— Да. Вам Мила рассказала всё?
Вместо ответа Марья Антоновна тяжело вздохнула.
— Кажется мне, я могла предотвратить все эти безобразия.
Палашов в удивлении изогнул бровь.
— Это каким же образом?
— Опять эта цифра шесть… Шесть лет назад Тимофей предлагал мне сожительство с ним. А я, дурёха, отказала ему. Я ведь до сих пор его боюсь. Если бы я согласилась, зачем бы ему понадобилась Олеся?
— Миленькая моя, а где же гарантии? Как же мужики изменяют? Я с ним ещё лично не встречался, но мне представляется он не таким страшным. Однако, я полагаю, задумай он овладеть Олесей, ваше присутствие его бы не остановило.
В её глазах повис немой вопрос.
— Вы сомневаетесь? Что ж, вы знаете его, в отличие от меня. У вас есть ко мне ещё вопросы?
Марья Антоновна пожала плечами.
— У меня есть ваши телефоны. Я позвоню, если решу ещё что-то узнать. Видимо, ближайшее время мы будем встречаться.
— Разумеется. Я исчезаю. До встречи!
Палашов удалился. Он не без содроганья и душевного трепета возвращался в тот дом, где он уже получил немало сюрпризов. Дорогой он, разумеется, хорошенько накурился. Когда он входил в калитку, ему казалось, что дом раскрывает ему объятья и приветствует его. Он вошёл потихонечку, стараясь не шуметь. Ему всё время хотелось застать Милу врасплох, чтобы узнать о ней ещё что-нибудь неожиданное.
Девушка сидела за столом на терраске и была поглощена чтением того, что он называл протоколом. Она, казалось, вовсе не замечает его присутствия. Он зашёл в комнату и убрал бумаги и дневник в чемоданчик. Затем вернулся на терраску, вымыл руки и занялся подготовкой к обеду. Зажёг голубые цветы пламени, подлизывающие дно кастрюлек, при этом подпалив слегка пальцы. Нашёл нож и хлеб, виртуозно откромсал три ломтя, потом разбил их ещё надвое и уложил в попавшееся под руку блюдце. Он порылся в столе в поисках вилок и быстро обнаружил их, так как в этом хозяйстве царили последовательность и порядок. Затем он устроил в кастрюльке с рисом небольшой переворот, потому что тот грозился подгореть. Из кастрюльки с курицей доносилось приятное шкворчание. В сушилке рядом с умывальником он раздобыл пару тарелок, на вершине этой крохотной стопочки он пристроил вилки. Тут, обернувшись к Миле, он увидел, как она с неподдельным интересом наблюдает за его действиями.
— Извини. Я немного похозяйничал. Ты готова?
Она медленно кивнула.
— Курица с рисом, кажется, тоже. — С этими словами он невозмутимо поднёс к столу блюдце с хлебом и вилки.
— Присядьте, — показала ему Мила глазами на стул, — дальше я сама.
Она поднялась и пахнула на него тонким летним ароматом, пройдя совсем близко. Он проводил её взглядом. Пока она накладывала еду, он занял место за бумагами.
— Неплохо бы всё-таки встретиться с твоим паспортом.
— Ах, да!
Мила бросила кухню и спешно отправилась по лестнице на второй этаж. Палашов замер, не сводя глаз с лестницы и ожидая её возвращения. Ему показалось, что прошла вечность прежде, чем она появилась. Сначала обозначились маленькие красивые ступни в аляпистых домашних тапочках, потом аккуратные щиколотки, то, что могло быть следующим, прятал подол чёрного сарафана (она, оказывается, переодевалась). Худые, но с мягкими линиями, руки белели на фоне сарафана. В правой руке она несла паспорт в коричневой, с золотым оттиском, кожаной обложке. Если туда она поднималась, быстро перебирая ногами ступеньки, то спускалась она, напротив, медленно и величаво, гордо неся голову с чуть приподнятым подбородком. Ему стало не по себе: Палашов ещё не встречал в живой женщине такой величавости и гордости.
Ему удалось собраться с мыслями, как раз когда она спустилась. Он заговорил:
— Никогда ещё не видел такого красивого паспорта.
А про себя подумал: «такой красивой линии спины». Была ли она действительно красива или так рисовало ему воспалённое воображение? «Интересно, эта девчонка понравилась бы маме? Скорее да, чем нет. Да и Люба ей понравилась бы. Люба, Люба…» Он загрустил, думая о Любушке, и отвёл глаза от Милы. А она так просто подошла и спросила, протягивая паспорт:
— О близком человеке грустите?
— Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.
— С ней всё в порядке?
Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.
— Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.
— А она об этом не знает?
— Нет.
— И вы получите от неё очередной шрам?
— Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.
Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.
Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.
— Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?
— Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.
Палашов тут же встал и принёс паспорт из комнаты. Он протянул его Миле.
— Двадцать третьего июня семьдесят третьего года, — сказал он ей спокойно ещё до того, как она успела открыть паспорт.
— Вы на десять лет меня старше… Довольно удачная фотография!
— Себрова Мила Олеговна.
— Что это вы? — удивилась девушка.
— Если бы Ваня не умер, ты бы вышла за него замуж, ведь так?
— Я не знаю…
— Он же порядочный парень, он бы предложил.
— А вы предлагали кому-нибудь?
— Нет.
— Значит, вы непорядочный парень?
— Нет, непорядочный. Я же работаю в правоохранительных органах. Там порядочные ребята без шрамов на душе и теле не работают.
— Что в правоохранительных органах нет женатых мужчин? Зато вы смелый.
— Никакой я не смелый. Я просто везучий на всякую хрень. И вообще речь не обо мне.
— Тогда чего вы ко мне лезете с поцелуями, если я о вас разговаривать не должна?
— Прости. Минутная слабость. Я уже давно не лезу.
— Да. Как раз с этого утра больше ни разу не приставали.
— А что, надо?
— Нет.
— Вот и не напрашивайся!
Мила встала и отошла от него подальше, повернувшись спиной.
— Расскажи мне лучше, где и на кого ты учишься. Это для протокола, а не для меня лично.
Она обернулась.
— Для вас лично я бы слова больше не сказала.
— Да? А я надеялся ещё много слов от тебя услышать. Мне с тобой завтра часа четыре в одной машине сидеть.
— Можете и не сидеть. Вас никто не заставляет.
— Так. Ну, всё. Хватит! А то я за себя не ручаюсь.
— Что, бить будете?
— Да. Ремнём по заднице. И кто знает, куда это меня заведёт.
Он подошёл к ней вплотную. Она вздёрнула подбородок и вызывающе уставилась ему в глаза. Он смотрел на неё и думал: «Вот сейчас бы я тебя, язва, расцеловал. Да ты, похоже, только этого и ждёшь. Но нет, не дождёшься! Сначала: поцелуй меня, — а потом: но ты ведь обещал не трогать! Не на того напала!»
Он отошёл от неё к плите, возле неё стояли тарелки с остывающей едой. Евгений Фёдорович подхватил их и перенёс на стол, а бумаги положил на свободный стул. Подошёл к Миле и со словами: «Ни слова больше, а то аппетит и так испорчен», — нежно в поясницу подтолкнул её к столу. Она повиновалась, но ела так, словно уговаривала себя перед каждым кусочком проглотить его. К нему аппетит вернулся, стоило только приняться за еду.
— Мила, ты хорошо готовишь. Вкусно, — жуя, сказал Палашов.
— Мы ведь живём с мамой вдвоём. Рассчитывать больше не на кого. Или я готовлю, или она. Я её подменяю иногда.
— А с папой ты часто видишься?
— Можем видеться несколько дней подряд, а можем не встречаться месяца два. Но я звоню ему в любое время дня и ночи. Мама с ним чаще видится, чем я. Они любовники, с самого начала, сразу после развода. Смешно только, что они зачем-то это скрывают от меня. Но, конечно, я всё знаю. Правда, им ничего не говорю, поэтому они, наверное, думают, что им удаётся держать меня в неведении.
— Забавно — развестись, чтобы оставаться любовниками. — Палашов улыбался.
— Они друг друга очень любят. Но, когда были женаты, ссорились почти каждый день. Мама очень ревновала папу к работе и ко всему без разбора. Как только они развелись, эти безобразные ссоры почему-то прекратились. Знаете, как будто чувства остались, а права на глупости отобрали.
— Ну вот. А ты говоришь — жениться. Прекрасный пример, что не стоит этого делать. Если бы я женился на всех, с кем встречался или жил… Я скорее бы женился на Кирилле Бургасове — это мой коллега — или на работе, или на кодексе. Это более постоянные мои партнёры.
— Не думала, что вы такой ветреный с женщинами.
— Только не думай, что я бабник. Прежде, чем встречаться с новой пассией, я всегда расстаюсь с предыдущей. Зачем морочить друг друга? Или делать вид, что между нами есть что-то, чего на самом деле нет? Западать на моё тело или его возможности — это обычное дело для женщин. Почему бы этим не воспользоваться? Только вот, признаюсь откровенно, мои женщины имели меня гораздо чаще, чем я их. Знаешь, кто лишил меня невинности? Моя собственная преподавательница в высшей школе. Она попросила меня задержаться после лекции, заперла аудиторию изнутри и уселась мне на колени. Благо она была тогда молода и привлекательна. И так она мною пользовалась года два. В конце концов, мне это надоело, и я с ней порвал. Это было непросто — она была всё время поблизости. Разумеется, ни о какой любви между нами не могло идти и речи. Я тебе всё это рассказываю для того, чтобы мы были на равных, я ведь знаю твои обстоятельства. У тебя, кстати, был когда-нибудь парень?
— Да. Один студент-старшекурсник приударял за мной. Но он был не мужчина, а художник. Так что у него ничего со мной не вышло.
— А ты, значит, хотела мужчину?
— Какая же из женщин не хочет мужчину? Если только та, что хочет женщину?