— Поплыли, — тихонько скомандовала Лиза и начала катать малыша по воде, рисуя его головкой цифру «8».
Нечаянно женщина скользнула боком о Пашкин пах. Тут ему и сорвало гайки. Разум отключился, а руки потянулись к соблазнительным ногам и начали гулять по ним, как блуждающие огни. Лиза некоторое время продолжала купание, но потом замерла и с упрёком заметила:
— Если ты не остановишься, я нырну в ванну.
Он неохотно оторвался от неё и вышел. Мерил и мерил ногами квартиру: коридор, спальню, детскую и обратно. Но плоть не унималась, а разум не прояснялся, улиткой спрятался в ракушке и отказывался показывать рожки.
Лиза с Максимкой заняли детскую, и его моцион сузился. Ему было обидно, что он не может пойти и спокойно наблюдать, как она управляется с ребёнком. Когда он тихонько приоткрыл дверь детской и увидел, как, лёжа на диване, малыш потягивает молоко из маминой груди, он немедленно закрыл дверь и отскочил от неё со стоном. Он переоценил свои возможности. С прошлого лета он воздерживался от интимного общения с женщинами, и курсантская жизнь помогала в этом, но теперь страсть ударила в голову в тройном объёме. Его пошатывало, начинало уже знобить. Он свернулся калачиком на кровати, закрыл глаза и тихо постукивал зубами.
Когда Лиза, уложив мальчика, вошла, наконец-то, в спальню, он уже ничего не мог, не хотел, от нервного перенапряжения раскалывалась голова. С порога она спросила:
— Паша, что случилось? Ты заболел?
Он вскочил с кровати, подошёл к ней, упал на колени и зарыдал, как ребёнок, уткнувшись лицом ей в живот. Он плакал, пока не промочил ей весь подол. Она гладила его по волосам, по вздрагивающей спине. Молчала. Ей было ясно — это особый случай. Таким она его раньше не видела, таким она никогда его больше не увидит. Прошло немало времени, пока он успокоился.
— Паша, — осторожно позвала она, — у меня спина затекла. Давай присядем.
Он поднял к ней распухшие покрасневшие глаза и с горечью в голосе попросил:
— Прости меня за эту слабость.
Лиза кивнула и потянула его за руки вверх. И когда он, медленно перебирая затёкшими ногами, поднялся и встретился с нею нос к носу, она обняла его от всего сердца, от всей души.
— Я бы во многом тебе призналась, Паша, — шептала она ему в плечо, — но завтра ты уедешь, и всё это теряет смысл.
— Сделай мне один единственный подарок, Лиза. Пообещай, что все мои московские ночи ты проведёшь со мной.
— Тебе нужны только ночи? — уставилась на него Лиза.
— Нет. Мне нужна только ты. Ты, Лиза Чайка! Ты!
Пашка гладил её по волосам и заглядывал в глаза.
— Какая разница, где снимать квартиру, где петь? Поехали со мной в Петербург!
— Что ты со мной делаешь, Паша? — Лиза положила голову ему на плечо. — Не рви мне сердце… Больше года ты не объявлялся, мой неоперившийся…
Она говорила ласково, поглаживая его спину, целуя плечо:
— Ты моё стихийное бедствие… Мне так трудно тебе противостоять!..
Паша взял её лицо в ладони.
— Зачем, Лиза, зачем противостоять мне?
— Ты сам знаешь причины…
— Ерунда. Всё ерунда! Лиза…
Он простонал её имя и накинулся на губы, пленительные, опьяняющие. Голова закружилась, мысли исчезли, но он пил и пил из этого чистейшего источника наслаждения. Страсть рвалась наружу, распирая джинсы. Лизины руки бросились выпустить её. Он с трудом оторвался от лица и губ, чуть отстранился, чтобы расстегнуть халатик, вымоченный его слезами. Когда последние одежды упали на пол, он толкнул её на кровать — по матрасу пробежала волна. Но Лиза тут же вскочила, оставляя в одеялах и покрывалах лишь отпечаток тела, заспешила к коричневому полированному комоду, пристроившемуся рядом с закрытым пианино, и безжалостно перерыла его верхний ящик. Быстро вернувшись назад, она швырнула на кровать маленький шуршащий пакетик. Сила обоюдного желания не дала им пуститься в любовные шалости. Пашка просто повалил её снова на кровать, встал на полу на колени между разведённых ею ног. Потом последовало мучительно долгое натягивание резинки дрожащими и не слушающимися руками и дикое соитие, во время которого Пашка чуть не потерял пальцы правой руки, опрометчиво окунув их Лизе в рот. Так что она пела от удовольствия, а он рычал от боли.
Потом Пашка оделся и сбегал в ларёк ещё за резинками. Продавец помялся перед ночным покупателем, но выложил требуемое. Пашка схапал пакетики в кулак и стрелой помчался обратно. В дальнем углу двора ржали какие-то ребята, и Пашке показалось, что над ним, но его это не взволновало. Он взметнулся на третий этаж и, поковырявшись с незнакомыми ключами, наконец-то ворвался в свой земной рай. Скинул кроссовки, растерял ключи и почти все презервативы. Когда он вошёл в спальню, Лиза ждала на четвереньках посреди кровати.
— О! Лиза! Сука!
— Заткнись и люби меня скорее!
Потом они сидели на кровати, переплетясь телами.
— Что это? — спросила Лиза, только сейчас заметив на левом Пашкином плече синюю татуировку, безыскусную, залитую под кожу чернилами старым болезненным способом.
— Это мой крест — море, флот и ты.
Лиза внимательно изучила картинку, водя по ней пальцем. Это был якорь, перерезанный волной так, что над импровизированной водой торчали только лапы, веретено, шток и рым. Остальная часть, рога и тренд, располагалась под волной. На носке правой лапы, ближе к Пашкиной спине, сидела чайка клювом вперёд. Видно её было только сбоку или сзади.
— Больно, наверное? — спросила женщина, отрывая палец.
— У меня низкий болевой порог.
— А у меня высокий.
— Не ври.
— Да не вру я. А почему слева?
— Ближе к сердцу.
— Оно посередине.
— Всё равно немного левее.
Лиза уставилась на чайку и пробормотала:
— Надеюсь, мой голос не такой ужасный, как у чайки?
Она спросила у себя самой, но Пашка услышал.
— Гораздо ужаснее. Твой голос всю душу вынимает и футболит как мяч. Какой чайке такое под силу? Только Лизе.
Лиза хохотнула.
— Ты преувеличиваешь.
— Лучше тебе и вправду не верить мне. Ты обычная бабёнка с заурядным голосом. Это просто по рупору у меня в каждом ухе, лоцман на глазах, а уж душонка моя чересчур слабо привязана к телу, вот всё время и выскакивает.
— Павел, я тебя не спрашивала. Честно.
— Да чего меня спрашивать? Со мной и так всё ясно. Да и с тобой. Я летом стажировку проходил на паруснике «Мир», там и попросил одного умельца эту картинку на плечо.
— Вот чего у тебя руки такие шершавые и мозолистые. А если надоест тебе эта чайка?
— Возьму и вырежу.
Лизу передёрнуло, и она отсела от него на край кровати, отвернувшись. Он подвинулся к ней и, стоя на коленях и нависая над ней, взял за плечи сзади:
— Крови боишься?
— Воображение богатое. Выходит, жизнь твоего друга привела тебя во флот, а его смерть вернула тебя мне.
— Его убили ударом точно в сердце. Знала бы ты, какое оно, Ванькино сердце!..
Лиза подумала: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».
…Он любил её четыре раза за ночь. Два раза засыпал, но каждый раз, находя сквозь сон, просыпался и снова начинал ласкать. Утром он был разбит и спал беспробудно. Проснулся он, оттого что по нему елозил Максимка, и нежный голос тянул:
— Ми-и-лый, ми-и-лый, ты опоздаешь на поезд.
Пашка вскочил на кровати на колени и с досадой стукнул в подушку. Максимка, лежащий рядом на животе, взвизгнул и заплакал.
— Прости, малыш, — Пашка взял его на руки и обнял, — я не хотел тебя напугать.
Лиза стояла рядом с кроватью, и Пашка притянул и её в объятия. Они обнялись втроём, как настоящая семья.
— Люблю вас.
Он сжал их крепче.
— Обещай, Лиза. Обещай хотя бы подумать.
— Хорошо, Паша, обещаю.
Он собирался поспешно, с трудом попадал ногами в кроссовки. Перед уходом, в коридоре, он обнял их ещё раз и признался в любви.
— Очень-очень-очень, — говорил он, жмурясь и вкладывая силу в голос, а не в объятия, чтобы не задушить любимых.
— У меня теперь все внутренности будут болеть, наверное, до самого твоего возвращения.
— Ну и хорошо. Будешь помнить обо мне.
Она ущипнула его за бок.
— Лиза, — спросил он серьёзно, — на что ты живёшь?
— Я скопила немного денег, пока работала.
— Дай мне телефон и адрес, я буду звонить и писать.
Он подержал малыша, пока она искала средства и записывала данные. Потом он поцеловал Максимку и передал ей, а записку спрятал в карман на груди.
Потом Павел ушёл, бросив на них прощальный взгляд через дверной проём и стараясь удержать образ матери с младенцем на руках в памяти.
Через два часа он, вымытый и выбритый, сидел уже в плацкартном вагоне поезда Москва-Петербург и писал на коленях, забившись в угол сиденья и подняв на него согнутые ноги, первое письмо Лизе.
Полгода он слал ей письма, то тёплые и светлые, то тёмные и грязные, которые лучше вовсе не показывать потомкам, ибо стыдно. Вот одно из них:
«Приветствую тебя, моя великолепная, моя блистательная злючка!
Почему я тебя так величаю? Когда я встретил тебя, Лиза, ты была холодная, как мороженое. Я захотел растопить лёд. Прости меня за совершенно мерзкий поступок, который я совершил, чтобы познакомиться с тобой. Я сразу понял, что, если заговорю, чтобы я там ни придумал, ты пошлёшь меня восвояси. Впрочем, ты могла сделать это в любом случае. Но у меня было одно желание — изменить выражение твоего лица, и одна цель — поцеловать тебя. Ты была так зла на меня за этот поступок, такой ужасный, такой невежливый по отношению к тебе, моя прекрасная Лиза. Ты была настоящей злючкой. Ты была необыкновенной, ураганной, всколыхнувшей всё моё существо.
Грубость оказалась чудовищной, но чудотворной, ведь она позволила мне узнать тебя. У меня и в мыслях не было седлать тебя, как наш парусник седлал волны этим летом. Я просто хотел поцелуя, только поцелуя… А ты оказалась такой шальной бабой! (Прости мне это слово!) Ты мне устроила настоящее «голова-ноги», сальто-мортале и кульбит. Таких унижений я ещё не испытывал. Так что ты рассчиталась со мной сполна. И в тоже время ты позволила мне совершить восхождение на высоту твоей непорочности. Уж не знаю, каким ветром туда занесло Виктора. Нет. Это не я забрался на вершину, где восседала ты, это ты снизошла до меня. Теперь я это понимаю. Может быть, своей неучтивостью и нескромностью я этого заслужил? Если бы я блеял, как овца, пытаясь вызвать твоё расположение, ты бы, признайся, и прогнала бы меня, как овцу. И, надо заметить, была бы права.