— Тогда водочки жахнете, — посоветовал мужчина, — зря, что ли, распечатали?
— Я не пью водку. Хорошо, я пожарю с лучком. Может, вам плеснуть?
— Да что вы?! Мы за рулём, правда, Мил?
— Да, мамуль.
— Так что же случилось, дочь?
— Мамка! — девушка и с любовью, и с отчаянием, и с надеждой бросилась в объятия матери.
— Ну, родная моя, хватит меня мучить уже неведением, — ворковала тревожно мать, приглаживая волосы на затылке дочери. — Давай же, рассказывай.
Палашов поднялся и пересел так, чтобы ему было хорошо видно лица обеих женщин. Когда Мила открыла глаза и взглянула на него, он поднял брови и наморщил лоб с вопросительной миной на лице, мол, давай, рассказывай. Девушка вздохнула и заговорила.
— Мамуль, когда ты уехала, всё было нормально, но… Но в субботу я пошла с ними гулять…
— С кем? С кем?
— Да с нашей молодежью. Я не знаю, не могу объяснить, зачем я это сделала… И мы пошли в этот сарай…
Вид у Милы был как у нашкодившего щенка. Глаза блуждали, но возвращались к лицу матери.
— Какой сарай, милая?
— К Глуховым во двор.
— Батюшки! Зачем?
— Ну… Они хотели выпить самогону.
— Господи, Мила, ведь вся деревня знает, чем они занимаются на этих своих вечёрках! Зачем тебя понесло?
— Мамочка, я же уже сказала, что не знаю…
Мила взглянула на следователя. Он только возвёл глаза к потолку, а потом участливо покачал головой, но не разъединил плотно сомкнутых губ. Мила прикусила губу, набравшись в этом жесте храбрости, и продолжила:
— Мамуль, ужасно не хочется тебя огорчать… Но я наделала кучу глупостей. — Мила заговорила очень быстро. — Я пошла с ними, пошла в этот сарай. Там оказался Ваня. Он пытался зарезать корову. Они били его. Глухов связал его и допытывался, зачем Ваньке далась эта корова, но тот молчал. Потом они все выпили, и он предложил кому-нибудь… поразвлечься с Ванькой. А я выскочила вперёд и сказала, что он мой.
Галина Ивановна растерянно и удивлённо смотрела на дочь, руки её безвольно лежали на коленях. Она оглянулась на Евгения Фёдоровича, словно ища хоть какой-нибудь поддержки. Он ничем не мог смягчить этого удара по материнскому сердцу, разве что сказать, как он относится к её дочери, несмотря на всё это.
— Это чистая правда, но это только начало, — сказал он спокойно и грустно.
Мать вернула взгляд на подавленную, но решившуюся дочь.
— А потом Ваня рассказал мне шёпотом, почему хотел зарезать корову. Это, оказывается, из-за Олеси. Глухов, оказывается, совратил Олесю. А Ваня всё это знал. И он был влюблён в Олесю. А потом я развязывала его, и мы ударились лбами, и вдруг поцеловались, и набросились друг на друга…
Мила крепко зажмурила глаза и сделала над собой усилие.
— Все эти ахи-охи вокруг… Мне было больно. Я, кажется, крикнула. Мы не предохранялись, мам. И у Вани это тоже было первый раз…
Галина Ивановна снова посмотрела на нахмурившегося следователя, спрашивая глазами, при чём здесь он?
— Потом мы целовались до утра. И я придумала ещё одну глупость. Я решила, что Ваня сможет незаметно уйти. Но Рысев заметил, и зачем-то схватил нож, а Певунов Ваню толкнул прямо на этот нож и — представляешь? — убил.
— А! — Галина Ивановна судорожно вдохнула воздух.
— И я была в таком ужасе, мамочка. Я провалялась в постели до обеда. И к вечеру я смогла встать, пошла выносить ведро. И тогда я увидела Евгения Фёдоровича в машине. Я схватилась за него, как за спасительную соломинку. А он оказался спасательным кругом… И я ему всё подробно рассказала, как это произошло.
— Глухов арестован. Я веду расследование, — заговорил Палашов рабочим тоном. — Тело Вани Себрова — в венёвской больнице. У меня есть предположение, что Мила беременна.
В конец растерявшаяся мать только спросила:
— А как же корова?
— А что корова? С ней всё в порядке. Жуёт траву. Может, вам всё-таки выпить? Ну, хоть валерьяночки?
— Да, да… — поднялась Галина Ивановна. — Пойду, накапаю.
Мила тоже вышла, только на балкон. Она открыла фрамугу, но воздух врывался душный и вонючий. Палашов поднялся и вышел за девушкой. Он встал сначала сбоку, но, понаблюдав за невидящим Милиным взглядом, протиснулся между нею и открытым окном. Она тупо посмотрела на него. Он постарался ей улыбнуться.
— Ну, что, Мила Кирюшина? Ты молодец!
— Да. Молодец. Сделала ещё одного человека несчастным.
— Зато одержала маленькую победу.
— Как я устала от этих сражений, — безразлично сказала девушка. — Как я устала от вас!
Это было сказано уже зло. Она в сердцах толкнула его в грудь.
— Разумеется. Третий день вместе… Я бы тоже отдохнул. Потерпи, чуть-чуть осталось. А теперь хватит истерить, и пойдём выводить из нокаута твою маму.
Он небрежно схватил её за руку и повёл вон с балкона.
Когда они вошли на кухню, Галина Ивановна сидела за столом, шевелюра её уже не была в прежнем порядке, на столе стояла бутылка водки, а рядом пустая стопка.
— Беда не является одна, да? — спросила она у входящей молодёжи, а потом, глядя на бутылку: — У меня дома валерьянки нету. Не держим. Да.
Палашов отпустил Милу и оглядел свежевыкрашенный потолок и поклеенные обои. Вот где залило!
— На Милкины художества уходит столько денег! — пожаловалась она бутылке и потянулась, было, за добавкой, но следователь успел выдернуть её прямо из-под руки. — Коту под хвост всё, да?
— Думаю, нет, — ответил мужчина, — но многое зависит от вас.
Он поставил бутылку на подоконник. В это время девушка подошла к матери и бросилась перед ней на колени.
— Мамочка! — Мила обняла мать за талию. — Прости меня!
Она плакала. Галина Ивановна тоже обняла дочь, вздохнула и ласково произнесла:
— Дорогая моя, любимая, да куда я денусь?
Мужчина оставил женщин наедине, усевшись в коридоре на край пуфика, на котором лежала брошенная и забытая Милина сумка. Пусть девочки поплачут и успокоятся. Он поглядел на часы. Без пяти минут три. Надо бы Лашину позвонить. Он выждал минут пять и ступил на порог кухни. Мать с дочкой обнимались стоя. Милиного лица он не увидел, а Галина Ивановна пустила слезу и порозовела.
— Простите, я позвоню с вашего телефона по междугородке? Я денег положу рядом с телефоном.
Галина Ивановна кивнула. И вдруг спросила дочь:
— Как же всё так случилось?
— Галина Ивановна, не заставляйте Милу ещё раз переживать весь этот ад. Вы ещё не единожды услышите эту историю. Сейчас вернусь и поговорим.
Он нашёл телефон в Милиной комнате. Тот стоял на столе среди красок. Следователь припомнил код города и наиграл на кнопочках мелодию телефона следственного отдела. Гудок.
— Да!
— Леонид Аркадьевич, Палашов.
— А, здорóво, Евгений Фёдорыч! Ты где пропал? Хотел уже с собаками искать.
— Я сейчас в Москве.
— Эко тебя занесло! Чего ты там делаешь?
— Завтра утром я как штык на месте. Там и отчитаюсь.
— Пацана твоего уже вскрыли. Нож прошёл насквозь левый желудочек. Двусторонний разрез. Рана, несовместимая с жизнью. Только вот угол раны странный какой-то.
— Разумеется. — А про себя подумал: «Моего! Да уж!» — Это не Глухов его ударил.
— Ага. То-то я говорил, что-то здесь не так.
— Да. Вы правы.
— Ну, давай, резвее возвращайся. А то дел невпроворот. Утром жду у себя. До завтра!
— До встречи!
Евгений Фёдорович вытащил из заднего кармана кошелёк и бросил сторублёвую бумажку на стол рядом с телефоном. Потом он быстро прошёл на кухню и услышал:
— Маше мы обязательно поможем. Я сегодня позвоню папе…
Женщины сидели за обеденным столом. На рабочем столе закипал белый электрический чайник. Перед ними стояли три разноцветных чашки в мелкий белый горошек.
— Спасибо, я позвонил, — перебил мужчина.
— У меня супа нет. Я же не знала, что вы приедете. Так что — чай и бутерброды.
— Буду признателен, — ответил Палашов. — Галина Ивановна, с Милой мы уже об этом говорили, вы должны немедленно записать её к гинекологу. Вам нужна справка для суда. Пусть её посмотрят парочка врачей и дадут заключение. Ну, там, о разрыве девственной плевы и так далее. Они разберутся. Главное, что Себров не подвергался никакому насилию со стороны Милы. И обязательно предупредите их, что вероятна беременность. Они должны быть осторожны. Вы хотите сохранить ребёнка. Ясно?
— Кто это решил? — удивилась Галина Ивановна.
Палашов многозначительно посмотрел на Милу, и она ответила:
— Я, мама, я. Я хочу этого ребёнка.
— Доча-доча… — вздохнула мать.
— Идите! Звоните! А мы с Милой пока бутербродов нарежем. Да, Мил?
Мила вымучила улыбку на распухшем от слёз лице. Галина Ивановна посмотрела то на одного, то на другого, и вышла с кухни. Палашов налил в чашки кипятка. Мила вытащила из навесной полки с деревянной дверкой коробочку с чайными пакетиками и закинула три в чашки.
— Сахар? — спросила она.
— Одну ложку, — ответил он, доставая из хлебницы белый хлеб.
Он присел на табурет, наблюдая за её движениями, пока она ставила сахарницу обратно в полку. Даже её свободная одежда не могла утаить природной грации. Ему захотелось вдохнуть воздух возле её макушки, почувствовать её близость.
— Дай нож, я хлеб порежу!
Она достала из ящика нож и положила перед ним. Сама отправилась к холодильнику и вынула оттуда варёную колбасу и сыр. Он встал и начал резать хлеб.
— Ты что, просила маму пожарить грибы?
— Да. — Она пахнула на него ароматом, кладя на стол съестные находки.
— Как себя чувствуешь?
— Пока жива.
— Это очевидно. Есть хочешь?
— Немного.
Евгений Фёдорович выкладывал колбасу на хлеб.
— Ловко у вас получается по хозяйству.
— Многолетняя тренировка.
Зашла Галина Ивановна.
— Всё, записала на завтра, на утро.
— Отлично, — прокомментировал мужчина, устилая сыром последний свободный на большой тарелке кусок хлеба.
— Да вы уже всё приготовили?