Палашов нашёл Дымова курящим возле отделения. Тот криво перехватил сигарету ртом, щуря правый глаз от дыма, чтобы освободить руку для рукопожатия.
— Расскажи, Вить, как прошло. Много хлопот доставил тебе Певунов?
Рука Виктора была мягкой, но хватка очень крепкой.
— Да что рассказывать, Жек? Приехали, предупредили московских. Поднялись с Рябовым вдвоём. Вестимо, нам никто не открыл. Запомнилось, что дверь у них, у Певуновых, добротная такая, бордовая. Сели в засаду — один пролётом выше, другой ниже. Соседка симпатичная, с двумя детьми маленькими. Дом довольно новый, панельный, квартира обычная, никакой особой роскоши. Родители, видно, обычные трудяги. Правда, техника у них новая, импортная. Но это мы уж после увидели, когда его оформляли. К вечеру из квартиры сам вышел, разодетый, надушенный. Сказал, что погулять надумал, но по сумке спортивной с вещами понятно стало, что в бега хотел удариться. При себе у него было десять тысяч рублей из родительской заначки и мелочь кое-какая. Якобы к другу он направлялся. Парень действительно рослый, обаятельный. Пытался удрать от нас и, пожалуй, смог бы при таких размерах, не будь он таким телком неповоротливым. Дальше сам знаешь: скрутили, описали с понятыми, в машину посадили и три часа в Новомосковск везли. В машине он притих и уже не дёргался. И вот такой весь расфуфыренный, как для свидания, отправился в СИЗО. Теперь он твой, работай.
И Палашов работал. Вскоре он дожидался Певунова в следственном кабинете. Не терпелось даже полюбоваться на этого персонажа. Конвойный ввёл крупного темноволосого парня. Комплекция у молодого человека выдающаяся, но не спортивная. Следователь немедленно оценил, что уложил бы его одним ударом, встань они друг напротив друга, как соперники в боевую стойку. Евгений Фёдорович не был даже уверен насчёт знаний юноши по поводу боевой стойки. Парня явно запихнули в вуз, чтобы отсрочить от армии.
— В чём вы хотите меня обвинить? — взобралась на губы Дениса кривая горькая полуусмешка.
— Это зависит от того, что вы собирались сделать с Иваном Себровым.
Палашов прожигал взглядом Певунова, чтобы поставить подследственного в такое положение, когда тот завертится, как вошь на гребешке, когда он не сможет сделать никакого осознанного выбора. Только правда и ничего другого.
— Всё просто: он сбежал, его нужно было поймать. Это мы и сделали.
— А нож в руках Рысева тебе был известен?
— Он был мне известен ещё с рук Себрова. Это он притащил этот нож.
— Ладно, пойдём по порядку.
И они начали заново проживать ночь убийства. Палашову приходилось проживать её с каждым соучастником и свидетелем. Не просто осмысливать, а именно проживать. Ваня жив, глаза горят, молчит. Мила… Особенно тяжело каждый раз выслушивать об их близости с Ваней. Дальше — погоня. Коварное стечение обстоятельств. Рысев с ножом. «Кто к нам с мечом придёт, от него и погибнет», — говорил заглавный герой фильма «Александр Невский». Так Ваня от своего ножа. Потому что ты, Ванечка, должен был ещё тогда, на сеновале, Глухова за глотку взять. А раз не взял, может, и сидел бы тогда тихо и впредь. Разворошил осиное гнездо. А эти осы теперь даже его, следователя, кусают. Семь лет — следак, и так опростоволосился из-за девчонки. Не сумел выстроить защиты, всё принял на себя, дурак.
Физическую мощь можно использовать по-разному.
Дениска с малых лет был крупным ребёнком и смотрелся старше своего возраста. Вот только глуповато-детское выражение его лица сохранялось и тогда, когда плечи в развороте стали шире детской кроватки.
Родители сдували пылинки с пышущего здоровьем малыша-крепыша. Он получал всё необходимое и — сверх того.
Позже он привык сам брать то, что ему по нраву. С отказом он сталкивался крайне редко, но и его научился обходить или преодолевать. Окружающих напрягала, а зачастую и пугала его физическая мощь, доставшаяся ему даром и бывшая как нечто само собой разумеющееся. Ему почти не приходилось выпускать дремлющую силу наружу, потому что люди чувствовали её на животном уровне, подчинялись и дремлющей.
Младенцы отчего-то начинали плакать, стоило им завидеть Дениса. Девчонкам-ровесницам он казался глуповатым, а для девочек помладше был завидной партией. Мальчикам любого возраста приходилось считаться с его мнением, другое дело, что у него могло вовсе не быть никакого мнения. Ну а взрослые мужчины видели в нём нечто подобное неуклюжему щенку крупнопородной собаки. Дури намного больше, чем настоящего умения силу применить.
Денис не отличался проворностью, а был парнем с ленцой, поэтому дела сторонились его не хуже людей. Все его родственники оказались им недовольны, но ничего не могли с этим поделать.
Дашка — девчонка-сорвиголова, похожая больше на ребёнка, до того маленькая и хрупкая, поначалу ему очень нравилась. Рядом с ней он казался сам себе настолько огромным и сильным, хотя она не из робкого десятка и спортивного телосложения. Но потом их отношения сами по себе сдулись, ведь девчонка бойкая, а он неповоротливый. Её чрезмерная активность его утомила, и он начал замечать, что всё больше присматривается к Женьке Петровой, напоминающей и по характеру, и по внешности лоснящуюся гусыню, на фоне которой Дашка смотрелась воробьишкой.
Бежали, летели, пыхтели совершенно суматошные дни. Встречался Палашов с маленькой и зябкой Дашей Журавлёвой, которая раскаивалась в своём глупом тогда поведении, ведь не думала о страшных таких последствиях. Валечка Белова плакала, вспоминая ту ночь, жалела чистосердечно, готовилась в жёны Ваське Леонову — молоденькая зарёванная глупышка. Женя Петрова, как и Пашка Круглов, как будто не поняла ещё, что Вани, этого такого странного, обособленного Вани Себрова больше нет.
Пришла по почте характеристика Вани из школы. Парнишка представал в ней учеником старательным, был на хорошем счету, вполне ладил и с учителями, и с учениками.
В других делах тоже были подвижки. Нашёлся свидетель, который видел, как Зойка спрыснула чем-то подозрительным вещи, выставленные на продажу Нинкой.
Евгения Фёдоровича пытались подкупить, чтобы не дать хода делу о разделе фирмы. Он пригрозил законом о даче взятки должностному лицу и посоветовал потратить эти деньги на адвоката или на урегулирование отношений с бывшим партнёром.
Со столкнутым с лестницы по-пьяни мужиком всё было ясно. Следователь готовил дело к передаче в суд.
На фоне этой кропотливой бумагомарательной работы гложущая сосущая болотная топь разрасталась в его душе. Ночами он был особенно одинок и травил себя, и одновременно утешал, воображая Милу.
Потом грянуло 11 сентября, и глаза всех, в том числе и венёвцев, приклеились к телевизорам. Жаль, гибель Помпей не удалось заснять, зрелище было грандиозное. Лашин притащил из дома на работу телевизор, и все, у кого выдавалась свободная минута или перекус, торопились ещё раз взглянуть, как рушатся гигантские башни-близнецы, как молчат сотовые телефоны под обломками. А у них в Венёве ещё напрочь отсутствует сотовая связь, и никакой роуминг не поможет.
Все в отделе представляли себе, как американские спецслужбы шмонают и прессуют сейчас всех «подозреваемых» за то, что не смогли выполнить свою работу. Или смогли, — кто знает?
— Хорошо, что мы не в Нью-Йорке, — изрёк Кир и тут же добавил: — И не в Москве.
— Да, серой массой оставаться всегда легче, — обронил Палашов.
— Это что сейчас было? Усмешка? Молчи лучше, серая масса. Тебя за серость в бочину пырнули, считаешь?
— Был серым, а с тех пор, как пырнули, сияю, не переставая. Так они же сами себя выдали. Если бы не это, я бы ещё долго с этим делом копался. А так я рожу запомнил, а это и была ниточка, за которую надо было потянуть. Ему бы не в бочину колоть, а куда-нибудь в местечко посерьёзнее. Но я думаю, если бы я помер, ты бы с ними разобрался не хуже меня. Всех следаков на свете не перебьёшь.
Бургасов только усмехнулся.
— Слушай, Кир, возьми себе это дело по избиению ребёнка, а то я боюсь не сдержаться и изувечить этих уродов-родителей во время одного из допросов.
— Козёл ты, Палашов! Ты о своём сердце печёшься, а моё, значит, в расход?
— Я не о сердце пекусь, Кир, а о профессиональной этике. Мне одинаково больно, веду я это дело или нет. Но я уверен, тебе по силам будет проявлять меньше враждебности. Ты — профессионал, Бургасов, понимаешь? А я подорван! Течь даю! Псих! Готов руки распустить! Ясно тебе? Помнишь, когда Лашин просил то дело замять, ему сверху велели, как меня колбасило? Еле в себя вернулся. Вот сейчас что-то подобное.
В Венёве нередки бывали случаи избиения родителями детей — какой-то псевдовоспитательный бич. И никто не освободил Палашова от горькой обязанности разбираться с жестокими родителями. У Бургасова своих дел хватало.
Для разрядки ему немного помогала молотилка по груше. И он снова вздумал бренчать на гитаре и петь, чем уже не занимался много лет со времён курсантства. Теперь баба Лида слушала не пение Любани под ним, а какие-то блатные хороводные. И среди них затесалась следующая:
Я сам из тех, кто спрятался за дверью,
Кто мог идти, но дальше не идёт,
Кто мог сказать, но только молча ждёт,
Кто духом пал и ни во что не верит.
Моя душа беззвучно слёзы льёт.
Я песню спел — она не прозвучала.
Устал я петь, мне не начать сначала,
Не сделать новый шаг и не смотреть вперёд.
Я тот, чей разум прошлым лишь живёт.
Я тот, чей голос глух и потому
К сверкающим вершинам не зовёт.
Я добр, но добра не сделал никому.
Я птица слабая, мне тяжело лететь.
Я тот, кто перед смертью еле дышит.
Но как ни трудно мне об этом петь,
Я всё-таки пою, ведь кто-нибудь услышит.53
Баба Лида при встрече спросила его:
— Что, с голубкой своей поссорился, милок?