— Да, пожалуйста.
— Я действительно видела в окно, как Захар Платонович бил Тимофея. Но потом он увёл его с моих глаз, когда заметил меня. Тут его не за что наказывать.
— Алина Петровна, отметьте, пожалуйста, в протоколе, что свидетельствовать против Захара Платоновича не будут. Свидетель, вы задерживали и второго подсудимого Певунова Дениса.
— Совершенно верно. Его задерживал в полном смысле слова. — Дымов назвал Московский адрес Певунова. — Дверь он не открыл, пришлось устраивать засаду. Мы его поджидали около суток, потом он всё-таки вышел. Тут мы его и задержали с деньгами и вещами. Он замышлял скрыться от правосудия.
— С третьим подсудимым вы не работали?
— Нет. С ним работал следователь Палашов.
Рысев до суда находился на свободе и прибыл в зал заседаний сам.
— Обвинение, защитники, у вас есть вопросы к свидетелю?
— Да, ваша честь, — поднялся адвокат Певунова. — На чём основаны выводы, что Денис собирался скрыться от правосудия?
— Он не открыл дверь на звонок, сутки после этого находился в квартире, а вышел с сумкой вещей и деньгами.
— Во сколько вы позвонили в дверь?
— В девять утра.
— Мой подзащитный утверждает, что находился в это время в ванной комнате и звонка не слышал. Вы звонили ещё раз?
— Нет. Мы предположили, что его вообще нет дома. Ваш подзащитный, думаю, прекрасно знал, что толкнул Себрова на нож. И совершил предварительный звонок своему приятелю, у которого надеялся укрыться. Надеюсь, вы не будете утверждать, что, убив человека, Певунов планировал совместный отдых с приятелем?
В зале раздался чей-то тихий смешок. Сам Дымов оставался совершенно серьёзен. Дымова отпустили быстро, ведь суду предстояло выслушать ещё множество свидетелей.
Суд — особый мир, так же, как и церковь. Свои порядки, обычаи, публика, атмосфера. Только в церковь мы приходим прощать и молить о прощении. Не суди, да не судим будешь. В суд же мы приходим наказывать и доказывать правоту. Палашову приходилось частенько решать судьбы, но его решения не были приговором в полном смысле слова. Над ним стоял прокурор, государственный обвинитель и, разумеется, судья. Роли судьи он никогда не завидовал. Трудно быть Богом, оставаясь человеком, когда над тобой действительно стоит только Бог. Заслушивать бесконечные речи, протоколы, прения ещё скучнее и монотоннее, чем их создавать, писать и произносить. Особый формальный род кабинетной работы. Конечно, живое общение тоже обеспечено, но в нём судья заточён довольно в жёсткие рамки. Переходить границы следователю проще, а оперативнику постоянно приходится это делать. Судья же, как и священник, вынужден держать лицо: быть объективным, беспристрастным, спокойным и рассудительным. Палашов напротив в деле Себрова вышел за всевозможные рамки: сблизился с пострадавшими, их родственниками, свидетелями. Мало этого — влюбился в главную свидетельницу. А теперь вот ещё явился на добровольную экзекуцию. Будет смотреть и слушать результаты своего "беспристрастного" вмешательства.
На место Дымова вышел Василий Леонов. Жизнь его к этому дню сильно изменилась. Он теперь являлся законным мужем Вали Беловой, на которую всё время поглядывал, отвечая на вопросы суда. В конце допроса Борисенко попросил:
— Уточните, пожалуйста, кем вам является Валентина Белова.
— Она теперь Леонова. Валя теперь моя жена.
Если бы у Палашова были усы, можно было бы сказать, что он улыбнулся, когда услышал эти слова, тихонько в усы, почувствовав себя старой сводней. Этот брак — результат его работы с Леоновым. Он по-своему отбывает своё наказание, если брак со столь очаровательной девчушкой можно считать наказанием. Поведением Васьки, как чётко и ровно тот держал свою линию согласно протоколам следствия, он остался доволен.
После Васьки вызвали Дашу Журавлёву. Она отвечала тихо. Казалось, она уменьшилась в размерах с тех пор, как Палашов её видел последний раз. Она стыдилась своего поведения, она в нём раскаивалась. Раскаяние это пришло ещё на допросе во время следствия. В ту ночь она не подозревала, какие серьёзные последствия повлекут поступки каждого. Тогда она развлекалась, ей было весело, теперь ей было жутко и грустно. Она во всю гуляла с парнями, но не отдавала себе полностью отчёта в содеянном. Посему личность её не была зрелой.
Из уст в уста переходила давно знакомая Палашову история с убийством Вани. Следователь уже привык слышать одно и тоже, когда после всех девочек, за исключением Олеси, вызвали Милу. Лучше было бы расслабиться, дать свою уверенность и силу девушке, но он не мог, зная, что сейчас удары посыплются на него. И он весь сгруппировался и приготовился их получать. Эти удары она вынуждена наносить ему. Правда, вряд ли кто-то почувствует и поймёт это, кроме них двоих.
— Я любила Ванечку, — этими смелыми словами она начала пытку и тут же обернулась, и бросила взгляд Евгению. По её глазам он видел: она понимает, что делает. — Разумеется, для всех было бы лучше, если любила бы его не я, а Олеся, но так уж случилось…
И Мила вынужденно рассказывала во всеуслышание о близости с Ванечкой в ту ночь. Она уже не горевала о том, что это произошло именно так, ведь теперь уже точно ничего нельзя изменить. Легкий ропот пронёсся по залу, когда присутствующие узнали, что Ваня пришёл отомстить Глухову за его преступную связь с Олесей. До этого дня знали только Мила и Галина Ивановна, Олеся, Глухов, Палашов, Заправский и, конечно, судья после рассмотрения дела.
Когда Мила заканчивала речь, она повернулась к залу, и все увидели, что лицо её залито слезами. Она не рыдала, не всхлипывала, голос её не дрожал, слёзы просто сами текли из глаз, пока не сбегали со щёк и не впитывались во что-нибудь из одежды.
— Я первая всё рассказала следователю. Меня вините в том, что вскрылись подробности, которые каждый из вас надеялся утаить.
Эта фраза относилась к подсудимым и Олесе. Она бросала им вызов. Но на самом деле она тоже несла наказание, когда рассказывала самые тонкие, самые интимные, самые, может быть, и постыдные вещи из собственной жизни. Палашову едва удавалось оставаться на месте, так велико было желание прижать её к себе, и в какой-то миг он почувствовал, как щекотная слеза сбежала и по его щеке. Чувствовалось, многие были тронуты рассказом Милы, не только его обожгли её слова. Ни один адвокат, прокурор и даже сам судья не стали больше мучить девочку.
— Секретарь, присовокупите к делу медицинскую справку свидетельницы. Вы же, Мила Олеговна, можете покинуть зал заседаний или вернуться на место, — отпустил Борисенко главную свидетельницу с её лобного места.
«Как же хорошо, что ей не нужно рассказывать продолжение истории, когда в ней появился я!»
Допрос Олеси начали издалека и постепенно подвели к убийству Вани. Она теребила взволнованными руками тёмно-синий жакет в белый горошек, пока отвечала на вопросы.
— Знали ли вы, подозревали ли вы, Олеся, что Ваня Себров к вам так пылко относился?
— Нет. Я не знала. Я была почти в прямом смысле слепа. Я была ослеплена Тимофеем Глуховым. Если бы вы все могли почувствовать то, что чувствовала тогда я! Вы бы меня поняли… Меня заставил прозреть человек, который сейчас сидит здесь в последнем ряду. Это следователь Палашов. — Олеся обдала Евгения взглядом, и он невольно вспомнил, как она откровенно рассказывала всё в его кабинете, как она даже утратила красоту в те минуты. — Всё моё существо было в тот миг растоптано, но я ему благодарна. Теперь я постоянно думаю о Ване, хотя, может быть, как раз теперь это бессмысленно. Тогда же я ничего не замечала. Как я уже сказала — была слепа. Для меня не существовало никого, кроме Тимофея, я мечтала только о нём. Я и сейчас хочу быть с ним. Хочу, чтобы он касался меня, прижимал к себе. Мне это очень нужно. Даже после всего.
Палашов нашёл глазами Глухова — каков его ответ? Глухов упёрся немигающим взглядом в лицо девушки. Следователю хотелось надеяться, что подсудимый сейчас испытывает к ней неподдельные тёплые чувства, одно из которых благодарность.
— Я не чувствовала себя маленькой и глупой, совращённой, как говорится в вашей официальной статье. Я чувствовала себя любимой, нужной, важной и достаточно взрослой, чтобы вступить с ним в близкие отношения. Я чувствовала себя женщиной, хотя мне до сих пор ещё нет шестнадцати. Многие считают меня красивой. Я не замечала своей красоты так же, как не замечала Ваниных чувств. Я открывала её постепенно благодаря глазам Тимофея, его рукам, его прикосновениям. Это они, моя красота и рано наступившая женственность, совратили Тимофея. Можно сказать, не оставили ему выбора. Ваня же никогда не говорил мне ни об особом отношении ко мне, ни о своих чувствах. Он был для меня просто знакомый мальчик, замкнутый, слишком плохо знакомый. Мы не разговаривали друг с другом. Конечно, я не могла ни о чём подозревать. Тимофей же всегда был рядом, всегда очень тепло относился ко мне. Моё сердце сразу же откликнулось на его призыв. Теперь я точно знаю: оно откликалось всегда. Поэтому то, что произошло, было логичным завершением. У меня не было чувства, что он пользуется мной. У меня и мысли такой не возникало. Я его боялась разве что совсем чуть-чуть, вначале, просто потому что его отношение вдруг изменилось. Потом уже я просто горела и телом, и душой. В общем, мне кажется, я уже достаточно открылась вам. Больше не хотелось бы. Надеюсь, вам понятно моё желание отозвать обвинение. Я хотела этих отношений так же, как и он. Я была готова к ним, понимала, что делаю. Они мне нужны и сейчас, но, к сожалению, желание моё не взаимно. Я прошу… Я хочу ходатайствовать о том, чтобы обвинение в совращении меня Тимофеем Захаровичем Глуховым было с него снято. — Зал дружно выдохнул, и тут же загудел, как улей, поэтому последние слова Олеся произнесла особенно чётко и громко. — Прошу родителей и моего адвоката подтвердить продуманность и серьёзность моего поступка.
Вместо адвоката встал отец Олеси Игорь Дмитриевич Елохов. Палашов про себя отметил, как ему идёт его бежевый костюм.