…
— Женька, спой что-нибудь.
У них выкроилось время побыть вдвоём. Он достаёт из шкафа гитару, вынимает из чехла, настраивает, пробует аккорды.
Они сидят на диване. Ей не терпится услышать его глуховатый со стальной ноткой голос. Нехватка голосовых данных обычно с лихвой восполняется в его репертуаре душевностью. Наконец, он начинает:
Не для меня придёт весна.
Не для меня Дон разольётся…
И дальше — про сердце девичье в восторге чувств, цветущие сады, деву с чёрными бровями, Пасху, увядшую розу. И потом — последний куплет:
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слёзы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня.26
Её смешанные чувства не передать словами. Она забирает у него инструмент, кладёт на диван. Затем опускается на колени между его ног и приникает к его груди. Она буквально видит этот сценарий воплощённым, он вполне применим к его жизни. Она плачет, хочет укрыть собой как можно больше его тела, не дать необратимому случиться. Он обхватывает её всю и получается, что опять он укрывает её, а не она его. Но это уже другая песня:
Поплачь о нём, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть…27
…Варенька, их маленькая дочка, хнычет последние три дня и часто спрашивает, где папа. Она одна с детьми. Дочь только пошла в детский сад, и о выходе на работу матери думать ещё рано. Пишет урывками, но две картины взяли на коллективную выставку. Он вот-вот вернётся из командировки. Она сама готова уже захныкать, ведь она без того видит его очень мало: он вечно пропадает в адвокатской конторе или рыщет по городу, или выступает на судебных заседаниях.
Наконец замок заскрежетал, и Варенька, безмятежно игравшая в кубики, пока она проверяла уроки у Ванечки, оживилась. Первой вскочила и рванула из-под стола, чуть не сбив Ваньку с ног, их напоминающая спаниеля дворняжка Канис28, за ней взмыла и полетела отнюдь не безмятежная теперь Варенька, следом за сестрой кинулся Ванюшка, а завершала вереницу встречающих она с замирающим от восторга сердцем.
— Папка-а-а! — блажила дочь, тогда как собака радостно повизгивала. Конечно, собака изловчилась сигануть на главу семейства первой, но тут же была оттеснена большеглазой Варькой, едва успев получить от хозяина лёгкий потрёп за ухо. Девочка запрыгнула на отца, легко подхваченная его сильными руками. Ванька влип ему в бок. Канис носилась по всем трём комнатам квартиры, как ошпаренная, каждый раз рискуя сбить с ног хозяйку.
Лицо мужа расплылось широченной улыбкой. Он кое-как поставил чемоданчик и с наслаждением прижимал к себе детей обеими руками. И их с Варькой сходство особенно бросалось сейчас в глаза: худое лицо, серые глазища, заострённые уголки верхней губы, кудрявая головушка, правда, пока у дочери светлее, чем у отца. Малышка тесно прижималась к нему, и у матери защемило в груди, даже слёзы проступили на глазах.
— Здравствуйте, мои дорогие! — Он ласково посмотрел на жену и тут же воскликнул: — Ну а ты что стоишь там? А ну немедленно иди к нам!
И она, забыв обо всём на свете, подошла к ним и радостно прижалась к его плечу, тоже обхватив детей…
Острое чувство стыда пронзает её существо. Нельзя вот так взять и покинуть столь любимых им детей, любимых ими детей. Нельзя забрать с собой ещё одну невинную жизнь. Да и он не покинет их. Вон как старательно работает его сердце! Она запрещает ему останавливаться!
Вырвавшись из железобетонных московских дебрей и стиснув рычаг коробки передач, Палашов вдавил в пол педаль газа, выжимая из автомобиля весь скоростной запас. Будняя дорога из города была свободна, и «девятка» неслась по ней на грани возможностей. «Не думать… не думать… сделать полный отвал башки!» — занимался водитель самогипнозом, машинально уходя от столкновений. Но от бокового зрения не могли укрыться жёлто-зелёные холмы, желтеющие перелески, а ещё подальше от столицы пшеничные, ржаные, ячменные и овсяные поля. И хотел он того или нет, эта зелень отравляла его, напоминая глаза, перелески пятнистой жёлто-красной смесью обжигали, навязывая вкус губ, а спелый хлеб на полях в сознании переплетался в волосы, хотелось остановиться, выйти и погладить по макушкам тугие усатые колосья. Эта русская земля, эта мягкая полуосенняя природа, словно девушка, как его милая нежная долгожданная возлюбленная. Она повсюду! Даже в этом невыносимом яблочном аромате, вырывающемся из багажника и растекающемся по салону. Мила… милая…
Чем дальше отъезжал Палашов, тем ближе становилась ему девушка, о которой неизбежно напоминала природа вокруг. Теперь он мог, не стесняясь, плакать от злости, скулить и рычать, бить себя в грудь и по-прежнему желать её. В мыслях он мог позволить себе всё, что угодно. Он разрешал себе делать ей больно, разрешал обнимать, раздевать, дотрагиваться до любого места на её теле, разговаривать с ней обо всём на свете, беспрепятственно любить её. Больше не надо было сдерживаться. Но это всё было не то! Не та близость. Это заигрывание с самим собой, возможность потешиться воображением не имеют ничего общего с реальной девушкой, с другим человеком, полностью заполнившим твоё существо. Пальцы ныли и ласкали баранку руля — так хотелось прикоснуться к ней, живой, непредсказуемой, отталкивающей и отдающейся одновременно. Он был противен сам себе в этой слабости. Он подпал под чары, о существовании которых девчонка и понятия не имеет.
Но он в долгу у неё, он обещал позаботиться о той новой жизни, которую она, похоже, вынашивает. И когда он осознал в полной мере всю ответственность, его нога сама отпустила педаль газа. Раз дал такое обещание, расшвыриваться столь драгоценным даром больше нельзя. Жизнь его принадлежит теперь этой новой, более чистой и светлой жизни. Она у ног, она на службе.
Палашов чуть было не проскочил вытянутый жезл автоинспектора. Тормоза возмущённо взвизгнули, и машина резко остановилась. Пакет с яблоками в багажнике упал, и он услышал, как яблоки раскатились по резиновому коврику. Водитель опустил стекло. Через полминуты представитель власти вальяжно подошёл к нему.
— Инспектор Ковалёв Вадим Михайлович. Ваши документы.
В окно автомобиля было видно поясную часть грузной фигуры инспектора и холёное полное лицо из-под фуражки. Ему можно было дать около сорока. Палашов выковырял из заднего кармана удостоверение и протянул мужчине.
— Куда летим, Евгений Фёдорович? — ухмыляясь, спросил тот.
— Домой. Я как раз осознал свою неправоту и сбросил скорость.
— Это хорошо. Но всё равно превышал.
— Да? Тороплюсь просто очень.
— Торопись — не торопись, а дорога есть дорога. Разобьёшься в мясо. Мне лично неохота ехать и километров через десять тебя с сиденья соскребать. Благо хоть пристёгнут. О себе не думаешь, подумай о других, кого на тот свет можешь отправить. Тоже мне — следователь.
— Да, конечно. Виноват. Исправлюсь.
— Всё, катись отсюда! И чтобы потихоньку! А то летит, птичка божья! Торопится он, понимаешь!
— Ладно, ладно, — пробурчал Евгений Фёдорович, раздражаясь, что его отчитывают, как мальчишку. — Спокойного вам дежурства!
— И тебе счастливого пути!
— Спасибо!
Инспектор отошёл в сторону, и следователь продолжил путь, но уже на разумной скорости.
Добравшись почти до Каширы, он остановился возле леса и вышел покурить. Отдышавшись, отплевавшись и решив прямо сейчас заглянуть к Лёхе Рысеву, он обошёл машину, открыл багажник, усыпанный яблоками, и в нём чемоданчик, сверил адрес в протоколе Васи Леонова и в записях из сельсовета. Следователь знал это место. Оно находилось неподалёку от той части города, где он вырос. Ехать нужно было в микрорайон Кашира-2. Он запомнил адресок и взял папку с чистыми листами бумаги в салон. Папку он бросил на соседнее сиденье, где совсем ещё недавно так соблазнительно обнажалось Милино бедро. Эх! Как соблазнительно! Обойдя машину и открыв водительскую дверь, он заметил на сиденье свёрнутый лист бумаги. Видимо, он выпал из кармана, когда Евгений Фёдорович вынимал удостоверение. В памяти всплыло то волнительное ощущение, когда он воровато рванул из альбома именно этот листок. Что же на нём нарисовано?
Взволнованными пальцами он развернул лист и с изумлением увидел девушку совершенно необычайной внешности. Девушка эта обернулась на него через плечо, уставив два больших оленьих глаза из-под тонких спокойных бровей. На лбу её образовалась тоненькая морщинка. Влажные блестящие маленькие губы приоткрылись. Кроме плеча, лица и длинных, огибающих лицо прядей волос на рисунке больше ничего не было. У Палашова возникло ощущение, что он застиг эту малышку врасплох. Как живая! Кто эта красоточка? «Олеся Елохова! — догадался следователь. — Действительно, хороша бродяга! Сильна Милка! Изобразила соперницу, да ещё в таком выгодном свете! Моя девчонка! — Он подумал это с трепетом и гордостью. — Моё открытие! Талантище!»
И зашуршал листочком — спрятал у себя на груди в карман. Теперь у него две необыкновенные девчонки: одна — в сердце, другая — рядом с ним. И надо же — одна другую изобразила.
Выходя из машины во дворе пятиэтажного панельного дома на улице Садовая в Кашире-2, Евгений Фёдорович заметил стройную белокурую женщину, одетую в чёрное платье и красный жакет, на ногах — красные летние туфли. Она захлопывала дверцу соседней машины «Пежо 406» серебристого цвета. Мелкие кудряшки вокруг лица, глаза, нос, вся её внешность показались ему знакомыми. У него отличная память на лица. Это лицо из его прошлого…
— Люська!
Женщина уставилась на него, наморщила лоб, но тут же засияла улыбкой.