Олеся оскорбила меня своим поведением. Она раскрылась ему навстречу, будто цветок солнцу. Ничем она не выказала ни малейшего сопротивления. Было яснее ясного: в мыслях она давно уже отдала ему и своё тело, и свою душу.
И пока я, глупый, холил и лелеял её образ, пока взращивал восхитительные по отношению к ней чувства, она украдкой вздыхала по углам в томительном ожидании, когда же он, этот взрослый грубый изверг, придёт и растопчет её наконец. Втопчет в грязь, вобьёт в стог сена, вколотит в неё свою омерзительную штуковину.
Она обнимала его теми самыми руками, о прикосновении которых я так мечтал. И её длинные восхитительные ноги обхватывали его пахучее туловище. Обхватывали со страстью и благодарностью.
В первое мгновение ей стало больно. Она втянула воздух со стоном задыхающегося. Конечно, сейчас я должен был ударить его, но она тут же проскулила его имя. И уже в этом её болезненном сдавленном «Тимофей» почувствовалось первое упоение. Я понял, что она довольна и это то, чего она давно и сильно желала.
И потом, когда всё это сладко для неё закончилось, этот цветочек встал, расправил лепесточки и как ни в чём не бывало отправился из суровых объятий на свободу, на свет Божий, кажется, не испытывая ни угрызений совести, ни раскаяния, ни каких бы то ни было других сомнений.
Я выполз из их неряшливого любовного гнезда, как пёс с отнявшимися задними конечностями. Мне будто вмазали по хребту со всей дури, и я перестал быть полноценным живым существом. Я поплёлся прочь, всё ещё опасаясь быть кем-нибудь замеченным. Этот страх продолжался по инерции. Так больно, стыдно и мерзко не было никогда. Страшное унижение, жестокое разочарование. Разбитое вдребезги сердце. Опущенное ниже некуда самоуважение.
«Да, парень, вот она жизнь во всей красе. И это ещё хорошо, что Олесе это понравилось. Можно сказать, лучший вариант».
13 августа 2001 года.
На несколько дней я онемел даже для бумаги. Нет слов. Нет слёз. Он и не скрывает вовсе, что опорочил её. Только слепой этого не заметит. Её родители словно ослепли, его тоже. Но зато всё известно всей их блошиной компашке. Его почитание заметно возросло.
Несколько дней тоскливого безразличия. Но сейчас я понял, что хочу уничтожить его, стереть с лица земли, как кляксу, как досадную ошибку.
Он живёт в заблуждении, думает, я ничего не знаю. А я знаю даже то, что он просто использует её. Подчинил полностью, наслаждается молодым совершенным телом. И она охотно стала этим телом, телом и ничем больше.
Никогда не думал, что подобные ангелы рождаются, чтобы опуститься, чтобы взять и потерять скоропалительно чистоту ради того, чтобы быть подмятой вонючим, наглым, самодовольным мужиком, которого потянуло на сладенькое.
Ты могла отказать ему, но ты… ты… душа моя. Ты словно заболела, ты ослепла, лишилась рассудка. Я вырежу его из жизни, словно опухоль, и ты поправишься, я уверен. Да, тебе будет больно, но это будет целительная боль.
Господи, почему я не Пашка? Нет, Пашка похож на него, только его не тянет к ангелам. Господи, спасибо, что я не Пашка.
14 августа 2001 года.
Я замыслил страшное — преступление. Надо остановить это безумие, которое они совершают. Иначе он будет ею пользоваться ещё и ещё, и ещё. Но стоит ли прерывать их связь, если ей нравится принадлежать ему? Неужели ж она его полюбила? Не могу в это поверить. Но она действительно, как собачонка, бежит к нему по первому зову, ласкается к нему, а у меня сердце останавливается видеть всё это.
Эта гулящая компашка рассыплется, если убрать их центр притяжения. А Олеся снова станет самостоятельной.
Если я совершу убийство, что станет со мной? Меня посадят в колонию для несовершеннолетних. Тогда я могу навсегда забыть о флоте. Прости, Пашка! Не плыть нам с тобой никогда под одним парусом. Разве что когда-нибудь потом ты научишь меня управлять каким-нибудь судёнышком. Кому только нужен друг-убийца? А у мамы, у бедной мамы моей, будет убийцей сын.
Здесь чернила размылись. Очевидно, Ванечка плакал и одна слеза капнула на страницу.
Получается, я ступлю с ним на одну тропу. Он преступник, и я стану таким же, только ещё хуже. А Олеся? Она меня не простит никогда, не будет со мной никогда. Что ж, Олеся, не доставайся никому!
Сегодня, когда мама закончит резать яблоки, возьму и заточу её любимый нож. А потом, когда урод этот захлебнётся собственной кровью, я пойду и сдамся милиции.
Следователь представил бледного растрёпанного Ваньку, с кровавыми руками и ножом, почти невменяемого, но решительного, у себя на допросе. «Как хорошо, что ты этого не сделал, мальчик, как хорошо! Было бы слишком лёгким ему наказание». Следователь представил Милу в лапищах Глухова, — а ведь и она могла там очутиться, только она бы билась с ним до последнего, — и глухо зарычал от злости.
Теперь в Палашове созрела потребность похоронить обоих мертвецов, того, что был снаружи, и того, что оказался внутри, чтобы идти дальше. И он подумал: «Если бы с каждым моим делом во мне умирало бы что-то, меня уже давно не было бы в живых».
«Похоже, Ванька передал мне свою охапку чертополоха».
День предстоял обыкновенно насыщенный. Санкции от прокурора получил ещё Лашин, и сегодня первым делом Палашов направился в районный ОВД — лично поговорить с оперуполномоченным Дымовым Виктором.
Городишко маленький, и в какой конец не подайся, на машине путь займёт не более пяти минут. От дома «девятка» домчала его за две.
В самом начале Южного микрорайона, за дорогой, за которой дальше, как верные его стражники, плотной цепью окопались гаражи, напротив некошеного кургана памяти о погибших на Великой Отечественной войне, обнесённого кое-где скамейками, служащими временным пристанищем для прогуливающихся влюблённых, за пушистыми лапами вечнозелёных елей притаилось то самое кирпичное здание трёх этажей, которому назначено было вместить в себя стражей порядка в городе Венёве. Палашов шёл к нему привычно через еловый скверик и не обращал уже внимание ни на узкие старые деревянные окна кабинетов, ни на два вида кирпича, тёмного и светлого, этой постройки, которую в его первый семилетней давности поход сюда случайный прохожий, объясняющий ему дорогу, назвал красной, ни на венок колючей проволоки, украшающей белый забор, восставший по обеим сторонам от неё.
— Почему-то мне кажется, — курил следователь с опером минут двадцать спустя, — что этот будет отпираться. Но он трус и шестёрка, потому что только такой персонаж в подобных обстоятельствах так безбожно машет кулаками. Детина здоровый, но воевать, похоже, горазд только со слабым. Профессионал скрутит его в два счёта.
Дымов, превратив два глаза в щёлочки, понимающе кивал. Он был по-хорошему, по-мужски безобразен, но не лишён обаяния. Коренаст и, когда надо, очень напорист.
— Полегче там, с этим Денисом, а то он обоссытся со страху. И уж извини, что делаю из тебя посыльного в переписке с дамами, но это уж заодно… Быстро отработаем всех, а там — за настоящие дела.
— Да чего ты, Жек, всё путём. Только рад в Москву смотаться и к тому же пообщаться со слабым полом.
Палашов потушил сигарету, хлопнул Витька по твёрдому могучему плечу.
— Ну, удачи тебе в поездке и на бальных танцах. Передам от тебя привет Бургасову.
— Да. И Юленьке передай.
Юленька — это молоденькая девчушка, которая помогает следственному отделу в рутинно-бумажной работе. И несмотря на прозвище «божья коровка», мужики чувствуют в ней серьёзный следовательский потенциал. Правда, пока она только улыбается и помахивает накрашенными ресничками, передавая очередную порцию бумаг. Она числилась помощником следователя, а на деле была кем-то вроде секретаря. К ней неровно дышит их отделовский шалопай Вадик Семёнов. Остальные относятся к ней с братски-отеческой заботой. А Вадика она постоянно «бортует». Именно Юленька помогла Палашову сделать подборку документов для Олеси Елоховой, с которыми он собирался ознакомить её на допросе, чтобы не объяснять девочке всё своими словами. Она в курсе всех дел, и даже иногда выезжает на вызов. Она же ведёт переписку и подновление всех «глухарей» (они же «висяки»), благо ребята работают хорошо, за исключением разве что Вадика (но ему тоже можно кое-что доверить), и поэтому Юленькин «птичник» не слишком велик. И если ребята — лашинские орлы да соколы (и один павлин — Семёнов), то Юленька — птичка Тари37, добросовестно подчищающая крокодилову пасть.
— А, Юленьке!.. — И Палашов хмыкнул. — Что-нибудь ещё?
— Пламенный привет. И ещё курёнку передай, чтобы не смел меня гонять по пустякам.
«Курёнок» — это как раз Вадик Семёнов. Дымов усмехнулся и добавил:
— Пусть Водовзводова гоняет.
Опер и следователь хохотнули. Водовзводов слыл шалопаем в оперативном отделе.
Сразу от Дымова Палашов отправился в Иоанно-Предтеченскую церковь и заказал там на субботу отпевание Ванечки, а в соседнем павильоне «Ритуальные услуги» микроавтобус для перевозки его в Спиридоновку. Затем вернулся на Свободную улицу и готовился там к допросам. На сегодня у него их было три, и все по делу мужика, которого по пьяни столкнули с лестницы. Пару из «персонажей» он намеревался «столкнуть лбами» на очной ставке.
Надо сказать, Юленька с выдающейся женской интуицией первая заметила в Палашове перемену. Она уловила, что всегда такой уравновешенный Женька ходит, словно на взводе, словно сжатая пружина. Несомненно, дело в какой-то бабе, и, несомненно, баба эта появилась во время или сразу после командировки. Но Юленька тактично молчала и наблюдала за мужчиной. Только в её обращении появилась какая-то ласковая нотка, будто она находится рядом с тяжело больным человеком, достойным жалости и всяческого внимания. Но и как в деле с настоящим больным, нотка эта только вредила самочувствию «больного». В промежутке между допросами Палашов заглянул к ней и спросил:
— Юлька, сделаешь мне перевязку? Неохота тащиться в больницу.