Месяц назад совершенно стихийно Жека предложил ему составить компанию, когда выдалась возможность встретить «самую обворожительную» женщину Венёва с работы. Недолго думая, Кирилл согласился. Любопытно всё-таки, кто сейчас подкаблучивает занятого следака. Ему со своего места, ох, как хорошо известны трудности таких взаимоотношений!
И вот они отправились на Кольцевую улицу в пекарню. Женщину о встрече не предупредили. В здании пекарни в небольшом помещении приютился магазинчик с хлебом, пирожками и кое-каким избранным тульского производства провиантом. В нём мужчины прикупили по самсе с курицей, вышли и встали в сторонке у забора поджидать подругу. Пока женщина, очевидно, собиралась домой, мужчины подкрепляли силы произведёнными ею вкусностями. Вот только курицы в той самсе почти не оказалось, хотя в названии её наличие чётко значилось. Помимо чёрного перца с луком прослеживались, как иногда пишут на упаковке, «следы» курицы в виде хрящиков и жил. Получалось, они ели не самсу с курицей, а самсу со следами курицы и кунжутом.
— Вот так всегда, — ухмылялись они, — напишут одно, а подадут другое.
Едва они закончили шевелить челюстями, как на выходе из пекарни показались две женщины.
— А вот и моя Любаня, — пробормотал Жека, и почему-то эти слова встревожили Кирилла. Он посмотрел на товарища, пытаясь понять, которую из двоих тот имеет в виду. Он смекнул, что Палашов смотрит на невысокую пышную крашеную блондинку, а потому решил присмотреться к её напарнице, высокой худощавой шатенке с разметавшейся от ветра чёлкой. Вглядываясь в лицо, он размышлял, не мог ли видеть её раньше, ведь Венёв — некрупный городишко.
Когда она заметила мужчин, глаза её просияли, остановились на Жеке. Вот так, он ошибся. Любаней оказалась вот эта красотка, на которую он бы с радостью запал, не будь она Любаней.
— Вот, Светик, это мой Женька, — сказала шатенка приподнятым голосом, приобнимая Палашова и целуя в щёку. — А это…
Она озадаченно повернулась к Кириллу.
— Кирилл Бургасов, его коллега, о котором он, вероятно, не раз рассказывал, — подсказал Кир.
— Очень приятно, мальчики. Но я побегу, а то мне ещё Борьку из садика забирать, — приветливо и торопливо промолвила Светик с улыбкой, и действительно скорёхонько засеменила в сторону улицы Белова.
— Ну что, мальчики? — по голосу женщины чувствовалось, что сюрприз Палашова удался.
И в Кирилле будто правда очнулся мальчик, и он, пустив в грудь побольше воздуха, неожиданно даже для самого себя спросил:
— Что это, Люба, у вас в самсе совсем нет курицы?
Палашов постарался запрятать подальше рвавшуюся наружу скользкую улыбочку. Люба посмотрела внимательно, как смотрят строгие умудрённые женщины поверх очков, и ответила жутко притягательными пухлыми губками:
— Когда начальство курицу даст, тогда и будет вам в самсе куриное мясо.
При этом она смахнула Кириллу с уголка рта крошку, которая там так некстати прилепилась, изящным мизинцем. Больше ничего делать не потребовалось, потому что этим непроизвольным жестом она отняла у Бургасова его пустое глупое сердце, чтобы заполнить его собой и царствовать там безраздельно. А рассмеявшийся Палашов спросил:
— Идём домой?
— У тебя на кухне только две табуретки, — возразил страшно смущённый Кирилл.
— У меня ещё стулья есть. Вполне транспортабельные.
— И широкий диван! Но это вы как-нибудь без меня.
Господи, ну кто его за язык-то тянет?
Люба снова посмотрела на него взглядом учительницы, которая недовольна проделками нерадивого ученика, и взяла Палашова за руку.
— Пойдём, Жень. Пусть себе идёт домой этот чумовой парень. Как-нибудь без него обойдёмся.
Палашов освободился от Любы на минуточку, чтобы выполнить ритуал прощания с Кириллом. В него входило крепкое рукопожатие и плотное мужское касание плечом плеча.
— Бывай, брат!
Эти слова, произнесённые товарищем, будто решётку возвели между ним и Любой: как отбить женщину у друга, тем более у брата? А уж у Палашова ему точно не отбить!
Тогда он развернулся и пошёл прочь, твёрдо намереваясь не искать с полюбившейся ему женщиной встреч. Правда, через пару шагов обернулся.
— А я поговорю с вашим начальством!
— Поговорите, поговорите! А то я сама устала уже воздух сотрясать! Вас они точно послушают!
Больше он её не видел, но его сердце вот уже месяц нет да нет жалобно поскуливало.
Перед отъездом Палашов успел наспех привести в порядок томик уголовного дела об убийстве Себрова, написать пару запросов участковому на Глухова и Ваню, отдать в суд ходатайство за подписью прокурора о взятии под стражу Тимофея и снять копии с протоколов. С этими копиями следователь и отправился в следственный кабинет СИЗО.
Пустые серые стены, простой стол с металлическими ножками, два деревянных стула с жёсткими сиденьями, стоящие друг напротив друга через стол. Следователь устроился лицом к выходу. Положил папку с документами на стол перед собой, справа от неё — пачку сигарет с зажигалкой. Он предвкушал, кто сейчас предстанет перед ним. Впрочем, фотографии он уже видел. Их надо будет переснимать. Лицо Глухова на них всё изуродовано оплеухами Марьи Антоновны и Захара Платоновича.
Ждать долго не пришлось. Раздумья прервал скрип и лязг замков и дверей. Спустя минуту конвойный, молодой сбитый парень среднего роста, новенький, Палашов видел его впервые, ввёл подследственного и вышел за металлическую дверь. «Вот он какой ты, Глухов!» Опухоль с лица уже сошла, но по щекам и лбу плавно переливались пятна из трёх, если не больше, цветов: синего, коричневого, зелёного, жёлтого. Было своего рода ребусом отыскать на лице подследственного нормального цвета пятнышко. В левом углу губы кровь запеклась крупной болячкой. Тимофей помедлил у порога. Следователь и заключённый смерили друг друга пытливым взглядом. Палашов указал Глухову на стул. Тот прошёл и сел, сохраняя внешнее спокойствие. Следователь подождал. Сталь глаз пронизывала противника, который также изучал его. Убедившись, что Глухов не собирается первым начинать разговор, делать каких-либо заявлений и признаний, не спеша открыл папку и со дна достал чистые листы бумаги, вынул и бросил на них ручку. После этого взял пачку с сигаретами и протянул обвиняемому:
— Курите.
Тимофей тут же воспользовался предложением и закурил, сузив глаза на следователя. Зажигалка отправилась в пачку.
— Спасибо. — Протянул пачку назад.
— Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.
Глухов кивнул понимающе.
— Итак, Тимофей Захарыч, вы отказались от защитника. Почему?
Глухов кашлянул и ответил:
— На хорошего денег нет, а терпеть какого-то прощелыгу, лезущего тебе в душу, желания нет.
— Мне придётся назначить прощелыгу. Так положено.
— Не смогу сам себя защитить? От чего, от тюрьмы? Хорошо. Поделом. Если моё признание и глубочайшее искреннее раскаяние не могут меня защитить, значит, так тому и быть. Это случайность. Никогда бы я не стал убивать Ваньку Себрова. Я его уважал, любил даже, можно сказать. А сейчас я его ещё больше уважаю. Этот нож, чёрт его дери, я в него воткнул от безысходности. Я кричал, приказывал ему остановиться, пугнуть его собирался, чтобы узнать, зачем же он хотел корову мою порешить.
— Увы… Уважать осталось только память… Длина лезвия девятнадцать сантиметров. Глубина его грудной клетки и того меньше. Нож отлично заточен. Им можно запросто насквозь проткнуть.
— Хорошо подготовился Ванька. Не хотел, наверное, чтобы корова мучилась. А когда я заносил руку, я не думал тогда об этом, командир. Я не собирался этого делать. Я был очень зол спросонья и с похмелья. Я бываю таким по утрам, но в моём саду трупы не зарыты, как видишь. А он, малец этот бестолковый, даже не обернулся на меня. Шёл, будто и не слышит даже. Знаешь, как меня это взбесило? Я уж и не думал ни о чём, как только остановить его. Очень быстро всё происходило.
Палашов тоже закурил. И теперь они сидели в облаке плохо расходящегося дыма в помещении без окон и сквозняков.
— Складно сочиняете, Тимофей Захарыч.
Глухов вскинул на следователя взгляд.
— А ведь было-то всё совсем иначе. Правда? Может, расскажите? Вы себе уже три месяца лишних к сроку прибавили дачей ложных показаний.
Обвиняемый пытливо смотрел на Палашова, словно желая разгадать, что тот знает, раздумывая что говорить. Для следователя было очевидно — мука и сомнения терзают подследственного. Евгений Фёдорович потянул ещё немного, но решил больше не мучить Тимофея:
— Ладно, я рассказываю. Трое свидетелей показали, вы не убивали парня, вы в этой погоне отстали от них, молодых и прытких. И нож из стены вырвали не вы…
— Но ведь если бы не я, — отчаяние прорывалось в голосе Глухова, — то ничего этого не случилось бы. Я удерживал его, я начал всю эту возню, втянул ребят в разборку. И погоню эту начал я. Меня и наказывать за всё. Я, командир, привык отвечать за свои поступки. Я ошалел сперва, когда так всё обернулось. Он упал. Кровь… Я и не сразу понял, что натворил. И до сих пор не понимаю, зачем ему понадобилось трогать корову? Ну, с чего вдруг?
— Теперь вы, Тимофей Захарыч, может быть, расскажете мне, наконец, как всё было на самом деле? Вы же хозяин, а не преступник какой-нибудь. Я видел ваш дом. Честно скажу, внушает уважение. Думайте, Тимофей Захарыч, думайте.
Глухов в очередной раз затянулся. Палашов добавил, выдыхая дым:
— Не всегда же вам всё с рук будет сходить, как со Светланой.
— А… уже напели про неё? Сука она и б…. Если бы ты знал, как я её любил…
— Очень ревностно.
— Ты и за неё меня привлечёшь?
— За неё нет. А вот за другую… Будете рассказывать?
— Нет. Уж лучше сначала ты.
— Не хотите оказать содействие следствию.
— Да плевать мне на это. Шут с ним, с вашим смягчением вины. Рассказывай ты, командир. А я послушаю.
— Сами себя наказываете, Тимофей Захарыч?