моей помощи?
— Нет. Я что, сумасшедшая? Хотя да, похоже, что да. — Мила улыбнулась, и тут же стало понятно чему: — Женечка, милый, славный, да чем же вы мне поможете? Вы живёте здесь, а я — там. Нас разделяют двести километров.
Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:
— Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?
— Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.
— Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!
— Ничего подобного!
— Да, да! Графинечка!
Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.
— Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.
— Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!
— Мне нравится, как он поступил!
— Как вы работаете в своей профессии?
— Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.
— А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.
Он от души рассмеялся.
— Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься, прочтёшь его.
— Ну конечно, протокол…
— А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.
— Не называйте меня так, — надулась Мила.
— И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?
— Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?
— Ты голодна?
— Никак нет! А вы?
— Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.
Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.
— Уже из собственного дома выгоняют! — крикнула она через дверь.
— Язва! — засмеялся Евгений Фёдорович.
Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!
«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»